8.23. Русский киник

8.23. Русский киник

Когда-то киники растворились среди христиан и эта ки-ническая прививка давала о себе знать в жизни святых, в монашеском аскетизме и принужденности говорить правду, жребий которой в России очень часто выпадал на юродивых. Христианский раствор содержал в себе кинизм во взвешенном состоянии, т. е. воспроизводил его как некоторую возможность принятия природы в лоно христианского духа. И вот эта возможность осуществилась. Кинический кристалл христианства выпал из раствора и заговорил голосом?.?. Федорова. Федоров — тайна русской философии. Правда, эту тайну увидели немногие. Ее увидел Толстой, может быть, Достоевский. И не увидел В. Соловьев. Вообще философы серебряного века с какой-то деланной громкостью говорили о гениальности Федорова, не забывая похлопать его по плечу с чувством философского превосходства.

Федоров — русский киник, а русский киник — это человек, который понял, что мир закрылся от нас нашей культурой. Мир закрыт, если в нем не осталось ни одной вещи, которую бы мы могли застать врасплох, т. е. застать ее в тот момент, когда она еще раздета, не успела напялить на себя платье наших представлений. Мир утратил невинность и в каждом человеке теперь есть что-то такое, что прячется от него самого и что хотел найти и показать Федоров. Закрытый мир открывает двери в бесконечный лабиринт культуры. Киники блуждали по лабиринту в поисках треснувшей культурной бесконечности. Федоров пытался набрести на цель, соединяющую его с тем, интуицию чего человек давно уже утратил. Ведь что нам менее всего понятно в мире? Конечно же, это сам мир. Что есть мир? Этим киническим вопрошанием мы даем понять, что нас с ним уже больше ничего не связывает. Мы с ним незнакомы. И незнакомец должен быть объяснен и представлен. Мир вводится определением понятия, если непосредственный контакт с ним утрачен. Культурный человек мыслит мир как музей, как то, что уже отжило и мертвым выставляется на обозрение.

Федоров, как киник, вываливается из культуры. Он вне культуры и поэтому человек для него есть не что иное, как щель в культуре, через которую сквозит. Для того чтобы не просквозило, нужна бытовая свобода.