Джузеппе Де Сантис. За итальянский пейзаж

Джузеппе Де Сантис. За итальянский пейзаж

Значение пейзажа, его использование в качестве основного выразительного средства, внутри которого персонажам предстоит прожить, как бы неся следы его влияния, как это было у наших великих живописцев, когда они хотели особенно подчеркнуть психологичность портрета или драматизм какой-либо композиции, — эти стороны проблемы всегда находят решение в кино других стран и никогда — в нашей. Если вспомнить, что среди кинопроизведений, особенно высоко чтимых, целая группа принадлежит к жанру, где пейзаж играет важнейшую роль («Белые тени Южных морей»1, «Табу»2, «Да здравствует Мексика!»3, «Буря над Азией»4), то придется признать, что кино все больше нуждается в использовании этого элемента, который для зрителя, с его желанием прежде всего «смотреть», неизменно оказывается самым непосредственным и самым коммуникативным.

Если не касаться особого характера, отличающего вышеназванные фильмы, несомненно, что их наибольшее обаяние состоит в тех настроениях, которые невозможно создать искусственно, которыми мы проникаемся всей душой именно благодаря необычайной и удивительной природе, предстающей наряду с действиями персонажей перед нашими глазами. Как иначе понять и объяснить человека, если оторвать его от всего того, что его окружает в повседневной жизни, с чем он постоянно связан? Если это стены его дома, они должны нести очевидные следы его рук, его вкуса, его натуры; если это улицы города, где он соприкасается с другими людьми, то это должны быть не случайные столкновения, но такие, в которых выделены особые, обычно присущие подобным явлениям черты (в этой связи нам особенно памятны «Улица» Грюне5 и «Толпа» Видора6); это может быть то боязливое погружение, то слияние человека с окружающей природой, обладающей над ним такой властью, чтобы создавать его по своему образу и подобию. Конечно, мы вряд ли добавим что-либо новое утверждением, что пейзаж — то место, где человек родился и вырос, — играет свою роль в том, чтобы сделать нас непохожими друг на друга. В этом знак бо жества, который, к сожалению, так опошлили, что крестьянин из Сицилии может у нас оказаться точно таким же, как крестьянин из горных районов Венеции — Джулии.

Кино в большей степени, чем любое другое искусство, наделено способностью одновременно воздействовать на все наши чувства, и потому ему должна быть присуща забота о достоверности событий, среды — одним словом, факторов, необходимых для изображения всего того мира, в котором живут люди, пусть даже это достоверность вымысла.

Появление этой тенденции мы могли бы связать с зарождением в американском кино вестерна, и, если поначалу она была неосознанной или слишком подчиненной интересам зрелищности, то впоследствии, у русских, нередко доводилась до излишней эстетической изощренности.

Наибольшего равновесия между первым и вторым решениями как раз в последние годы добились, на наш взгляд, французы. Жан Ренуар7, сын художника Огюста Ренуара, в таких своих фильмах, как «Великая иллюзия», «Человек-зверь», создал эпизоды, которые войдут в историю кино как классические примеры. Где еще найдешь такое умение воссоздать обстановку, в которой каждая вещь так способствовала бы выявлению драмы персонажей: ее беспристрастно создают и изобразительные элементы и элементы, обусловленные внутренними побуждениями, раскрываемыми актерской игрой. Есть такие чувства, как будто говорит нам Ренуар, которые человек не может выразить, и, чтобы суметь их передать, нужно использовать все то, что его окружает. Так, путь, который проделывают от одной немецкой области к другой французские пленные в «Великой иллюзии», дается постепенным изменением пейзажа, происходящим на глазах у самих пленных; и ссора между двумя голодными, изнемогающими беглецами, почти добравшимися до швейцарской границы, на фоне убогого, безотрадного зимнего пейзажа становится еще более страшной. В фильме «Человек-зверь» развязкой критического состояния, до которого дошел Жак Лантье, когда он пытается задушить девушку на обочине железной дороги, становится внезапный свисток поезда, пролетающего на фоне грозового неба. А потом пойдут обшарпанные, безлюдные вокзалы северо-западной Франции; ивы, выстроившиеся, словно оливковые деревья, в элегантные аллеи вдоль пути, по которому следует поезд. И не случайно способом выражения здесь становятся такие стихи:

«Когда я сижу и любуюсь

Бескрайним, далеким простором,

Погруженный в неведомый смертным покой,

Я спасенья ищу в своих мыслях,

И сердце хотя бы на миг

Забывает о страхе».

В начале разговора о Ренуаре мы упоминали о его отце, не утверждая, впрочем, что быть сыном большого художника означает унаследовать и самый его гений. И все же живопись, несомненно, сыграла большую роль в воспитании этого режиссера, открыв ему глаза на сущность мира, многим другим неведомую. Неужели же наши режиссеры никогда не замечали, сколь важно для их ремесла пристальное изучение живописи? И разве не было у нас живописцев и более великих, чем Ренуар?

А, может, Италия бедна «пейзажем»? Не эта ли земля, с ее красотами, вызывает зависть? А что делают наши режиссеры и те, кто выдает себя за режиссеров, чтобы лучше показать ее? Что толку радоваться тому, что владеешь прекрасным, если не доказал, что заслуживаешь его и умеешь любить!

Редкими исключениями, позволявшими говорить о действительно нашем кинематографе, были «Сталь»8, «1860», «Старая гвардия»9, которые при всем своем несовершенстве, казалось бы, должны были заложить основу для выражения нашего подлинного духа? Почему это не имело продолжения? Чья здесь вина?

Возвращает нам надежду «Старинный мирок» Марио Солдата10, который и навел нас на все эти размышления. О нем и пойдет теперь под конец речь. Впервые в нашем кино мы увидели пейзаж не размытый, не разреженный и не аляповато-живописный, а наконец-то связанный с человеческой природой персонажей — и как элемент эмоционального воздействия и как художественное средство, передающее их чувства. Мне вспоминается отъезд Франко на рассвете в Милан. Провожавшая его Луиза остается на берегу, и, когда она уже начинает исчезать из виду, пейзаж покачивается в такт движениям лодки, на которой Франко плывет по озеру. И вообще наиболее значительными эпизодами фильма нам показались те, в которых присутствовали названные выше элементы: это в первой части — деревенский бал, а во второй — смерть Омбретты; встреча под дождем Луизы с маркизой; сцена, где три женщины бегут по деревенским лестницам сообщить ей о несчастье.

А вспомните тот же пейзаж в фильме Дювивье «Бальная записная книжка»". Как он там необязателен и холоден.

И еще хотелось бы, чтобы у нас исчезла наконец привычка считать документальную ленту чем-то отдельным от собственно кино. В такой стране, как наша, только в слиянии этих двух элементов можно будет обрести формулу подлинно национального кинематографа.

Прекрасное тому доказательство — «Люди на дне»12.

Пейзаж не будет играть никакой роли, если в нем нет человека, и наоборот.

Перевод Н. Новиковой