3.3.3 Сакральное восприятие похвальбы в эпической социальной практике

3.3.3 Сакральное восприятие похвальбы в эпической социальной практике

Благодаря включению в ритуал почестного пира, основным средством воздействия на окружающую действительность является похвальба (как следствие определенного «труда»).

Хвастовство — часть необычного поведения. Необычность заключается в традиционном отклонении от нормы, которая имеет место во всех остальных случаях.

В данном контексте можно говорить о норме поведения на пиру и норме поведения князя, для которого такая норма в эпосе фактически является повседневной. Князь Владимир — «ласковый, всех поит и всех чествует». Исходя из этого, можно отметить ритуальную значимость князя, получающего сакральный образ в социальной практике благодаря отсутствию для него иной нормы поведения, кроме сакрализованной нормы, установленной для пира почестного.

В ряде былин, в которых говорится о бунте Ильи Муромца против князя Владимира, упоминается о том, что, возмущаясь, богатырь «Сбивает с церквей золоченые маковки[735]» и организует свой пир с голями (кабацкими), противопоставляя его пиру княжескому. Судя по всему, разрушая маковки церквей, Илья Муромец тем самым разрушает сакральные основы существования княжеского пира, поскольку вне его князь обществу не нужен. Он показан вне типического места пира всего лишь в одном сюжете — на охоте («Сорок калик с каликою»).

Вместе с тем, в былинах присутствуют сразу две одобряемые обществом взаимоисключающие модели поведения. Так, например, на пиру хвастовство — норма, вне пира любая похвальба — преступление. Отказ от хвастовства на пиру, напротив, будет являться преступлением «не пить чару — виновату быть» (в сюжете о Скопине).

Таким образом, можно вести речь о дуализме нормы в социальной практике. Этот дуализм заключается в том, что существует одновременно норма обычного поведения и норма, связанная с особым характером восприятия и особой процедурой поведения в особых условиях (ритуальная норма).

Обычная норма очень стабильна и подразумевает четкое разделение по половой принадлежности, по возрастным группам, по социальному происхождению, по социальным ролям и по роду занятий (по труду).

Норма ритуальная — норма почестного пира имеет то же деление общества, но вводит новый элемент, позволяющий нарушать установленный порядок и переходить из одной социальной группы в другую — «заслуги» (уровень престижности), характеризующиеся степенью сложности «труда». По «заслугам» человек изменяет не только свое положение в социальной группе по роду занятий, но и в возрастной.

Так, например, богатыри получают свое положение Брата Старшего или Брата Младшего в зависимости от исхода поединка между ними. По-видимому, именно с этим связано сходство символики пира почестного и битвы («тут пир докончаша храбрые русичи, и сватов напоиша и сами полегоша[736]»).

При такой структуре общества возраст становится понятием идеальным, человек «растет в глазах общества». Соотношение нормы обычного поведения и нормы ритуального поведения заключается в тех изменениях, которые появились в социальной структуре по окончании действия ритуала.

Социальная структура общества в результате проведения ритуала легитимно изменяется и закрепляется в обычной норме вплоть до следующего подобного мероприятия. Соответственно на пиру изменяется и социальный статус отдельной личности (простейший пример такого сохраняющегося изменения — ритуал свадьбы, в результате которого женщина получает иной статус, чем был до ее замужества: «за царем быть — царицей слыть, за тобой, Иван, быть — холопкой слыть»).

Испроговорит Владимир

Стольно-киевский:

Ай вы все князи, бояра,

Все могучие богатыри,

Все купцы торговые,

Все мужики деревенские!

Все на пиру поженены,

Один я, князь, не женатый есть.

Судя по всему, былинный пир — это еще дохристианская форма легитимизации социального статуса. Но изменение социального статуса является всего лишь следствием ритуала, основным содержанием которого была похвальба. Именно в зависимости от восприятия обществом похвальбы («умной», «глупой», «обычной») сюжет получает свое развитие в ту или иную сторону, а похваставший получает тот или другой социальный статус.

Мотив похвальбы, таким образом, не может не носить в себе сакрального значения, что и проявляется в отношении к похвальбе в повседневной жизни.

Похвальба сакральна по своей сути, а потому она считается способной воздействовать на окружающую действительность. На пиру она адресована обществу, вне пира — всему окружающему миру. Вызов основам мироздания, «силам небесным», Богу — это вызов тому, что богатыри призваны беречь и защищать. Это антибогатырское поведение, то есть «разбой». В случае подобного поведения вступает в силу традиционное напутствие родных богатырю: «если на разбой пойдешь — не носи тебя (имярек) сыра земля».

В результате проклятые богатыри становятся тяжелее земли, окаменевают (Камское побоище), либо тонут: «не я тебя топлю, добрый молодец, топит тебя похвальба — твоя пагуба[737]» (Молодец и река Смородина). Похвальба вне пира, вне ритуальной нормы поведения ведет человека к гибели, то есть к похоронам и ритуалу пира-тризны.

Таким образом, хвастовство имеет строго ритуальное предназначение и связано по своим сакральным основам с основами мироздания. В этом своем значении похвальба сближается с понятиями «заповедь» и «завет».[738]

Сакральность в социальной практике, судя по всему, имела огромнейшее значение и по отношению ко всему обществу в целом, и для каждой отдельно взятой личности. Чтобы убедиться, достаточно рассмотреть последствия восприятия сакральности как некой «реальной силы».

Сила, с которой личность не может справиться в силу каких-либо объективных причин, порождает страх, постоянное присутствие которого практически неизбежно приводит к неврозам.

Возникает вопрос, чего же боялись эпические герои, какие страхи они были не в состоянии преодолеть?

Для ответа на этот вопрос надо обратиться к типическому месту возвращения богатыря с почестного пира:

Говорит Добрыни родна матушка:

— Ай ты, свет, мое чадо любимое,

Что с чесна пиру прошол да ты невесело?

То местечико было в пиру не по чину?

Али чарою в пиру тебя приобнесли?

Аль кто пьяница дурак приобгалился?[739]

Внезапный стресс былина тоже характеризует типично: «В та поры князь (либо другой имярек) ни во что положил» (например, при описании приезда дружины Чурилы Пленковича в разгар княжеского пира у Пленко Сороженина).

Страхи богатырей весьма специфичны: прежде всего это постоянное ожидание того, что место на пиру им дадут не по их статусу, а то и вовсе обнесут чарой — что окажется для героя позором, который может сказаться и на его потомках (в первую очередь место дают «по-отечеству»). Аналогичное мнение высказывается и в поучении Владимира Мономаха: «В дому своем не ленитесь, но за всем смотрите …Чтобы не посмеялись гости ни над домом вашим, ни над обедом вашим».[740]

Вторым по значимости можно назвать страх перед невозможностью ответить на вызов, что может иметь в качестве последствий все вышеперечисленное.

Другие страхи эпических героев еще более характерны для эпохи — страх перед колдовством и проклятием («А хошь, я тебя, Маринка, сукой оберну? Кобылой водовозною?»); страх умереть непрощенным, без отпущения грехов, причем процедура прощения никоим образом не связана с церковным обрядом, а скорее похожа на ритуал получения родительского благословения перед дальней дорогой.

Так, например, Илья Муромец ездил к отцу Святогора для того, чтобы тот «простил» сына перед смертью:

Отвечает тут богатырь Святогорскии:

Ах ты, старый казак Илья Муромец,

А ты съезди-тко к моему было родителю

К древному да батюшку,

Ты проси-ка у моего родителя у батюшка

Мне-ка вечнаго прощаньица.[741]

Кроме того, мы можем выделить страхи, характерные для женщин: страх быть выданной замуж не по чести (неравный брак с мужчиной низкого социального статуса, который может привести к негативным последствиям), что заставит ее «холопкой слыть» и т. д.

Страхи, связанные с «сексуальными» мотивами, по-видимому, сформировались на относительно позднем этапе развития эпоса под влиянием христианской (православной) идеологии. Это отчетливо заметно в вариантах сюжета былины «Добрыня и женитьба Алеши», поскольку Добрыня ясно указывает причины, по которым его «вдова» не может выйти замуж за Алешу:

Алешенька Попович мне крестовый брат,

Крестовый брат паче родного.[742]

Близко к «христианским» мотивам избегания кровнородственных связей находится и мотивация уничтожения рода Соловья-разбойника в сюжете об Илье Муромце и Соловье-разбойнике:

Возговорит Илья Соловейке-разбойнику:

Что у тея дети во единый лик?

Отвечат Соловейко-разбойничек:

Я сына-то выращу — за него дочь отдам;

Дочь ту выращу — отдам за сына,

Чтобы Соловейкин род не переводился.

За досаду Илье Муромцу показалося;

Вынимал он саблю свою вострую,

Прирубил у Соловья всех детушек.[743]

Таким образом, мотивы религиозные (страх перед нарушением запрета, связанного с ритуалом обмена крестами) опираются здесь на общеевропейские мотивы избегания кровнородственных связей (страх перед возможным кровосмешением). В «Поучении» Владимира Мономаха подобных опасений не высказывается, возможно, о них говорится вскользь, при упоминании опасности «блуда» вообще. Однако в любом случае особо этот страх не выделяется, что дает основание предполагать низкую его актуальность.

В сюжете «о Подсокольнике», по-видимому, переплелись сразу несколько мотивов — социальные, связанные с определенными ожиданиями понижения социального статуса из-за «сколотного», незаконнорожденного происхождения, и религиозные — он узнал о «ритуальной нечистоте» своего происхождения (как впоследствии Казарин). Именно потому Подсокольник убивает мать и пытается убить отца (Казарин просто отказывается поддерживать с ними отношения), что принадлежать полностью к их социальным группам и получить высокое место в социуме он уже не может. Он, как и Казаренин, оказывается в положении «изгнанного из касты» «неприкасаемого», изгоя.

Сексуальные мотивы можно заметить в сюжетах былин «об Алеше Поповиче и сестре Петровичей-Сбродовичей», в котором девушка боится «насмешки» Алеши и, в некоторых вариантах, даже сбегает от него «с новых сеней». А также «О Козарине», который, освободив девушку из плена и собираясь с ней «в шатре прохлаждатися» и т. д., лишь случайно узнает, что она его родная сестра.[744]

Наиболее часто подобные мотивы встречаются в сюжетах так называемых «исторических песен» — «Вдова, ее дочь и сыновья-корабельщики», «Брат спасает сестру из татарского плена», «Василий и Софья», «Насильственное пострижение» и т. д.

Эти страхи зачастую имеют двойственную сущность и образуют две группы: страх перед кровосмешением (невольным — что могло восприниматься как нарушение религиозного запрета) — в сюжетах: «Вдова, ее дочь и сыновья-корабельщики», «Брат спасает сестру из татарского плена»; и страх перед прямым нарушением религиозного запрета в сюжетах: «Василий и Софья», «Насильственное пострижение».

Все эпические страхи, таким образом, можно объединить в две основные группы:

1) Страх перед грехом и божьим наказанием (роком).

2) Страх перед общественным порицанием (проклятием[745]).

Жить с постоянным ощущением страха невозможно, рано или поздно появляются механизмы сублимации, находящие свое отражение в социальной практике.

Основными средствами вытеснения страха можно предполагать поединок, пьянство (в сюжете о Добрыне и Дунае Добрыня, имея целью избавиться от страха и гнетущих его тяжелых мыслей и сомнений,[746] выпивает бочку вина); разврат (Алеша Попович и сестра Петровичей-Сбродовичей), гадание (Приезд Ильи и привязывание коня вместе с богатырскими лошадьми, состязание в стрельбе из лука и т. д.), принесение жертв с целью повлиять на исход ситуации (Садко), заговоры и молитвы (Илья Муромец и Подсокольник), постриг (Данило Игнатьевич), самоубийство (Сухман), ношение оберегов («Золот-чуден крест Ильи Муромца, шапка Земли Греческой у Добрыни) и т. д.