1.2.5 Значение «типических мест» в изучении эпоса

1.2.5 Значение «типических мест» в изучении эпоса

В настоящее время в наибольшей мере учтены филологические особенности фольклора.

Для начала рассмотрим значение, которое имеют для эпического повествования так называемые «типические места» русских былин.[294]

Традиция употребления «типических мест» в одних сюжетах и почти полное их отсутствие в других, очевидная их замена в ряде случаев на «места», полностью аналогичные по смыслу, но уникальные по содержанию, остаются в наше время обычно за гранью интересов исследователей фольклорной традиции.

Данная лакуна заполнена псевдонаучными представлениями о так называемой «обратной исторической перспективе» (проекции событий XIV–XVII веков на X век), которая якобы аналогична «обратной перспективе в древнерусской живописи».[295]

«Обратная перспектива» в древнерусской живописи (иконы, миниатюры и фрески, написанные по византийским канонам) вряд ли может быть названа исконно русским явлением. Более того, она с самого начала была подчинена строгим церковным правилам, поэтому сравнивать подобные изображения можно разве что с явлениями такого же порядка — то есть с теми, которые в большой мере испытали влияние церковных канонов и идеологии. Эпос же, по всей видимости, испытывал подобное влияние лишь опосредованно — не от церкви, а от «оцерковленного» социума и закреплял в значительной мере случайно, в зависимости от соответствия такого влияния «видению» описываемой ситуации аудиторией, на восприятие которой эпические произведения были рассчитаны.

Таким образом, несмотря на то, что отдельные явления подобного рода, безусловно, присутствуют в фольклорных материалах, абсолютизировать их значение и распространять на весь эпос вряд ли возможно. Напротив, существуют достаточно характерные примеры «типических мест», которые могут быть прикреплены лишь к строго определенным сюжетам, группам персонажей, типам эпических песен. В качестве образца можно провести сравнение «типических мест» похвальбы на пиру в былинах и в так называемых «исторических песнях».

В частности, бояре в былинах хвалятся обычно «селами с приселками», а в исторических песнях — крестьянами, более того, в песнях московского периода даже «убогий» хвастает на пиру.[296] Иногда близкая по форме к былинам песня «о Кострюке» содержит характерное типическое место в описании пира, которое, несмотря на близость к былинному изображению, в них почти невозможно встретить:

Он не пьет, не кушает,

Белу лебедь не рушает,

На царя он лиха думает.[297]

Фраза: «На царя он лиха думает» не переносится в былины из этой песни — там (в былинах) вместо вопроса: «почему гость не ест?» звучит аналогичный: «почему ты не хвастаешь?». То есть в былинах домонгольского периода вопрос предусматривает подозрение в оскорблении гостя (которого обошли чашей, усадили на неподобающее место и т. д.). В песнях московского периода — подозрение царя в «лихе». Учитывая, что наиболее «почетным» гостям царь отправлял блюда со своего стола, которые попробовал сам, то отказ гостя есть означал подозрение в попытке отравления гостя царем (лихе). Все это показывает существенное изменение социальной практики, которая становится сложносовместимой с классическим былинным изображением (Киевских) событий.

Таким образом, мы не можем сводить все непонятное в эпическом изображении только к «обратной исторической перспективе».

В связи с этим есть необходимость более подробного изучения вопроса «типических мест» восточнославянского эпоса.

Тематику «типических мест» в русском эпосоведении одним из первых стал серьезно исследовать А. Ф. Гильфердинг. Он, в частности, писал: «Можно сказать, что в каждой былине есть две составные части: места типические, по большей части описательного содержания, либо заключающие в себе речи, влагаемые в уста героев, и места переходные, которые соединяют между собой типические места и в которых рассказывается ход действия[298]».

В. Ф. Миллер предложил следующую классификацию типических мест:

«Во-первых, „общие места“, т. е. эпические описания, которые исстари отлились в определенную форму (например, описание процесса седлания), и переносятся свободно из сюжета в сюжет, если есть для этого какой-нибудь случай … Во-вторых, „типические места“, как видно из приведенного А. Ф. Гильфердингом примера, это — речи, вкладываемые в уста героев. Такие речи уже не шаблоны, а в собственном смысле типические, т. е. из них, главным образом, слагается тип, духовный облик того или другого действующего лица».

Кроме того, В. Ф. Миллер выделяет «переходные» места, которые соединяют между собой «типические» места и в которых рассказывается ход действия.[299]

Таким образом, можно зафиксировать существование в былинах типических мест, характерных для всего эпоса в целом, — некоего «метатекста» и локальных типических мест, которые характерны для какого-то одного из героев (нравственный «облик», по меткому выражению В. Ф. Миллера).

Вместе с тем, без непосредственной связи с эпическими материалами, проблема повтора в лексике была объектом исследований филологов и лингвистов советской эпохи и современности.

В книге Г. Г. Москальчук «Структура текста как синергетический процесс»[300] описывается современное положение в науке. В частности, исследовательница констатирует, что работ и ученых, рассматривающих повтор действительно в целом тексте, найдется не очень много: Артеменко,[301] Еремина,[302] Москальчук — и делает из них соответствующие выводы.

Как отмечает Г. Г. Москальчук, «наряду с обеспечением связности предложений в тексте повторяющийся комплекс является носителем темы текста, обслуживает ее преемственность от начала словесного произведения до его конца. Повторяющийся комплекс постепенно трансформируется, эволюционирует в тексте. О значимости повторов в тексте можно судить, проделав простейший эксперимент: если прочитать только неповторяющиеся элементы текста, то нельзя судить о его теме. Тест на вычеркивание повторов из текста делает его непонятным, так как удаляется тема. И наоборот, если прочитать только повторяющуюся часть текста, то его смысл и даже многие детали смысла, и в особенности структуры целого, будут ясны и понятны».[303]

«Множественность развертываний иногда оказывается необходимой для правильного восприятия темы читателем. … То, что повторяется во всех элементах, воспринимается читателем как их тема» (Жолковский, Щеглов (по Москальчук[304])).

Повторяющийся комплекс является важнейшим смысловым и структурно-композиционным стержнем текста, его наиболее значимой и стабильной частью.

К сожалению, в работах подавляющего большинства ученых, изучающих проблемы анализа фольклора, значение «типических мест» — повторяющегося комплекса, недооценивается или просто игнорируется.

В данной ситуации может служить примером подобного подхода мнение Б. Н. Путилова, поскольку его труды в современной фольклористике стали уже классическими, а выводы отражают в целом сложившийся комплекс воззрений на эпос.

Он, в частности, в книге «Экскурсы в историю и теорию славянского эпоса»[305] утверждает следующее:

«Составляющие элементы эпического мира предстают как отобранные и соответствующим образом осмысленные. Отобранности соответствует типовой характер составляющих эпического мира. Многообразию, многоликости и пестроте эмпирической действительности он как бы противопоставляет типовую избирательность, устойчивую характерность, единообразие. Вариативность допускается, но непременно в пределах именно единообразия, устойчивости мира в целом и его частей. Так, главные персонажи русских былин предстают как вариации единого, типового образа богатыря. Свои вариации существуют для врагов: образы чудовища, змея, чужеземного царя или военачальника. Второстепенные персонажи мало варьируют: из былины в былину переходят образы князя Владимира, матери богатыря, бояр и др. Эпос знает ряд типовых ситуаций (выезд из дому, предшествующее ему предзнаменование, типовые встречи, поединки и пр.). Типовыми же являются локусы, обозначающие цели богатырских поездок, места встреч, поединков, других судьбоносных событий. Типовыми оказываются предметы культуры, вовлекаемые в эпическое повествование (дом, дворец, внутреннее убранство, оружие, одежда, снаряжение коня и пр.). Типовой характер реалий лишает их конкретной исторической привязки, ставит их как бы вне определенного времени, «прописывает» их именно в эпическом мире. Можно сказать, что эпический мир предстает принципиально организованным и направленным соответственно внутренним задачам эпоса, его художественной природе».[306]

Если рассуждать подобным образом (без учета семиотики фольклора), то и большую часть летописных реалий социальной практики мы будем вынуждены считать типовыми и, следовательно, лишенными «конкретной исторической привязки». (Поскольку войны и сражения повторяются из века в век, даты и т. д. могут быть признаны верными лишь очень условно, так как брались они летописцами (особенно в ранний период русской истории) зачастую случайно, по аналогии, в одной из византийских хроник и т. п.[307]).

Однако «типовой» характер реалий имеет определенную последовательность своих составляющих, которая допускает вариативность в некоторых пределах. Алфавит как система знаков также обладает «типовым» характером, но это не лишает язык возможности формировать с его помощью самые разнообразные слова и тексты.

Таким образом, повторяющийся комплекс, и типические места эпоса в том числе, показывает в первую очередь тему, логическую основу текста, о которой можно судить по всей совокупности повторяющихся элементов.

Тема в каждом эпическом сюжете ориентирована на личность какого-либо героя, с характерным лишь для него образом действия, но в то же время она имеет типические места, связующие различные сюжеты, объединяя их в общий метатекст с единой парадигмой логического восприятия эпоса.

Ситуацию с «общей темой» эпоса нагляднее всего можно проиллюстрировать с помощью исследований П. Д. Ухова по атрибуции русских былин. На сегодняшний день это лучшее текстологическое изыскание в области изучения роли и значимости повторяющегося комплекса в русском героическом эпосе.

Он пишет следующее: «Объем типических мест в контексте былинных произведений исключительно велик…, типические места составляют примерно от 20 % до 80 % всего словесного текста былин. Номенклатура типических мест в былинах огромна. Не будет преувеличением определить ее многими сотнями».[308] «Одним словом, все значимые моменты сюжета переданы типическими местами».[309]

Более того, даже те сказители, которых принято относить к категории «импровизаторов» (А. П. Сорокин, В. П. Щеголенок), употребляют «типические места» к месту, то есть непроизвольно, и все их «общие места» обладают специфическим сходством.[310]

Как отметил по этому поводу Ю. А. Новиков, «Сопоставление вариантов, исполнявшихся в 1860–1871 гг., показывает, что Андрей Сорокин вовсе не был импровизатором».[311]

З. М. Петенева в этой связи утверждает: «Фольклорный текст обладает сплошной формульностью: он состоит из формул-ситуаций (иногда их называют «общие места», «эпические места»), формул-тропов, формул-запевов, формул-зачинов, формул-концовок, которые конструируются из более мелких формульных единиц — формул-микроситуаций, формул-стихов, формул-фразеологизмов».[312]

Таким образом, эпический «алфавит» русских былин весьма широк и может составить массу комбинаций для одного и того же по смыслу текста.

Вместе с тем П. Д. Ухов в своей работе неоднократно отмечает, что количество комбинаций типических мест меньше, чем количество вариантов: «Из 135 вариантов типического места (пир у князя Владимира) образовалась лишь 41 комбинация, то есть у целого ряда сказителей наименование гостей и присутствующих на пиру, совпадает[313]». В данном контексте для осознания роли и значения эпической традиции большой интерес представляют опыты по отражению восприятия реального события коллективом: «Опыты по восприятию картины[314] пульмановского паровоза показали наличие 80,9 % правильных деталей, отмеченных коллективом, 8,1 % — неправильных, 11 % — мнимых».[315]

Несмотря на массу возможных вариантов былины, комбинаций типических мест гораздо меньше, то есть можно говорить о том, что при передаче текста основная роль уделяется трансляции смысла в меру способностей сказителя его осознать. Смысл сохраняется лучше, чем форма.

П. Д. Ухов достаточно наглядно показал, что различия в «типичных местах» в основном сводятся к передаче смысла синонимичными, либо близкими по значению и дополняющими их компонентами формул. В то же время ученый в данном исследовании довольно убедительно доказывает, что сказители не заучивают наизусть тексты былин, но «усваивают[316]» их, то есть фактически перенимают смысл былины, передать который без применения «типических мест» практически невозможно.

Р. С. Липец в своих исследованиях использовала «общие места», отмечая, что на них не сосредотачивалось внимание сказителя, что «способствовало механической консервации их содержания[317]».

Почти в каждой былине можно найти ссылки на другие былинные сюжеты.[318] В этом смысле в эпосе нет ничего лишнего — все детали, которые упоминаются в одних песнях, но не имеют непосредственного отношения к конкретному сюжету, могут получить свое развитие в песнях, относящихся к другим сюжетам.

«Общие места», в силу данных обстоятельств, нецелесообразно рассматривать вне эпоса, в узком смысле, в рамках какой бы то ни было одной былины.[319] Каждое «типическое место», например, достаточно характерное место пира, хвастовства богатырей, обладает ссылками на другие сюжеты, включающие такое типическое место.

Былинный пир предлагает сразу несколько вариантов развития ситуации — «инный хвастал луком тугим» — отсылка к концовке былины о Дунае; «инный хвастал сестрой» — отсылка к сюжету о братьях Петровичах; «инный хвастал да молодой женой» — отсылка к сюжету о Ставровой жене и т. д. Это подтверждается тем, что сказители в рамках одних былинных сюжетов производят сравнение с эпическими ситуациями других сюжетов («О женитьбе Алеши» и «О Ставровой жене»):

Всякий-то на свете женится,

Да не всякому женитьба удавается:

Удаваласе женитьба двум богатырям:

Во-первыих, Добрынюшки Микитичу,

Во-другиих Ставру Годиновичу.[320]

Здесь речь идет не о «контаминации», а именно о сравнении с известными сказителю и его слушателям сюжетами былин. Этот случай не является уникальным. В ряде вариантов сюжета о хвастовстве конями[321] (Об Иване Гостином сыне и князе Владимире) есть типическое место о конях князя Владимира

У мя есть три-то жеребца-то стоялые,

Воронко, Полонко да Сивогрив жеребец,

Воронко то держат да шесть-то конюхов,

Полонко-то держат да девять конюхов,

А Сива-то жеребца двенадцать конюхов

На двенадцати розвезях удерживают.[322]

Вариант — Сив жеребец, да кологрив жеребец,

И который полонян Воронко во Большой орде —

Полонил Илья Муромец сын Иванович,

Как у молода Тугарина Змеевича…[323]

Отдельного сюжета о том, как Илья Муромец в Большой Орде полонил коня у Тугарина Змеевича среди собранных в XIX–XX вв. фольклорных материалов не наблюдается, но в записях былин XVII–XVIII вв. («Богатырское слово») подобная эпическая ситуация упоминается с потрясающей точностью: «Первую лошадь ведут Идола-богатыря Скоропевича на двенадцати чепях на золотых, Вторую ведут лошадь молода Тугарина Змеевича на одиннадцати чепях серебряных»[324] «Збил Илья Муромец з добра коня Идола Скоропеевича, а Тугарина руками взял».[325]

Таким образом, в текстах былин можно заметить своеобразные «ссылки» сказителей на типические места известных им эпических сюжетов, в том числе и не дошедших до нас в составе фольклорной традиции, но переработанных и вошедших в состав «литературы» Московской Руси.

Исходя из этого, можно предположить о том, что все «типические места» былин являются равноценными по смысловой нагрузке, которую они несут в контексте эпоса в целом.

О значении, которое играют так называемые «типические места» для былинных текстов как эпической системы, может говорить следующее:

1) Это объединение всех частей эпоса в единое целое, поскольку повторяющийся комплекс в былинах типичен для всех текстов.

2) «Общие места» стандартизируют, если точнее, то типизируют условия, в которых действуют герои былин, создавая внешне аналогичные ситуации.

3) «Общие места» создают характерные черты эпических героев каждого вида, что фактически позволяет говорить о единстве восприятия стереотипов поведения и выработки стереотипов престижного поведения.

4) Поскольку эпический текст благодаря наличию «общих мест» представляет собой единство условий, ситуаций, восприятия стереотипов поведения, то все его типизированные смысловые части (общие места — повторяющийся комплекс) являются строго функциональными.

5) «Типические» места, представляющие в основном описание условий, в которых действует тот или иной герой, являются для социума «социальной нормой», поскольку социальная норма — то, по поводу чего в обществе не возникает разногласий.