Глава вторая. Князь Л. Б. — эволюция замысла
Глава вторая. Князь Л. Б. — эволюция замысла
1
12 Ноября 1921 года, в день столетнего юбилея Достоевского, произошло событие, которое для его биографов стало поистине эпохальным: был вскрыт переданный из Гохрана за № 5038 ящик из белой жести с бумагами писателя. В ящике содержалось 23 предмета — записные тетради, деловые документы, свертки с письмами. Одна из тетрадей имела надпись по — французски: «En cas de ma mort ou une maladie grave» («B случае моей смерти или тяжелой болезни»); здесь находились деловые распоряжения А. Г. Достоевской, перечень и место пребывания записных книжек Достоевского с черновыми материалами.
В списке бумаг (одни из них лежали здесь же, в жестяном ящике, другие давно были сданы на хранение в Исторический музей) значилась и тетрадь с вклеенными в нее пятнадцатью корректурными оттисками к роману «Бесы». На первой ее странице рукой Анны Григорьевны было написано: «В этой тетради (в корректурных оттисках) находится несколько глав к роману «Бесы», которые не были включены Ф. М. Достоевским в роман во время печатания его в „Русском вестнике”»[6].
Вклеенные в тетрадь корректурные листы сплошь — и на полях, и в тексте — были испещрены огромным множеством авторских помет и вставок. После обнародования документов из перечня Анны Григорьевны вышла наружу драматически захватывающая ИСТОРИЯ ЗАМЫСЛА.
…Итак, осенью 1870 года, объясняя Каткову причины нарушения своих обязательств «Русскому вестнику», Достоевский написал: «Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно хочу изобразить его». Что означало это признание в свете черновых материалов к роману и в творческой биографии писателя?
Во — первых, хотелось убедить издателя в том, что такого героя у него, у Достоевского, прежде не было: «хочу изобразить» подтверждало, что «еще никогда не изображал».
Во — вторых, выражение «слишком давно хочу» должно было обозначить то состояние творческого возбуждения, когда писатель, не в силах более противиться мучившему его замыслу, садился за работу, ибо не мог не писать.
В — третьих, адресуясь к издателю и рассчитывая на его благожелательную реакцию, Достоевский представлял дело таким образом, будто давно и точно знал, о ком пишет, и далеко продвинул работу.
Между тем утверждение «сел за поэму об этом лице» — если судить о самом лице по черновым материалам рабочих тетрадей — могло относиться только к разработкам образа, датированным августом 1870 года: ранее (зимой, весной, а также в июне и в июле) Князь как прообраз Ставрогина имел очень мало общего с его августовской программой. Под пером сочинителя — Достоевский то и дело записывал в тетрадях нотабене «подсочинить сюжет», «много работы над характером» — Князь менялся буквально каждый месяц.
Персонаж январского образца мало или совсем не походил на центрального героя романа. Сын крупных землевладельцев, богатый, но безалаберный аристократ, он сглупа завел связь с Воспитанницей, проживающей в доме деспотической княгини, его матери. «Девочка отдалась даже безо всякого сопротивления и кокетства» и забеременела. Главный подвиг Князя должен был состоять в том, что он, будоража общественное мнение, решался жениться на обесчещенной им бедной девушке, отказываясь от предназначенной ему в невесты богатой Красавицы. Подверженный бурным, но житейски заурядным страстям, Князь оказывался вполне ординарной натурой — ревновал, завидовал удачливому сопернику, оскорблял его пощечиной и, страдая от любовных неудач, готов был даже застрелиться.
В феврале Князя все еще не оставляли разные неприятности — ссоры с матерью, отказ Воспитанницы; получено было также дикое письмо Красавицы, намекавшее, что он «опоздал приехать». Нелепость письма усиливалась тем фактом, что Князь ничего и не предлагал Красавице, когда встретился с ней после продолжительной разлуки.
К началу марта, все еще вялый и индифферентный, Князь обретал сильные жизненные импульсы, стремясь проявить себя не только на любовном, но и на общественном поприще. «Князь и Воспитанница — новые люди, выдержавшие искушение и решающие начать новую, обновленную жизнь». Князю вменялся упорный труд, придавался волевой характер, смягчаемый грустной, застенчивой душой. Ему предписывалось довольствоваться участью простого, доброго, славного и незнаменитого человека, чтобы являть собой скромный идеал «настоящих, хороших людей». Правда, весьма скоро выяснилось, что характер Князя — ревнивый, упрямый, гордый, настойчивый, подверженный сомнениям — противится назначенной роли. Не удался и аристократический мотив: явившись в облике «нового боярина», ненавидящего современный порядок и проповедующего честность, бедность и труд, Князь при всем своем сословном высокомерии тем не менее оставался лицом пресным и скучным — даже когда автор захотел придать ему некоторое сходство с Дон Жуаном и Ноздревым.
В течение всего марта Достоевский бился над Князем, видя его «новым человеком», способным «разбивать кумиры и сожигать корабли». Однако постепенно становилось ясно, что геройские поступки вроде женитьбы на бесприданнице или отказа от наследства для него мизерны и простоваты. Что?то надо было делать с ускользающим Князем и рассыпающейся интригой.
«Кабы от кого?нибудь ему пощечина. Он бы дрался и не стрелял от презрения», — записывал Достоевский.
«Слава о нем в городе и везде (еще прежняя, отроческая) как о развратном, безобразном, нагло оскорбляющем человеке. (Один чиновник, которого он побил, один муж, женатый на растленной им…)»
Князь А. Б. — с такими инициалами появился он впервые в черновиках[7] из умеренного и порядочного молодого человека начал преображаться в бретера и дуэлянта, коварного соблазнителя и дерзкого прожигателя жизни. Загадочность и неуловимость его облика осложнялись еще и тем, что до самых последних мгновений влюбленные в него женщины не могли определить наличие у Князя ответного чувства. По этому поводу Достоевский сделал специальное примечание: «Колебание, и в этом сладость романа», — прекрасно сознавая, что вероломство героя в делах любви идет только на пользу сюжету. Таинственный герой, высокомерный аристократ, внимательно присматривающийся к нигилистам, выставлялся теперь как их тайный и заклятый враг.
Интрига складывалась.
IV
Время от времени Князю придавались высокие мысли и его окружали высокие духовные лица. Однако вернее, и интересней всего выходило, когда он держал себя как человек, которому скучно, избегал «идейных» людей — нигилистов или церковников, — но в самом себе не мог найти никаких моральных оснований. Идея автора все больше сосредоточивалась на герое, который сознавал, что ему недостает почвы.
В середине апреля именно такой сплав характера — блистательное, но скучающее НИЧТО — настолько заворожил Достоевского, что, убрав из сюжета церковного деятеля с ортодоксальными мыслями о России и православии, он решил: «Голубова (то есть церковного деятеля, который должен был благотворно влиять на Князя в вопросах веры. — Л. С.) не надо. Выходит так, что главный герой романа Князь». Убеждая себя, что персонаж, который ко всему приглядывается, всех воспламеняет до энтузиазма и фанатизма, но сам ни во что не верит и остается равнодушным даже к убийствам, и есть искомый герой, Достоевский снова записывал: «ИТАК, ВЕСЬ ПАФОС РОМАНА В КНЯЗЕ, он герой. Всё остальное движется около него, как калейдоскоп. Он заменяет и Голубова. Безмерной высоты».
Через месяц, в мае, эта фантастическая запись, уже, видимо, не терпящая существенных коррективов, обогатилась лишь оттенками: теперь, после того как масштаб личности Князя был задан, оставалось только добавить привлекательные детали — например, обаяние и победительность.
Какая участь, однако, ему готовилась?
На этот счет сомнений у автора не было — он поднимал Князя на «безмерную высоту», а затем безжалостно с ним расправлялся. На одной и той же странице рабочих записей герой витийствовал, воспламеняя своих адептов «огромностью идей», и кончал с собой; кончина его была мрачна и ужасна: «Гражданин кантона Ури висел на веревке, спрятавшись между шкафом и комодом».
Спустя еще месяц, в июне, Достоевский записывал новую программу для Князя. Оставляя за ним великий ум и высокие порывы сердца, он резко снижал итоговую характеристику: «В РЕЗУЛЬТАТЕ: ИСПОРЧЕННЫЙ БАРЧУК И БОЛЬШЕ НИЧЕГО. ОДИН ЛИШЬ БЕСПОРЯДОК». Тем не менее для него сочинялись пламенные речи и вдохновенные монологи, отдавались самые дорогие идеи. Князь в черновых заметках начала лета 1870 года выступал в роли «власть имеющего» публициста и общественного деятеля, предвосхищая заветные мысли будущего «Дневника писателя». Автор не жалел своих интеллектуальных откровений и идейных приоритетов. «Я сам знаю, — говорил Князь, — что атеист не может любить Россию. Это моя мысль. Я еще нигде ее не встречал».
В конце июня, достаточно натренировав своего героя в философских дискуссиях, Достоевский озаботился и его интимной сферой. «ВОПРОС: Обдумать отношение Князя с женщинами…» Имелись в виду две героини — Воспитанница и Красавица, и предполагалось, что герою придется соблазнить обеих. С того момента, как на листах тетради, помеченных заголовком «Фантастическая страница», появилась заметка: «NB) Он должен быть обольстителен», Князь вступил в ту фразу своего развития, к которой, по интуиции автора, он и должен был рано или поздно прийти.
Автор начал усиленно демонизировать Князя.
V
Схема демонического поведения строилась с самого начала на основе любовных отношений — Князь, как бы в подтверждение своего демонизма, должен был совершить ряд неблаговидных поступков с обожающими его женщинами.
«Воспитанницу насилует: конец сомнениям (ибо должен уже теперь жениться, когда дело сделано, а стало быть, жить, как и все, и не делать подвига)».
«Отдается и Красавица раз. А потом бросает его с проклятием; ибо видит, что он не любит ее и что она же принуждена была его соблазнять…»
«Он насилует Красавицу уже после, как изнасиловал Воспитанницу. Ту бросает совсем».
Видимо, жертвы насилия были не слишком обижены на насильника Князя; но поскольку инициатива в делах любви теперь всецело принадлежала ему, обеим женщинам оставалось или смиренно дожидаться своей очереди, или, что называется, лезть на рожон, вовлекая Князя в любовный поединок. Смиренная роль отводилась Воспитаннице, активная — Красавице, при этом «господином разговора» в любом случае оказывался Князь; о нем мечтали, за ним бежали, его готовы были простить всегда и за все; так, Воспитанница, получив от Князя письмо «нежное, ужасное», «мигом жертвует собою и идет к нему, всё забывши. Эта любит его тем более, чем он несчастнее; а она постигла, что он несчастен».
«НОТАБЕНЕ ОТ АВТОРА, — записывал Достоевский. — Итак, с женщинами улажено и трудности побеждены». Сознавая, вероятно, что репутация демона не может строиться лишь на любовных победах (в противном случае победитель мог претендовать только на лавры Дон Жуана), Достоевский искал новые краски и качества. Обаяние и обольстительность героя должны были быть много крупнее, значительнее, чем это нужно для заурядного волокиты. Требовались иные жертвы его обольстительности, иные стихии бытия.
«Князь слушает жадно, но молчит и хоть ничего не говорит, но видно, что он господин разговора. Он прислушивается и приглядывается. Угрюм и важен…
Иногда молчаливо любопытен и язвителен, как Мефистофель. Спрашивает как власть имеющий, и везде как власть имеющий».
«Господином разговора», властным, как Мефистофель, должен был появиться Князь перед Шатовым, своим приверженцем: «Он и его обворожает». И далее, под шапкой все того же НОТАБЕНЕ, было проставлено предписание «для себя»: «ВООБЩЕ ИМЕТЬ В ВИДУ, что Князь обворожителен, как демон, и ужасные страсти борются с… подвигом. При этом неверие и мука — от веры. Подвиг осиливает, вера берет верх, но и бесы веруют и трепещут».
Здесь наконец Князь определенно стал нравиться Достоевскому, и вслед за записью: «Князь обворожил и Нечаева» — писатель принялся составлять для героя столь обширные и вдохновенные монологи, что становилось очевидно: герой обворожил и автора.
«ГЛАВНОЕ, — подчеркивал Достоевский. — Главная мысль, которою болен Князь и с которою он носится, есть та:
У нас православие; наш народ велик и прекрасен потому, что он верует, и потому, что у него есть православие. Мы, русские, сильны и сильнее всех потому, что у нас есть необъятная масса народа, православно верующего…»
Однако этой мыслью был болен сам Достоевский! Демонический герой с повадками Мефистофеля получал от автора излюбленные и дорогие идеи — о назначении России и божественном промысле, об основаниях нравственности и русском Апокалипсисе — чтобы смущать податливые души учеников и покорять их. И один из них, очарованный великой мыслью и силой ума учителя, признавался ему: «Я от вас не могу отойти, вы теперь мой», «закружили вы меня, но я от вас не отстану».
Подняв потрясенных учеников к горним вершинам богословских откровений, подчинив волю своих адептов метафизической риторикой, демон высокомерно бросал их на произвол судьбы: «Я… желаю, чтоб вы меня оставили в полном покое… Более никогда не приду».
Пафос высших философских построений, тайну мистического знания о России, глубину православных интуиций получал «обворожительный демон» для демонических целей. «Записные тетради», заполнявшиеся летом 1870 года, неоспоримо доказывали, что великие сокровища ума и горние вершины духа автор отдавал Князю, когда тот устоялся и укрепился в своем демоническом статусе.
К концу июля обольщенные и завороженные Князем жертвы, потерявшие даже «возможность суда над ним», слали ему проклятия и сходили с ума; но автору как будто было этого все еще недостаточно. «Князю больше роли, значительнее», — записывал он.
Когда наступила та памятная середина августа 1869 года и в рабочей тетради появилась итоговая заметка от 16–го числа, Достоевский почувствовал, что может перейти от планов к тексту. Ради Князя, превращенного в демона и поставленного в центр романа, стоило рисковать: из?за него уничтожалось пятнадцать листов первого варианта и вся работа начиналась заново.
Письма, последовавшие одно за другим (Кашпиреву, Сонечке, Каткову), свидетельствовали: Достоевский не думал, что поиск героя так осложнит его планы и так нарушит его обязательства; не предполагал, что увязнет в черновиках, пока не выйдет на своего демона.
«Отказаться же от новой идеи и остаться при прежней редакции романа я не в силах совершенно. Я не мог предвидеть всего этого», — писал он в «Зарю».
«Идея так хороша, так многозначительна, что я сам перед нею преклоняюсь…» — сообщал он племяннице.
«Я работал все лето изо всех сил… Но не всё мне удавалось… Но теперь всё установилось. Для меня этот роман слишком многое составляет», — признавался он издателю.
Только зная всю подоплеку творческой истории Князя А. Б. и последовательность происшедших с ним метаморфоз, можно близко к истинному и сокровенному смыслу прочесть строки из оправдательных писем Достоевского.
Достоверно известно, что сразу после августовских черновых программ (у Князя были усилены печоринские качества и подробно расписаны сцены, где проявлялась его бешеная, но мгновенно остывающая страстность) Достоевский в течение месяца с небольшим написал первые главы первой части романа.
VI
Творческая история «Бесов» благодаря доступности основных источников по праву считается хорошо изученной: многократно эксплуатировались все черновые и эпистолярные материалы, связанные с романом, и еще A. C. Долинин в редакционном предисловии к первому тому писем Ф. М. Достоевского в 1927 году писал о «нудном однообразии одних и тех же цитат». «Работа над «Бесами» — в высшей степени сложная и тем самым дающая возможность людям, писавшим о Достоевском, строить самые произвольные, самые фантастические гипотезы», — сердился он. Но — «есть достаточно данных, чтобы установить почти точные пределы субъективно измышляемым гипотезам»[8].
Между тем самые интересные гипотезы, связанные с генезисом Ставрогина и восходящие к яркой плеяде первопроходцев, не дополняют, а как бы отменяют одна другую.
Хорошо известно, что в конце 1868 — начале 1869 года, только что закончив роман «Идиот», Достоевский замыслил грандиозное произведение, названное им вначале «Атеизм» («написать этот последний роман, да хоть бы и умереть — весь выскажусь»), а затем трансформированное в «Житие великого грешника». На «Житие», герой которого, грешник, был «в продолжение жизни то атеист, то верующий, то фанатик и сектатор, то опять атеист», Достоевский возлагал колоссальные надежды. Называя задуманную притчу об атеизме литературной мыслью, перед которой вся его прежняя писательская карьера «была только дрянь и введение», он готов был посвятить этой идее всю свою будущую жизнь. Но именно будущую, так как писать «Житие» в тот самый момент, когда он им загорелся, не представлялось возможным: для «Жития», которое он видел огромным романным полотном из пяти частей по пятнадцать листов каждая, надо было жить в России. «Без России не напишешь», — был уверен Достоевский; к тому же на притчу об атеизме ушло бы, по самым предварительным расчетам, лет шесть.
Писать тем не менее надо было здесь, в Дрездене, и теперь — когда для «Зари» был окончен «Вечный муж» и наступала очередь «Русского вестника», перед которым имелись обязательства неотложные. 19 декабря 1869 года Достоевский сообщал Майкову: «Через три дня сажусь за роман в «Русский вестник». И не думайте, что я блины пеку: как бы ни вышло скверно и гадко то, что я напишу, но мысль романа и работа его — все?таки мне?то, бедному, то есть автору, дороже всего на свете! Это не блин, а самая дорогая для меня идея и давнишняя».
История замысла для «Русского вестника» запутанна и загадочна.
Свою дорогую и давнишнюю идею осуществлять за границей он не собирался; комкать и портить, второпях присылая в Москву обещанные главы нового сочинения (печатание его в «Русском вестнике» должно было начаться с января 1870 года), — не хотел. И тем не менее сел за работу и стал писать, как всегда торопясь и опаздывая и имея в виду ту самую давнишнюю дорогую идею.
Значило ли это, что он и в самом деле, наступая на горло долгосрочному замыслу об атеисте — грешнике, пытался приспособить его к новым обстоятельствам? И что Ставрогин появился на свет как первый осколок несостоявшегося «Жития»?
«Осень 1870 года — период, когда замысел «Бесов» особенно сблизился у художника с замыслом «Жития великого грешника», — утверждал В. Л. Комарович, один из первых исследователей темы, в оспоренной многими учеными статье. — Ставрогин почти отождествляется с героем «Жития»… Вторая часть романа писалась, очевидно, Достоевским еще с твердой надеждой показать исцеляющегося «великого грешника» (Ставрогина)… Но вот, работая только уже над последними главами романа, подходя к разрешительным катастрофам третьей части, увидал, очевидно, Достоевский невыполнимость своих первоначальных религиозно — художественных целей. Исцелить «великого грешника» Достоевский не нашел в себе художественных сил; и все, что вело к этому ожидавшемуся исцелению («глава девятая»), — отпало… Как будто вдруг и неожиданно для самого художника, в момент завершительной работы над романом, греховность героя обнаружила свою самодовлеющую крепость и устойчивость…»[9]
Однако почему?то уже первые наброски к «Бесам», рисующие Князя А. Б., который от зависти и ревности хлестал по щекам своих соперников, мало соответствовали литературному типу, намеченному Достоевским для «великого грешника».
Может быть, приступая к работе для «Русского вестника», но имея идею только для «Жития», Достоевский вынужден был сочинять параллельно две вещи, между которыми в творческом воображении писателя происходила неустанная борьба? (A. C. Долинин считал даже, что в процессе борьбы двух параллельно сочиняемых произведений один замысел рано или поздно обязательно бы осилил другой[10].)
Но если Князь А. Б. все?таки мыслился героем «Жития», почему «великим грешником» он стал только на этапе августовской радикальной правки, а не шестью месяцами ранее? Может быть, потому, что замысел «Жития», отодвинутый в связи со срочной работой для московского журнала, не мог не повлиять на образ центрального персонажа, который невольно и взял на себя функции, предназначавшиеся другому?
Однако, если бы действительно на Князя А. Б. серьезно влиял грешник из грандиозного замысла «Жития», он, Князь А. Б., должен был бы, как того и хотел автор, прийти к покаянию, осознав и преодолев свою греховность. Но — как свидетельствовали черновые записи — с ним происходило нечто противоположное самоисправлению; очевидность «обратной эволюции» Ставрогина заставила, например, А. Л. Бема вообще усомниться в возможности осуществления основного замысла Достоевского — спасти героя и привести его к вере. «Достоевскому в этот период его творчества не давался замысел преодоления греховности. В его герое вопреки желанию автора греховность пускает такие глубокие корни, приводит к такому внутреннему опустошению, что путь спасения, несмотря на все усилия востосковавшего о правде духа, оказывается тщетным»[11]. Но, подвергая Князя А. Б. все новым испытаниям и соблазнам, как мог Достоевский предположить, что герой на любом витке приключений сможет по собственному усмотрению остановиться и покаяться? Ведь с самых первых черновых записей обнаружился категорический императив — целеустремленное намерение автора довести героя до пули или петли: очень скоро ранняя вопросительная заметка «А. Б. может застрелиться)?» сменилась неколебимым решением: «Убить Князя».
Как на этом фоне выглядят гипотезы о возможных прототипах Ставрогина?
Если даже согласиться с самыми замечательными из них, вспомнив захватывающие споры 20–х годов[12], то как отнестись к метаниям Достоевского на подготовительных этапах работы? Ведь, строго говоря, он или не сразу понял, какой именно из прототипов ему нужен, или менял прототипов от записи к записи.
Между тем можно было видеть, что Достоевский примеривал на героя в высшей степени противоречивые, а порой и взаимоисключающие свойства.
Князь А. Б. был «взят из сердца», но при этом приговаривался к самоубийству.
Автор поднимал героя на «безмерную высоту», но при этом понуждал к новым преступлениям.
В течение многих месяцев план по А. Б. кардинально менялся, но романист тем не менее утверждал: «Слишком давно уже хочу изобразить его…»
Нельзя в этой связи не задать простой вопрос: кого «слишком давно» хотел изобразить Достоевский?
Здесь проступает центральная тема моего повествования: Достоевский и Ставрогин. Еще предстоит доказать, что центральной она была и для автора «Бесов».
VII
Комментируя первую публикацию плана «Жития великого грешника» (вновь напомню о тетради, извлеченной из жестяного ящика), Н. Л. Бродский заявил о праве исследователя искать личный авторский ключ к пониманию натуры литературного героя[13].
Как правило, личный авторский ключ ищут на основе сходства — портретного, биографического, бытового — автора и героя. Если сходство имеет место, его немедленно находят. Бродский быстро установил, что герой из плана «Жития» многими чертами характера напоминал молодого Достоевского, каким он выглядел по письмам к брату Михаилу. Но герой «Жития» и должен был походить на автора «Жития», раз главный вопрос задуманного сочинения — существование Божие: вопрос, как сказал Достоевский, «тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь».
Какой, однако, личный авторский ключ мог бы подойти к образу Ставрогина — если, конечно, уйти от общего рассуждения, что художник все берет из своей жизни, а затем известным только ему способом преображает пространство, время, события и людей? Ведь в случае со Ставрогиным и Достоевским всякого рода биографические сближения всегда имели скандальный оттенок и служили внелитературным целям. Так что, например, печально известные страховские разоблачения в письме к Л. Н. Толстому «развратного» Достоевского свидетельствовали лишь о желании автора клеветы заслужить после смерти одного писателя дружбу и доверие другого.
Между тем H. H. Страхов был первым, у кого в руках оказалась тайна замысла Достоевского, — ведь, повторю, именно ему в октябре 1870 года Достоевский признался: «…новый герой до того пленил меня…» И если бы Страхова — критика действительно занимали тогда профессиональные вопросы, он бы скорее прочих мог догадаться, почему новый герой Достоевского пленяет автора, как только достигает нужного демонического «градуса».
«Близость наша была так велика, что я имел полную возможность знать его мысли и чувства…» — утверждал Страхов в воспоминаниях о Достоевском[14]. Собственно, только он и мог понять, какой же именно авторский ключ вручил ему Достоевский. Но не понял — ни тогда, в 1870–м, когда получал от автора «Бесов» по письму ежемесячно (имея роскошную возможность задавать любые вопросы о новом сочинении), ни позже, когда писал «Воспоминания» (работе над «Бесами», о которой Страхов знал так много из первых рук, была посвящена здесь всего одна строка[15]), ни потом, когда в письме к Л. Н. Толстому корыстно отрекался от них: «Все время писанья я был в борьбе, я боролся с подымавшемся во мне отвращением, старался подавить в себе это дурное чувство… Но пусть эта правда погибнет, будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как это мы делаем везде и во всем!»[16]
Что же могла значить лично для Достоевского мрачная стихия души демонически порочного Князя А. Б., каким он представал в записных тетрадях 1870 года? Какой личный смысл мог вкладывать автор, признаваясь издателю, что героя — демона «взял из сердца»?
В подготовительных материалах к «Бесам» есть одна выразительная запись — авторский наказ самому себе: «БЕРЕГИ МЕСТО. Не объяснять сначала интимностей. Всё в своем месте, объективно, внешними фактами и К СЛОВУ, а не залезая вперед».
Не только ради пущей занимательности сюжета «Достоевский и Ставрогин» не буду и я «залезать вперед». Следуя совету мастера — «береги место», рискну использовать тот шанс, который когда?то был в руках у Страхова и которым он так бездумно и бездарно пренебрег.
…Что же случилось с Достоевским в августе 1870 года, когда он решился на радикальную переделку романа? Что в его жизни, в его фантазии и в его сердце востребовало демона?
«Мы не знаем тому причин, почему именно в эту пору мир воспринимался Достоевским в таком безнадежно — трагическом аспекте»[17], — писал A. C. Долинин в связи с финалом «Бесов». «В каком?то соответствии с внутреннею своею жизнью Достоевский необычайно суров по отношению к своему герою…»[18] — говорил и А. Л. Бем об общем фоне романа.
Какие?то непонятные художественные мотивы. Какие?то непостижимые внутренние колебания. Какие?то сложные, запутанные расчеты, в результате которых в роман, задуманный как тенденциозная вещь против нигилистов и западников, вторгается герой- звезда, герой — солнце — «безмерной высоты».
Памятуя совет романиста, не стану «объяснять сначала интимностей». Вновь подчеркну лишь документально подтверждаемый факт: Достоевский начал писать связный текст романа, получивший название «Бесы», как только новый герой, Князь А. Б., утвердился и устоялся в качестве демона.
За полтора месяца было написано пять с половиной печатных листов текста, определена трехчастная композиция романа с заголовками для глав и делением на эпизоды. 7(19) октября 1870 года Достоевский выслал на адрес «Русского вестника» 62 полулиста почтовой бумаги малого формата, которые содержали первую и вторую главы первой части. Обратного хода не было: в январе должно было начаться печатание романа.
На следующий день вдогонку рукописи Достоевский выслал редактору «Русского вестника», М. Н. Каткову, письмо, в котором содержалось волнующее признание о герое, «взятом из сердца».
«Но подождите судить меня до конца романа, многоуважаемый Михаил Никифорович! Что?то говорит мне, что я с этим характером справлюсь. Не объясняю его теперь в подробности; боюсь сказать не то, что надо».
23 января 1871 года обещанный номер «Русского вестника» с началом «Бесов» вышел в свет.