7.1. Ум под подозрением

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

7.1. Ум под подозрением

Зрение ума взято под подозрение, несмотря на то (а может быть именно потому), что он спит. Сонный разум продуктивен. Его сновидения рождают ангелочков свободы и самости, хотя сегодня неприлично говорить о свободе личности потому, что об этом говорилось вчера. Не продолжением вчерашнего разговора мы вступаем в мир болтовни сегодняшнего дня, а затянувшейся паузой свободы. Из того факта, что вчера была личность и это бывание предполагало свободу, не вытекает условие того, что она предполагает ее сегодня. Личность растворилась в болтовне о свободе.

Сегодня она возможна при условии своей безусловности.

Существует ли вообще такое дело, которое является безусловным делом личности?

Такого дела нет, т. е. личность получила отставку. Она теперь в мире еще-не-дел.

Дело личности было тогда, когда бог еще был жив, бог как символ безусловности сообщался с пространством возможного осуществления личности человека. Но бог умер, мировой климакс стал адекватным состоянием господства поддельных дел и условных содержаний. Когда-то был человеко-бог, а сегодня челове›ко-«что»?

Видимо, человеко-человек. Но эта последняя формула указывает на слишком человеческое, т. е. на то, что утратило дело личности.

Это в античности человек имел дело. Он становился гражданином. И было дело гражданина. Но разве это дело — дело личности? Ведь оно публично, т. е. требует признания со стороны и в этом смысле оно условно-публично. Дело гражданина, а не личности, защищать законы публичности так, как защищают от неприятеля стены города.

Личность возникла позже. Ее запаздывание выстрадало христианство. Сейчас нет обстоятельств, обставляемых делом личности. Жизнь стала конвейером, исключающим личностные ситуации. Философия изменилась настолько радикально, что даже она перестала быть делом личности. Но что такое внеличностная философия? Это наука, т. е. философия стала наукой. Она перестала мыслить. Как наука она убивает в себе то, что когда-то делало ее философией. Философия есть дело логики или истории. А может быть и партии. Но сама она давно уже перестала быть сознанием вслух. Впрочем, она им никогда и не была.

Сознание не принадлежит нам. Вернее, оно не принадлежит мне. Хотя ^кому-то оно может быть и принадлежит. Принадлежность ж сознанию логикой не устанавливается.

Чтобы ее установить, нужен акт. Нужна пьеса. Акт мысли сменился контрактом. Акта нет, а актанты есть. Но актеры нуждаются в подсказке!. Идея о родовом сознании закодировала суфлера, которого теперь не видно. Но родовое сознание — это ведь то же самое, что бессознательное. То есть код сознания составлен в терминах бес-сознания.

Наше сознание, т. е. мое сознание, вернее, сознание, которое не может быть моим, — это просто проработанная и усвоенная идеология сознания. Идеологическое сознание заразило культуру. Нужен отказ от сознания. Для чего? Для того, чтобы что-то увидеть незараженным в себе и, если повезет, в мире. Нужно отказаться от себя. Этот отказ есть шаг к родовому сознанию, т. е. к суфлеру, и удаление от «Я».

Нет актеров. Есть суфлеры. Я — суфлер. Если я встаю, чтобы выпрямиться к свободе, то это не личностный акт, а культурный. Вернее, театральный. Это мультипликация.

А у нее, как у тени, нет ни рода, ни природы. Откуда она? Ниоткуда. Куда? В никуда. И это шифр личности, который лучше не расшифровывать. Почему? Потому что смердит. Театр, лицедей культуры — символ вечного омерзения мира. То же самое происходит, когда кто-то встает и уступает место женщине. «Я встаю» — это квазиличность. Мультипликация. Я встаю, если восстаю против «Я». Но это восстание может совершиться только в умном безмолвии быта.

Если человек как суфлер социален, а он социален, т. е. обставлен культурными формами, то тогда для личности просто не остается места. Место может быть и есть.

Но оно занято муляжами. Социальность рождает не человека, а рабочую силу.

Субъективный фактор, т. е. театральную мультипликацию. Ведь рабочая сила — это и есть политико-экономический код мультипликации. Раньше человек продавал человека, вернее господа продавали рабов. И это был театр. А теперь свобода, т. е. я сам себя продаю. Я раб и одновременно господин. Я — мультипликация. Это предел моей свободы, ибо «я» — театральная условность. Не имитирую ли я самим собой себя в качестве того, что никогда не может быть без суфлера? Не является ли социальный мир культурой подделки? Эти вопросы нужно понимать как отказ от ответа, как некую абсолютную безответственность. 1 Суфлер, т. е. подсказчик, заменяет под-сознание. Вернее, это и есть наше подсознание. Наш род.

Идея о том, что субъективность производится так же, как производятся микрокалькуляторы, часто встречается в текстах так называемого спектрального постмодернизма. Например, в работах Ф. Гаттари и Ж. Делеза. Но если субъективность производится, то это значит, что существуют и проблемы производства. Что же это за проблемы?

Реконструкция субъективности, осуществленная Гаттари в статье «Язык, сознание и общество» (1), основана на неопределимости субъективности. То есть мы не можем узнать из этой статьи, что такое субъективность, что Гаттари имеет в виду, когда произносит это слово. Не многим удается скрыться из вида и темнить в темноте.

Гаттари с Делезом удается. Они темнят, строят свой текст, реализуя стратегию своей неузнанности и нашей неосведомленности. Мы знаем только то, что она, субъективность, производится, т. е. есть нечто производное. Среди ее производителей может быть другой. То есть «Я», которым каждый себя называет, возникает как представление о себе самом. Оно изначально было спектаклем.

Человек — друг театра. Но представления производятся, как этикетки, для того, что не имеет имени. Например, для банок с соком. Человек — «банка», если его «Я» продукт серийного производства. Иными словами, я (не я) потеряло свое имя, но приобрело маоку. Теперь я маскируюсь и устраиваю спектакль, валяю дурака. Я — самый маленький спектакль. В одно слово. Когда религия была связующим центром человеческой жизни и в этом смысле она была тоталитарной, тогда — были, вернее, могли быть те, кто имел имя для того, чтобы не раствориться внутри одного безымянного целого. Децент-рированная демократия не знает имени, она апеллирует к коллективу, к анонимному «эй, ты».

Идеологическая тотальность отчуждает отчуждение человека. Автономизация сфер культуры уничтожает тоталитаризм, подчиняя человека местной автономии.

Децентрированные люди — туземцы. Мир живет как провинция. Человек Нового времени — актер. Он выступает уже не от своего имени, а как представитель определенной сферы культуры. Возникает отчуждение индивидуума от культуры. Например, кто вы?

Мы — работники искусств. Объективность автономий такова, что субъективность не находит в ней места. Все как бы превращается в камень. Ведь что такое камень? То, от чего нового ожидать нельзя. Можно лишь повторять и сохранять достигнутое. А всякий повтор создает пространство отсроченных действий, машину представлений.

Мы здесь, а ты — там. И ты там помолись за нас здесь. Вариации как тип творчества становятся универсальной формой существования посредственности. Для творчества нет задач, все открыто и представлено. В идеях нет больше потребности. Гаттари пишет: «Три типа соображений побуждают нас расширить определение субъективности так, чтобы оставить позади классическую оппозицию между индивидуальным субъектом и обществом и тем самым пересмотреть имеющие ныне хождение модели Бессознательного: вторжение субъективных факторов на самый передний „рай исторической актуальности, массовое развитие машинного производства субъективности и на последнем месте нынешнее подчеркивание этологических и экологических аспектов, относящихся к человеческой субъективности“» (1, с. 152).

Из этого отрывка следует, что Гаттари намерен пересмотреть понятия Бессознательного. Правда, что такое бессознательное, он тоже не знает. Остается загадкой и универсалистское представление субъективности, когда все имеют одно на всех представление. Человек — это существо индивидуальное или универсальное, разумное или традиционное? Если разум освобождает человека и делает его свободным, то традиция связывает человека. Децентрализация социума делает возможной самостоятельность индивидуума. Иными словами, разум всегда есть индивидуальный разум, а традиция коллективна. Например, когда греки повернулись к разуму, они отвернулись от традиции.

Позднеевропейский человек сделал фундаментальное открытие, он понял, что ум находится вне сферы творчества. Почему? Потому, что разум открывает истину, а истина связывает, а не освобождает. Естественным и неизбежным становится неравенство между людьми относительно разума. Человек перестал быть субъектом разума. Он существует как бы вне его с тех пор, как субъект разума сделался анонимным. Индивид не ищет новых истин, ибо он перестал производить мир субъективности и стал потребителем уже созданного в этом мире. При этом индивидуум, как и всякий потребитель, делается столь же зависимым от чужого разума, потенции которого превосходят его собственные, сколь и раньше он был зависим от традиции. Универсализм потерпел крах. В соответствии с законом индивидуализации каждый желает получить свою порцию субъективности (национальной, языковой и т. д.). Каждый хочет отныне иметь свою память, а не универсальную, свой рассудок, а не машинный, свою фантазию, а не то, что выработано в недрах безликих редакций и мозговых трестов социальными машинами. Но как найти (и помнить) что-то свое, если оно все время распадается на чужое. Проблемы производства субъективности заключаются в навязывании универсального сознательного (и бессознательного), тогда как каждый имеет право на свои бессознательные фантазмы.

И точно так же, как звучит лозунг современных экологических киников «назад к природе», должен зазвучать лозунг-протест против гнета лингвистически означающего, против языка указок и инструкций.

Субъективность отделилась от человека и прижилась в машине, которая производит образы. Субъективность стала слишком серийной.

«Машинное производство субъективности может работать и к лучшему, и,‹к худшему.

Лучшее — это созидание, изобретение новых универсумов референции; худшее — отупляющая масса — медиатизация, на которую сегодня обречены миллиарды индивидуумов» (1, с. 153).

Нигде не осталось места для творчества. Индивидуальность деградировала.

Индивидуум оказывается полностью произведенным вплоть до интимнейших глубин его бессознательного существа. Свобода и самостоятельность человека оказались фикцией, ибо все производно. Человек больше не может быть индивидуумом. Но он уже и не хочет им быть. На место индивидуумов вышли коллективы безымянных сериалов.

Между индивидуумом и обществом, именем и безымянным с давних времен велась борьба. В конце концов социальность вышла победителем в этой борьбе. Индивидуум потерял веру в себя и сдается. Победило равенство всего со всем. Равенство всех перед законом, равенство в правах дополняется равенством перед разумом, перед субъективностью. Гаттари склоняется к лучшему, но лучше бы он отказался и от лучшего, и от худшего. Конечно, мир ребенка имперсонален, но что следует из этого безличного мира? Почему мы должны оставаться всегда детьми? На этот вопрос Гаттари не отвечает. Дословная субъективность ребенка и дословная субъективность древних народов имеют нечто общее между собой. Это общее — отталкивание от универсальных языковых структур субъективности (и бессознательного).

Дословную субъективность, как чистый воздух, нужно уметь сохранять независимо от того, обнаруживаем ли мы ее в снах, в бреду, в творческой экзальтации или в любовном чувстве.

Задача экологии не допустить антропологической катастрофы, но для этого люди должны научиться оберегать самих

? себя от воздействия ультрафиолетового излучения уййверсаль-ных теорий и систематизирующих концепций. Для того чтобы создать климат экзистенциальной аутентичности, приходится прибегать даже к симуляции. Симуляционные замещения становятся более истинными, чем природа.

Чем же симуляция, эрзац, подделка лучше природы, образца? Копия становится лучше образца, если нет самого образца, если признать, что никакой индивидуальной субъективности не существует, а существует только коллективная субъективность.

Пока есть иное, существует и индивидуальное, ибо иное для индивидуального не другое индивидуальное, а коллективное (семейное, родовое и т. д.). По направлению к единичному субъективация, т. е. способ (или формула) рождения необъективируемой субъективности. Но субъ-ективации имеют свою историю и свой способ производства. Вот на эту сторону дела и обращает внимание постмодернизм в философии. Проблема же заключается в том, что изобретать новые способы чувствования, устраивать истерию, производить психоз — все это имеет объективацию второго порядка.

Человек либо бросает вызов порядку субъективации, либо начинает изучать способы соответствия порядку означающих. Общество потребовало субстанциального равенства, т. е. уничтожения любого неравенства. Борьба за равенство убила индивидуальность.

Каков ты не по отношению, к порядку вне тебя, а по отношению к своим аффектам, тревогам? Как расположить себя (и где, на какой карте) по отношению к своим импульсам?

«Фрейдовское бессознательное неотделимо от общества, прикованного к своему прошлому, к своим фаллократическим традициям, к своим субъективным вариантам» (1, с. 155).

Для того чтобы Гаттари мог сделать такое утверждение, нужно, чтобы были люди, потерявшие память. Нужно перестать помнить. Вот это «беспамятство», которое, на мой взгляд, и является признаком гибели человека, кладется в основании теории машинного производства бессознательного.

«…Мы с Делезом, — пишет Гаттари, — тоже отказались от дуализма Сознательное — Бессознательное фрейдовской топики и всех манихейских оппозиций, воспоследовавших на уровне эдиповскои триангуляции, комплекса кастрации и т. д.» (1,с. 156).

Гаттари и Делез высказались за бессознательное, которое не противостоит сознанию, а вступило с ним в сговор, они расшифровывают отчуждение человека, как кристаллизацию смысла прогресса. Иными словами, Гаттарй считает успехом то, что можно считать неудачей человеческого существования в экологическом контексте.

Против человека играет теперь не Сознание или Бессознательное, а обе эти инстанции. Раньше они были врагами, и человек выигрывал от этой вражды, теперь же они вступили в сговор и подыгрывают друг другу. Этот сговор стал возможен лишь после того, как было уничтожено прошлое и ни о каком архетипе больше нельзя вести речь. Бессознательное, по словам Гаттарй, стало «более шизово». Семья перестала быть той формой, в которую оформлялась субъективность.

Это означает, что победила не человеческая субъективность, а структурно-коллективная, не бессознательное языка, а бессознательное машины.

«Мы вступаем в эпоху, когда вслед за истаиванием антагонизмов холодной войны более отчетливо проявляются главные угрозы, выдвинутые нашими производственническими обществами по отношению к роду людскому, выживанию которого на нашей планете угрожает не только вырождение окружающей среды, но и вырождение ткани социальной солидарности и способов психической жизни, которые следует буквально переизобрести» (1, с. 160).

Гаттарй вводит представление о трех экологиях: экологии окружающей среды, экологии общества и экологии души. Но все эти экологии отделены друг от друга.

Постмодернистская интерпретация проблем экологизации личности видит свою цель в производстве субъективности, ибо все остальные производства не имеют смысла. Но если разум обнаружил в себе тягу к тоталитарности, если индивидуальность не может сосуществовать с разумом, а управляемость мира исключает свободу бессознательного (как и свободу вообще), то устоит ли перед натиском универсализма производства субъективности последний бастион плюральное™? Этот бастион — нации, языки, литература различных народов. Космополитизм — наиболее опасная болезнь человеческой души. Экология души нуждается в уважении к культурным различиям.

«Невозможно представить себе отклик на отравление атмосферы и на перегрев планеты, вызванный парниковым эффектом, без мутации менталитета, без нового искусства жизни» (1, с. 160).

Но производство по самому своему смыслу связано с воспроизводством, т. е. с рационализацией и универсальностью. Вряд ли на пути производства субъективности человечество сохранит индивидность творчества и неравенство ума. Ойку-менический подход к человеку предлагает иной путь: сохранение традиций и долга в качестве места, где живут свобода и индивидуальность, ведет нас к человеку, если мы идем к нему.