Луиджи Кьярини. О неореализме

Луиджи Кьярини. О неореализме

Введение

Разговор о неореализме в итальянском кино мог бы легко набить оскомину, так много говорилось на эту тему, причем в таком тоне и с такими преувеличениями, какие характерны для кинематографической критики, прародителями которой всегда были реклама и пропаганда, так же как у фильма — промышленное производство и коммерция. Однако нами руководит намерение сказать хотя бы что-нибудь новое и желание исследовать это явление, имеющее важное и особое значение в истории кино не столько с узкой точки зрения стилистики, сколько как выражение определенной идеологической направленности и настроений итальянского народа в эти последние годы, в тот неповторимый, счастливый момент, когда люди верили, что смогут построить без дальнейшей борьбы и страданий новую, мирную жизнь, новый мир, который будет лучше того, что так трагически рухнул.

Сегодня, спустя столь короткое время, эти надежды уже далеки, точнее сказать, эти иллюзии, ибо было действительно иллюзией полагать, что история делает скачки и трагические события войны породят в душах людей стремление к справедливости и свободе: для этого необходим долгий и глубокий процесс, непрерывный и болезненный опыт.

Если все это не учитывать, вряд ли можно понять параболу неореализма: я употребляю слово «парабола», ибо это кинематографическое направление, это течение в нашем кино уже переживает период упадка и регрессирует, становится беззубым, ибо оно холодно, «маньеризмом».

Куколка не превратилась в бабочку.

Неореализм: неточный термин

В Италии и за рубежом много спорили о «неореализме» — названии, пришедшем к нам из-за Альп и, несомненно, неточном с критической и эстетической точек зрения, но уже принятом в повседневном употреблении; поэтому не следует отказываться от этого термина, отвергая его при помощи теоретических аргументов, привести которые не составило бы большого труда, а нужно описать скрывающееся под этим термином явление, осознать его на основе представляющих его фильмов. Совершенно ясно, что подобную классификацию не надо понимать исключительно в стилистическом плане, ибо она охватывает фильмы, весьма отличающиеся друг от друга в отношении формы, как, например, «Рим — открытый город», «Трагическая охота», «Земля дрожит», «Похитители велосипедов»; по этой же причине нельзя также и говорить, как это кое-кто делает, о «новой итальянской школе», поскольку дело идет не о направлении или течении в области формы, общем для некоторого числа художников, среди которых имелся бы «глава школы», а о стихийном движении, не имеющем литературных или, во всяком случае, интеллектуалистических истоков и которое не ставит перед собой в качестве непосредственной цели разрешения общих стилевых задач.

Неореализм — это не веризм

Самой большой ошибкой было то, что неореализм приняли за кинематографический «веризм» или спутали с ним: думали, что неореализм якобы состоит в том, что всё снимают с натуры, без актеров, с исполнителями, взятыми с улицы, хотя, возможно, и соответствующими по своему социальному положению и профессии тем персонажам, которых они воплощают в фильме. В силу этой ошибки истоки неореализма искали в документализме и поэтому путали духовную позицию художника с техническими средствами, с материалом. «Рим — открытый город», являющийся первым и наиболее знаменитым фильмом итальянского неореализма, обязан своим успехом сотрудничеству двух таких замечательных актеров, как Маньяни и Фабрици, не считая второстепенных персонажей, роли которых также исполняли профессиональные актеры.

То, что некоторые режиссеры, как, например, Висконти в фильме «Земля дрожит», скрупулезно придерживались веризма, — это обстоятельство технического и, если хотите, стилистического порядка, возникшее из конкретного содержания фильма: художественная фантазия (или, если вам так больше нравится, искусство воплощения) целиком сместилась в сторону режиссуры, тщательно отработанных, изысканных съемок, эффект которых был рассчитан до мельчайших подробностей.

Росселлини воплощал выдумку, «фантазию» в своем фильме при помощи почти документальной техники, тогда как Висконти поступил наоборот, стилизуя документ хитроумной техникой «художественного фильма».

Как каждый может убедиться, две техники и два стиля абсолютно разные; столь же отличается от них и «барочность» Де Сантиса, такая рельефная, вещная, мощная в фильмах «Трагическая охота» и «Горький рис».

И все же в этих различиях обнаруживаются общий мир и общая манера, тождество интересов, аналогичная духовная позиция в отношении окружающей действительности, которые превращают неореализм не в какую-то школу, не в стилистическое течение, а в духовное движение, охватывающее саму концепцию искусства или по крайней мере концепцию кино как средства художественного выражения, занимая решительно полемическую позицию по отношению к другим направлениям не столько в смысле формы, сколько и главным образом в смысле содержания.

Таким образом, историческая диалектика отражается в диалектике художественной.

Гуманистическое и социальное значение неореализма

Предупреждение Франческо Де Санктиса

Неореализм возник из искренней потребности в правде и гуманности, порожден самыми широкими чаяниями, в муках рождавшимися во время войны и иностранной оккупации, после стольких страданий, способствовавших превращению личной драмы психологического характера в коллективную драму и давших толчок социальному исследованию причин стольких бед и такой ужасной катастрофы. Итак, душа неореализма — социальная действительность, условия человеческого существования нашего народа во время немецкой оккупации («Рим — открытый город»), высадки союзников («Пайза»), беспорядка первых послевоенных лет («Шуша» и «Трагическая охота»), и именно эта его душа и привела к углублению, которое, отталкиваясь от катастрофы войны, восходило, как в «Земля дрожит», к более глубоким и извечным мотивам, к более старой и врожденной болезни.

Таково — и не может быть никаким иным — направление неореализма, которое не всегда выражало такое содержание в новых формах: всякое другое толкование является тенденциозным и порождает недоразумения.

Приняв это за отправную точку, мы уясним, что неореалистические фильмы не могли не иметь полемического и в то же время политического тона — «политического», разумеется, в более широком значении, чем «программные установки какой-либо партии». Позиция кинематографистов не была, так сказать, заранее обусловлена идеологическим схематизмом (а когда таковой вступил и игру, появилась угроза подорвать силу художественного выражения фильмов), а вырабатывалась перед лицом исторической и социальной действительности, которую они раскрывали при помощи съемочного аппарата. В неореалистических фильмах — и в этом их сила воздействия — говорят сами факты: не в смысле брутального документализма (впрочем невозможного как абсолютная и абстрактная объективность, ибо ее никогда нельзя полностью очистить до субъективного элемента, который представляет собой режиссер), а в их историко-социальном значении.

Итальянский неореализм, как мы сказали, возвращается к истокам: экран вновь становится зеркалом жизни, схваченной теперь уже не столь натуралистически в своих внешних проявлениях, а в своей конкретной диалектике; съемочная камера, изобретенная уже полвека назад, показывает теперь действительность в ее историческом движении, не изолируя более человека в абстрактной истории какого-то абстрактного персонажа, а прочно включая человека в социальную структуру, с его идеалами, его чаяниями, его страданиями, открывает, отбросив всякое лицемерие и всякую риторику, конкретные ценности родины, свободы, труда, семьи. Кажется, что кино более чем через полвека услышало призыв Франческо Де Санктиса1, которым он заканчивал свою «Историю итальянской литературы»: «Италия должна искать саму себя, рассматривая действительность ясным взором, освободившись от всяких покровов и оболочек, следуя духу Галилея и Макиавелли. В этих поисках реальных элементов своего существования итальянский дух воссоздаст свою культуру, восстановит свой нравственный мир, освежит свои впечатления, обретет в своей внутренней жизни новые источники вдохновения — женщину, семью, природу, любовь, свободу, родину, науку и добродетель — не как идеи, блистающие и витающие в пространстве, но как конкретные и близкие объекты, ставшие его содержанием... Заглянуть в нас самих, в наши нравы и обычаи, в наши идеи и предрассудки, в наши добрые и дурные качества, сделать современный мир нашим миром, изучив, ассимилировав и преобразив его, «исследовать собственное сердце» в соответствии с завещанием Джакомо Леопарди»*.

* Де Санктис Фр. История итальянской литературы. Т. 2. М., 1964, с 557.

Неореализм как осознание итальянского общества

Слова великого Учителя, приведенные здесь, могут показаться слишком громкими, несоразмерными по отношению к кино, но кто свободен от академических и литературных предрассудков, кто понимает пророческий смысл и моральную силу этих слов, именно столь далеких от предрассудков, лицемерия и риторики, тот не будет удивлен и шокирован тем, что они процитированы в этой связи. Быть может, была необходима именно первозданная, невинная чистота кино, над которым еще не довлеет груз «академической» и интеллектуалистской традиции, чтобы выразить эту потребность в искренности и правде, ощущавшуюся всем нашим народом, после того как в результате трагедии войны и оккупации рухнули столь многие идеологические и риторические надстройки, развеялось так много иллюзий.

Следует добавить и то, что общие страдания и опасности способствовали выработке глубоко укоренившегося сознания необходимости солидарности, понимания того, что судьба каждого прочно связана с судьбой всего народа. Через трагедию и несмотря на братоубийственную борьбу, силой самих событий рождался тот коллективный дух, который свидетельствует о неугасшей жизнеспособности народа.

Замечательный аппарат Люмьера был тут как тут — карусель изображений, как его называли, фабрика дешевых снов, но также и самое мощное средство воспроизведения действительности. Теперь это уже была не мирная и поверхностная жизнь 1895 года, простое воспроизведение которой заставляло кричать о чуде в силу самой новизны изобретения, а потрясенный и рухнувший мир: от его картин у зрителя сжималось горло, показ его не мог не вызывать у всех одинаковых мыслей, одинаковых эмоций и реакций, я сказал бы даже — приводил всех к одинаковым выводам.

Хотя такое утверждение и может показаться слишком смелым, несомненно, что первые неореалистические фильмы производили такое впечатление, будто заново было открыто кино: зрители очутились лицом к лицу с жизнью в ее ужасающей правде — в известном смысле так же, как это произошло в 1895 году. Только теперь им показывали жизнь не с приятной поверхностью, а в ее глубоко гуманном содержании, в диалектике войны и мира, варварства и цивилизации, реакции и прогресса: механическое воспроизведение стало художественным истолкованием. Публика, привыкшая за полвека развития выразительных средств кино читать изображения — следить по лицу актрисы или актера, исполняющих главные роли, за перипетиями любовной истории, — теперь видела отраженное на экране собственное лицо, читала по нему свои трагедии и свои беды; следила уже не за «историей», а за Историей, находила на экране отражение жизни во всей ее полноте. Отсюда растерянность, бурный успех как в Италии, так и за границей первых итальянских неореалистических фильмов, который не в силах были объяснить литераторы и киноэстеты. Ибо, надо сказать, фильмы эти казались в некотором смысле грубыми и примитивными, как и первые короткие ленты братьев Люмьер, и, конечно, не обладали ловким хитроумием и утонченностью, которых достигло кино за полвека своего развития.

Неореализм и предшественники реалисты в киноискусстве

Почему вдруг такая удача? Такой резонанс? Вопрос возникает сам собой, если подумать о том, что «реализм» был не нов в кино, а также и фильмы, назовем их так, политического и социального характера. Достаточно напомнить о некоторых американских лентах Видора, таких, как «Аллилуйя!», «Хлеб наш насущный», или о советских фильмах Эйзенштейна и Пудовкина «Броненосец «Потемкин», «Конец Санкт-Петербурга», или о французском реализме — фильмах Ренуара и Карне «Человек-зверь» и «Набережная туманов»2, стилистически куда более зрелых, чем наши «Рим — открытый город», «Пайза» и «Шуша»; впрочем, и в самом итальянском кино, предшествовавшем неореализму, имелось реалистическое течение, ко торое шло от «Затерянных во мраке» Мартольо до «Одержимости» Висконти, в котором, как считали историки кино, можно найти более или менее значительные прецеденты.

Антиформалистские истоки неореализма

С появлением итальянского неореализма сразу отпали поэтики и грамматики, заботы о форме, даже, я сказал бы, заботы технического порядка, прежде всего крупные планы, ибо теперь снимали при помощи минимальных и даже не вполне эффективных технических средств и реальная человеческая жизнь, материя, если вы понимаете, что я хочу сказать, брала верх. Война взволновала и перевернула душу кинематографистам, как и всем остальным, кто ее пережил, и они оказались перед лицом мира, опустошенного бурей. Оплакивая потери и разрушения, они в то же время чувствовали, что завоевали свободу художественного выражения, ту свободу, которой они столько лет были лишены и к которой лучшие из них так горячо стремились, преодолевая цензурные рогатки. И вот их первые слова, разговор со зрителем посредством фильмов, горячий, сквозь рыдания, быть может, порой бессвязный, но исполненный страстного волнения, искренности, жгучей правдивости, весь пронизанный надеждой, верой в лучший мир.

«Рим — открытый город».

«Рим — открытый город» был открытием, его успех почти беспрецедентен. Говорят, в Америке продюсеры его смотрели и пересматривали по многу раз, чтобы понять, в чем же секрет того, что этот фильм вызвал восторг у зрителей во всем мире. Несомненно, что, подходя к фильму со старыми мерками, этого не понять. Лента не имеет обычной структуры: повествование то бежит быстро и гладко, то, пролетая над основными моментами, настойчиво задерживается на аспектах, которые могли бы показаться второстепенными, если бы не их гуманистическое богатство. Фотография без изысков, часто шероховатая, почти документальная, а ритм монтажа не обусловлен формальными акцентами кадра. Какое различие между всем этим и совершенной техникой американских фильмов!

И все же вот в чем секрет: в фильме есть Рим, Италия во времена немецкой оккупации, с ее страданиями и ее мучениками, есть надежда. Есть — для всех людей, которые ее пережили, — трагедия войны, зверская жестокость войны, ее преступления и позор. Быть может, никто не вспомнит из этого фильма ни одного красивого кадра, ни одного «маленького шедевра», такой сцены, что зовется «достойной синематеки», но все, кто видел фильм, никогда не забудут горестного и гордого лица Маньяни, ее страстного бунта против гитлеровских солдат, ее отчаянного крика, прерванного автоматной очередью, когда она бежит вслед за увозящим ее мужа грузовиком. В этом персонаже воплотились горе и героизм всех жен и матерей, всех женщин, которым война принесла столь жестокие страдания.

Никто не забудет фигуру священника, которого играет Фабрици, — великодушного, солидарного с жертвами, человека среди людей («Пути господни неисповедимы!» — отвечает он немецкому офицеру, упрекающему его, священника, в том, что он защищает коммуниста), способного с такой простотой пойти на смерть — принести высшую жертву. И каким правдивым, доподлинным кажется этот окраинный Рим, с его широкими, одинаковыми улицами, с облупившимися восьмиэтажными домами, населенными беднотой, кипящими от возмущения и отчаяния, где эсэсовцы проводили свои непрерывные облавы!

Во время демонстрации этого фильма зрители уже не замечают границ экрана, не ощущают ловкости ремесла, не разражаются восторженными кликами по поводу виртуозного мастерства режиссера, актеров и оператора. Изображение показывает действительность, но не блестящую и холодно остраненную, как в зеркале, а схваченную в ее движении, в ее сущности. Авторы фильма сливаются с этой действительностью, целиком растворяются в ней.

Антиформализм не означает отсутствия стиля

Надеюсь, никто не подумает, что я хочу, пусть даже как абсурд, утверждать, что успех фильма, тот его секрет, что искали американские продюсеры, объясняется, мол, или грубостью материала, самого по себе столь жизненного и жгучего, или даже отсутствием стиля, которое могло бы удивить как нечто новое. Столь впечатляющая действительность вызывала различное внутреннее отношение у кинематографистов, совершенно новое чувство, которое теперь становилось содержанием фильма. Стремясь найти свое художественное выражение, это чувство разбивало каноны старых поэтик, порождая новые формы. Эти формы не обладали зрелой утонченностью предшествующих форм и могли даже показаться грубыми и примитивными, а порой таковыми и были.

«Рим — открытый город» представлял собой великий урок: это был призыв к основным ценностям кино, против всякого формализма и всякой коммерции, — тем ценностям гуманизма, которые являются общими для всего искусства. Но кино, само обладающее коллективной душой, пожалуй, является наиболее подходящим видом искусства, чтобы выразить коллективную душу.

«Пайза» как совершенствование стиля

Если «Рим — открытый город» все же имел, так сказать, сюжет, интригу, хотя и столь хрупкую, что это нарушало равновесие повествования, так как истинной его темой был показ народной жизни Рима во время оккупации, то в фильме «Пайза» тот же Росселлини отказался от последних остатков всякого сюжета — в фильме в отдельных эпизодах рассказывалось о событиях истории Италии в период продвижения союзных англо-американских войск от Сицилии до долины реки По. Начиная с первого, «островного», в следовавших один за другим эпизодах, посвященных Неаполю, Риму, Флоренции, Болонье, и до последнего, о Комаккио, который заключал фильм, придавая ему почти эпическую форму, постепенно показывалась вся Италия, — с ее трагедией, нищетой, достоинствами и недостатками, религией и героическими подвигами.

По сравнению с «Римом — открытым городом» этот фильм означает шаг вперед также и с точки зрения стиля: в нем достигнуто большее равновесие, более широкое, уверенное дыхание, более четкий, порой торжественный, как, например, в финале, ритм.

Неореализм — то не бесцельный показ жестокостей жизни

Тогда кое-кто говорил (и этот аргумент неоднократно повторяли и всерьез и в шутку и повторяют иногда до сих пор), что некоторые жестокие сцены в «Пайза», в которых показаны наши язвы, например римский эпизод с «сеньориной»3, представляют собой достойную сожаления форму садизма, пораженчества. Такие утверждения не заслуживали бы того, чтобы их даже принимать во внимание, если бы они сегодня вновь не стали распространенной и опасной тенденцией. В суровости неореалистических фильмов, конечно, тех, что заслуживают рассмотрения с художественной точки зрения, присутствуют смелость и мужественность, делающие честь нашему кино. Это реакция на всю риторику долгих лет, на традиционное лицемерие, это любовь к искренности и желание поставить людей лицом к лицу с действительностью какова она есть — вот чем руководствовались наши кинематографисты. В этих фильмах нет того более или менее литературного любования чем-то скандальным, того стремления поразить зрителя отвратительным и непристойным, которыми кое-кто вдохновлялся при создании барочной и пустой литературы о людском горе населения одного замечательного нашего города — замечательного как людьми, так и природой. Неореализм не рассчитывал на успех, показывая жестоко сти жизни, — он обличал без всякого любования, никогда не преувеличивая, без дурного влечения к живописности, условия человеческого существования, которые сами по себе уже были осуждением определенной системы, служили предупреждением.

«Шуша»

в нем не было того добротного мастерства, что, например, в «Терезе-Пятнице» того же Де Сика, но также и здесь — и это уместно подчеркнуть — нужны были новые мехи для нового вина.

По этой причине легко понять, почему наибольший вклад в неореализм внесли молодые режиссеры. Но это движение увлекло за собой также и старых режиссеров, людей испытанного ремесла, которые, однако, не всегда выдерживали испытание именно потому, что ими не руководила внутренняя потребность.

Что, может быть, и «Шуша» режиссера Де Сика создавался под влиянием болезненного желания показать итальянских мальчишек мелкими жуликами и воришками, соперничающими между собой из-за негров, которым они чистят сапоги? А может быть, это все же одно из самых смелых и страстных выступлений в защиту детей, страшное обвинение обществу, точнее сказать, цивилизации, которая каждые двадцать лет развязывает все более ужасные войны, причем значительная часть приносимых ими бед и лишений ложится на безвинных и беззащитных детей? Обвинение бесчеловечных тюремных систем, которые лишь множат зло?

Обвинение исходит от тех, кто умеет понять подростков, от того, кто даже в их проступках, спровоцированных взрослыми (горе тому, кто подвергнет искусу детей!), умеет найти поэзию и невинную чистоту.

Фильм Де Сика, возможно, не обладает такой силой, как фильмы Росселлини, но в нем есть горячее человеческое участие, самое заботливое и глубокое понимание драмы его персонажей. Душа его играет на других струнах, но духовная позиция перед лицом горестной послевоенной действительности такая же, как у Росселлини; одинаковы и мотивы, заставившие режиссера показать эту действительность.

Грубая жестокость, которая в течение стольких лет обагряла кровью нашу страну и свидетелями которой были дети и подростки, сперва испуганные, а потом почти к ней привыкшие, словно это было естественными условиями жизни, ужасающе проявляется в финале фильма, где один из героев убивает своего приятеля ударами ремня.

Также и «Шуша», в его душевном смятении, волнении, не был свободен от недостатков, «грамматических ошибок»,

Политическое значение неореализма

Фильмы Росселлини и Де Сика не могут быть названы политическими, идеологическими в программном смысле: моральная позиция вытекала из самого показа действительности. Быть может, смотреть на эту действительность, осознавать ее уже в известном смысле значило занимать определенную политическую позицию, точно так же как и скрывать ее или лицемерно искажать. Впрочем, все те, кто прошел путь неореализма, даже если и не служили какой-нибудь партии, внесли свой весомый вклад в идею социального обновления.

«Солнце еще всходит» Вергано, «Трагическая охота» Де Сантиса, «Заблудшая молодежь» Джерми и даже «Трудные годы» Дзампы, если и не показывают народ как главное действующее лицо, занимают критическую позицию по отношению к коррупции буржуазного общества, его трусливому конформизму и вырождению.

Неореализм и различные стили

Теперь неореализм начинает приобретать оттенки в зависимости от темперамента того или иного режиссера, приобретать сатирические акценты, идти в различных на правлениях в поисках определенного стиля, который каждый режиссер выбирает в соответствии со своей личностью. Попытки таких режиссеров, как Блазетти и Камерини, включиться в это движение, остаются бесплодными. Блазетти после холодного и риторического «Одного дня жизни» вернется к своей старой любви, к «историческим фильмам-колоссам», и подарит нам «Фабиолу», которая заставит с сожалением вспоминать «Кабирию» Пастроне и «Камо грядеши?»4 Гуаццони, куда более искренние и живые, ибо были выражением мира, где наивная риторика темы Древнего Рима все же имела некоторую привлекательность и мотивы. Также и Камерини не больше повезло с «Анонимными письмами» — фильмом известного мастерства, но абсолютно холодным, лишенным всякой внутренней взволнованности.

Дзаваттини и неореализм

Имя, которое не может быть не названо даже при самом беглом обзоре неореализма, — это Дзаваттини, который внес в него вклад, несомненно, не меньший, чем вклад лучших его режиссеров, развив это направление в плане углубленного исследования повседневной действительности; это исследование не хроника, а раскрытие важного значения и моральной ценности, таящихся в самых мелких явлениях жизни, призыв, напоминание человеку о его ответственности — всегда и в любой момент. Дзаваттини, как он сам писал, почувствовал дух нового послевоенного итальянского кино, который «помог, как ничто другое, раз и навсегда ясно раскрыть социальную роль этого вида искусства»; кино «суждено идти в ногу с временем, рассказывая о том, что происходит в настоящий момент, а не вообще происходит, ибо настоящее, актуальное обнаруживают истинную степень достоинства человека в смысле его непосредственной ответственности». Это слова, произнесенные им год назад, и заканчивал Дзаваттини таким признанием и призывом: «Это правда, что наши самые знаменитые режиссеры увлекаются в настоящий момент святыми, сказками или притчами, но это не должно никого обманывать; это короткие каникулы... Они сохраняют верность тому, что им помогла осознать война, и итальянское кино действительно сделает все, чтобы показать нам реальную продолжительность человеческого горя и повседневную жизнь человека... »

Здесь Дзаваттини принял за каникулы куда более глубокие и сложные явления. Быть может, теперь, по прошествии года, он сам понимает это, он — соавтор, в частности, «Шуша» и «Похитителей велосипедов».

Именно в этом последнем фильме Де Сика достигает законченности своего стиля, добившись вместе с Дзаваттини гармоничного слияния, придающего фильму единство и последовательность. Как уже говорилось, Де Сика — художник, тяготеющий больше к лиричности, чем к эпосу, но этот режиссер чувствует необходимость прослеживать каждый шаг своего персонажа, быть с ним рядом и воспринимать движения его души. Он стремится раскрыть мир, общество через конкретные чувства своих героев. Поэтому каждая деталь приобретает у него важное значение, самое повседневное событие наполняется глубоким смыслом. И вот неореализм Де Сика, счастливо встретившись с Дзаваттини, находит свое самое лучшее выражение в этой простой истории рабочего, который вместе с маленьким сыном ищет украденный у него велосипед. И как ни прост этот сюжет, режиссер сумел показать нам не только подлинный Рим, передать его истинную атмосферу, но и социальные условия, в которых борьба за существование становится столь отчаянной и драматической.

«Земля дрожит» и совершенство формы

Совсем другой характер носит «Земля дрожит» Лукино Висконти. Этот фильм, несомненно, представляет собой самую значительную попытку увенчать неореализм произведением, которое, последовательно ассимилировав весь его опыт, достигло бы в то же время совершенства с точки зрения формы. Реализм фильма «Земля дрожит», доведенный до самого крайнего предела путем отказа от всякой искусственности (актеров, декораций, литературного диалога, музыкального сопровождения и так далее), рождается из искренней потребности — стремления понять и показать условия жизни сицилийских «морских батраков». Не без причины режиссер хотел, чтобы диалог в устах его персонажей звучал в самой привычной для них форме, так чтобы он стал действительно их языком, не только и не столько как диалектальная речь, а как нечто идущее от сердца каждого из действующих лиц, для которых найденные ими самими слова способствовали бы созданию образа на прочной основе психологической доподлинности. Действительно, режиссер сообщал рыбакам лишь простое содержание диалогов, а они выражали его на сицилийском диалекте, каждый в соответствии со своим темпераментом и фантазией. В результате диалоги фильма, придуманные этими рыбаками, в своей правдивости и простоте на редкость действенны, необычны и музыкальны, как ни в одном другом итальянском фильме. Такой доведенный до крайности реализм сочетается у Висконти с рафинированным, безошибочным вкусом: он заставляет вспомнить о некоторых фламандских художниках с их удивительными по правдивости и точности натюрмортами. И именно здесь, как мне кажется, и заключается то, что снижает ценность фильма, — не всегда счастливое слияние между формой и содержанием, которое то тут, то там, теряя силу, превращается в эстетические изыски, замораживающие повествование и нарушающие его ритм. Полностью удавшиеся эпизоды, такие замечательные, как эпизод любви девушки и каменщика, исполненный печальной и целомудренной деликатности, или эпизод солки рыбы, сверкающий первородной радостью и весельем, или эпизод ночного лова, пронизанный огнями фонарей и голосами, говорящими о «злом море», изобилуют сценами, в которых любовь к красивому изображению увлекает режиссера и заставляет его отвлекаться на утонченнейшие арабески. Конечно, этот фильм— горестное и удивительное открытие целого мира, нового для автора, который в этом открытии находит все интересным и волнующим, даже самые мелкие детали — окно с цветочным горшком, женщину, опершуюся на ограду, мужчину, сидящего на корточках возле лодки, и так далее, — и все это акцентирует, порой в ущерб существенным элементам. Редко когда кино показывало народ с таким благородством, с такой серьезной взволнованностью и прославляло его достоинство и высокие человеческие качества.

Короткий жизненный цикл неореализма

«Рим — открытый город» был создан в 1945 году, «Земля дрожит» — в 1948 году: две даты, означающие начало и конец периода, когда поистине казалось, что земля дрожит и в структуре итальянского общества вот-вот наступят коренные перемены. В этой атмосфере нетерпеливого ожидания и надежд на лучший мир, но также страхов и опасений итальянский неореализм смело и искренне сказал свое слово, извлекая его из живой действительности, встававшей перед художниками во всей своей диалектической глубине и сложности.

Спад неореализма

После этой даты начался спад. В стране постепенно восстанавливались старые структуры: в сфере кино прокат, наиболее коммерческие аспекты кинопромышленности вновь стали одерживать верх как определяющие моменты в ориентации кинопроизводства, исходя из внеэстетических требований публики, просившей развлекательных лент, фильмов бегства от действительности. С другой стороны, вокруг неореализма со стороны части кинокритики началось нечто вроде перетягивания каната: правые и левые журналисты спорили из-за лучших произведений, оспаривая их друг у друга, и, подмигивая, тянули за пиджак режиссеров. Каждый хотел перетянуть их на свою сторону. Надо добавить, что бывают моменты, когда честный и неприкрашенный показ действительности становится нежелательным, и что существует тысяча средств и возможностей, чтобы влиять на кино.

Кино как выражение социального климата

Спад в творчестве Росселлини

Кино, как известно, не индивидуальное творчество: недостаточно одного-двух художников, как в других видах искусства, чтобы создать определенный климат, течение, школу. Кино — коллективное художественное выражение. Фильм всегда является плодом определенного общества, организации или среды, которая его порождает: даже когда политическая направленность не проявляется в отдельных произведениях непосредственно, она присутствует в их субстрате, и тот, кто достаточно проницателен, всегда ее обнаружит. Совершенно ясно, что, так же как можно говорить о фашистском кино, даже оставляя в стороне пропагандистские фильмы, вроде «Старой гвардии» или «Черной рубашки»5, нетрудно различить и приметы итальянского кино Освобождения — кино, сбросившего путы риторики, конформизма и оппортунизма, кино, которому на короткое время удалось завоевать редкую свободу.

Кино и свобода

Кино, для того чтобы жить и процветать, в еще большей степени, чем другие виды искусства, нуждается в свободе; но именно на примере кино можно убедиться в том, насколько иллюзорна свобода, когда она не зиждется также и на экономической основе. Писатель, художник, музыкант «самодостаточны», то есть они могут создавать свои произведения сами и при помощи самых незначительных средств; режиссер же кино включен в экономическую жизнь своей страны, связан с производственной машиной и непосредственно от нее зависит. Чтобы создать свое произведение, ему в самом деле необходимы огромные средства и капиталы. Если страна, где он живет, хотя политически и управляется либеральными и демократическими органами, но не в состоянии предоставить ему материальной свободы, он даже не сможет воспользоваться этими политическими условиями.

Кто не понимает глубоких причин, вызвавших к жизни неореализм, не разделяет их, кто как художник не живет в его атмосфере и все равно хочет создавать произведения, повторяющие его черты, совершенно очевидно, не может достигнуть ценных творческих результатов, а создает лишь произведение преднамеренно стилизованное, то есть повторяет определенный стиль, перепевает мотивы полемики, не прочувствовав ее глубокую внутреннюю логику. И необходимо заметить: даже один и тот же художник может, сам того не замечая, перейти от стиля к стилизации. Недавние фильмы нашего кино дают тому примеры.

Даже в фильме Росселлини «Стромболи, земля божья», быть может, еще сильнее, чем во «Франциске, менестреле божьем»6, ощутим этот переход от стиля к стилизации: в результате того, что тема фильма сместилась с показа людей, живущих на острове, на историю — неоправданную и случайную — обращения приезжей иностранки, реализм режиссера вылился в документальные эпизоды о лове тунца, прекрасно сделанные, но поверхностные и не связанные с перипетиями истории, которую он хотел рассказать.

И все же в этом фильме то там, то здесь чувствуется, что режиссер мог бы подарить нам еще одно мощное произведение, если бы сохранил верность неореализму не как форме, а как мотиву вдохновения.

То, что фильм снимался на Стромболи, что доподлинно — по счастливому совпадению — даже извержение вулкана, доподлинен лов тунца и что жители острова говорят на сицилийском диалекте, ровно ничего не значит, если не доподлинны чувства, которые руководят персонажами, и то, что нам показывают, не их сложная реальная жизнь, а лишь внешняя ее видимость, чистый натурализм.

Познавательная ценность искусства

Как уже говорилось вначале, невероятная сила неореализма состояла в том, что это направление вернуло киноискусство к общему источнику всех видов искусства, таящемуся в подлинной гуманности опыта жизни и верности ее чувствам, к форме сознания образного «мышления», которое также способно показать полностью, целиком человека. Когда же искусство, вместо того чтобы вдохновляться жизнью, взятой в ее реальности и правде, ограничивается воспроизведением абстрактных схем, показом условных чувств, оно превращается всего лишь в выдумку, вымысел, несмотря на весь внешний веризм и натурализм. К этому всему следует добавить (как уже отмечалось, но необходимо здесь повторить), что неореализм, не будучи подсказан партийными программами, выступает в плане определенной моральной и социальной полемики и, если в фильме не звучит такая полемика, значит, тут нельзя говорить о неореализме.

Натурализм Кастеллани

Один проницательный французский критик, Жорж Садуль7, обо всем этом ясно сказал в связи с демонстрацией в Париже фильма Кастеллани «Под солнцем Рима», справедливо проводя различие между кинематографическим реализмом и описательным натурализмом: «Под солнцем Рима», — писал тогда Садуль, — второстепенный фильм, режиссер которого коммерциализирует принципы неореализма, совсем не усвоив уроков «Пайза», «Шуша», «Солнце еще всходит» или «Трагической охоты». «Под солнцем Рима» сводится, в сущности, к чистому описательству. Все события остаются на уровне приключения и живописности. В общем, мы не видим нигде проявления той сознательной позиции, которая столь ярка и действенна, например, в «Похитителях велосипедов». И далее: «Перед лицом драмы римской молодежи, ввергнутой в пучину краха фашизма, немецкой оккупации, опьянения свободой, черного рынка и бандитизма, нельзя придерживаться того живописного и «объективного» тона, который уместен при описании поведения дикой канарейки или пчел. Необходимо человеческое тепло, критическая точка зрения, чего мы не находим у Кастеллани».

Действительно, неореализм, сведенный к пустой форме, переходит в манерность и бессмысленно доводит до предела подчеркивание некоторых чисто внешних аспектов, как это правильно отмечает критик; к примеру, как в названном фильме Кастеллани, где одна сцена, без всякой к тому причины, происходит... в уборной.

Подлинные и мнимые причины спада

Проанализировать его причины было бы, конечно, интересно. Разумеется, влияет изменение духовного климата этих последних лет и в известной мере воздействие публики, которая все сильнее требует чисто развлекательных фильмов (укажем на все растущий успех комедийных лент), на прокатные фирмы и владельцев кинотеатров, которые в свою очередь оказывают давление на кинопроизводство. Влияет и цензура и система государственного субсидирования: обострение политической борьбы, ведущее к интригам, различным злоупотреблениям. Влияет и сама кинокритика, которая не поддерживает, что является ее долгом, лучших произведений; влияют и все прочие средства, при помощи которых возможно воздействовать на кинопроизводство, направляя его — также и при режиме демократических свобод — в определенную сторону.

Некоторые говорили, что неминуемый спад неореализма объясняется тем, что он лишился такого актуального и жгучего материала, как война и действительность первых послевоенных лет. Это наблюдение не совсем точно, как, например, доказал фильм «Земля дрожит», не связанный ни с одной из этих тем. Впрочем, также и сегодня существует немало острых проблем нашей социальной жизни: мы должны раскрыть подлинное лицо Италии, показать новое главное действующее лицо ее истории — ее народ. В таком сложном, истерзанном мире, как тот, в котором мы сегодня живем, каждый должен занять позицию, и это касается не только партийной принадлежности, а и познания действительности: за познанием следует суждение, выводы.

Итак, причины спада совсем другие, и мы думаем, что в общем и в целом их здесь указали.

Попытки поисков других путей неореализма

Прежде чем закончить и подвести вкратце итоги (оставив в стороне из-за нехватки времени разговор о таких нехарактерных фильмах, как «Первое причастие»8 Блазетти — оценка его в известной степени совпадает со сказанным по поводу фильма Кастеллани; или «Запретный Христос» Малапарте9, экзальтированная и антигуманная риторика которого является прямым противопоставлением неореализму, несмотря на все искусственные жестокости), нельзя не упомянуть о трех важных фильмах, весьма характерных для нынешнего спада неореализма, — возможно, они дадут нам ключ к пониманию его причин. Это «Франциск, менестрель божий», «Дорога надежды», «Чудо в Милане». Представляет известный интерес и четвертый фильм, «Хроника одной любви» Антониони, в котором сделана попытка рассмотреть под критическим углом зрения также и жизнь крупной миланской буржуазии.

«Франциск, менестрель божий»

В фильме «Франциск, менестрель божий» Росселлини, несомненно, не обладающий мистическим темпераментом, как об этом свидетельствуют все его фильмы, берется за социальную тему уже не непосредственно и конкретно. С помощью нескольких эпизодов из «Цветочков»50 он хочет также выразить свою веру в человека и человеческую справедливость. Общая атмосфера фильма, вещная и человечная, передает в мистической форме легенды подлинную жизнь, которая волнует именно потому, что очищена от риторики и литературщины; действительность эта становится остро полемической для всякого, кто хочет и способен подвергнуть себя суду совести.

Любовь к богу у этого Франциска проявляется и осуществляется исключительно в любви к его созданиям. Главная сила фильма именно в том, что в нем сведены к человеческим меркам огромные, ибо они гуманны, чувства; в том, что «Цветочки» излагаются так, как излагались эпизоды в «Пайза». Но в этом также и слабость фильма: режиссер не сумел прямо, непосредственно достигнуть той цели, которую перед собой ставил. Кроме того, фильм вызвал широкую критику с исторической и религиозной точек зрения. Над фильмом висит груз компромисса, которого так и не удалось достигнуть; однако его высокие достоинства несомненны.

«Дорога надежды»

Джерми в «Дороге надежды» в известной степени проявил большую верность позиции неореализма: одиссея группы рабочих, потерявших работу на Сицилии после закрытия серного рудника и пытающихся эмигрировать в тщетной надежде найти лучшую жизнь, глубоко прочувствована и остро показана, но включенные в повествование психологически недостоверная драма любви и ревности, с неизбежной деревенской дуэлью на снегу, и оптимистический — несмотря на двоих погибших, из коих один на совести главного героя, — финал смещают акцент с действительности в сторону мелодраматической и искусственно зрелищной схемы, что лишает фильм его заряда и приводит к гибриду — компромиссу между неореализмом и самыми избитыми зрелищными стандартами.

Также и в этом случае режиссер изменил своему миру и не сумел ясно и решительно донести до зрителя содержание, которое хотел выразить.

«Чудо в Милане»

«Чудо в Милане» выбрало другой путь — путь сказки, фантастики.

Спустя некоторое время, прошедшее после первого просмотра, можно дать спокойную критическую оценку этому фильму, вызвавшему столь ожесточенные споры, сказать по правде, не всегда беспристрастные, ибо некоторые критики клюнули на крючок полемики, выходящей за рамки искусства. Мы вовсе не хотим здесь утверждать, что содержание фильма слишком незначительно для того, чтобы давать ему эстетическую оценку, а хотим лишь повторить мысль, которая, наверно, всем надоела, как неизменный припев в некоторых народных песнях: содержание художественного произведения представляет собой не нечто внешнее (в фильме — сюжет, интрига, фабула), а что-то куда более глубокое, что достигается формой, выражением подлинного и единственного содержания. Сюжет, интрига, фабула, так же как актерская игра, монтаж, фотография, лишь составные технические элементы и подлежат оценке как таковые. Я хочу сказать, что выводить значение «Чуда в Милане» из анализа отдельных эпизодов, находок режиссера и сценариста, гэгов — значит подвергнуться риску произвольных и абстрактных суждений; точно так же как если бы мы исходили из взятых отдельно монтажа, кадров или ритма, то могли бы заблудиться в анализе «техники», не сумев найти искусство, а вместе с ним и подлинное содержание.

Идя по такому ошибочному пути, каждый — в зависимости от своего настроения, симпатий, политических и моральных убеждений — мог оценивать фильм как ему нравится, находя в нем что-то в поддержку своей аргументации. Так, некоторые его определили (с удовлетворением или злобой — неважно) как коммунистический, даже более того — целиком и полностью советский, другие же сочли, что, напротив, он с начала до конца проникнут глубоким христианским духом, а третьи увидели в нем анархо-реакционный буржуазный компромисс.

Как мы видим, мнения прямо противоположные, совсем разные, но все они вне художественной оценки фильма; с другой стороны, все они — если принять их ложную предпосылку — в равной степени могут быть подтверждены точными и конкретными примерами. Мы прекрасно можем истолковать то, что полиция находится в полном распоряжении у богача Мобби как осуждение капитализма, который использует в собственных интересах силы государства, держит в своих руках его ключи, чтобы подавлять бедняков, так же как можем узреть христианский дух во многих поступках Тото или же констатировать асоциальность требования бездомных продолжать «занимать» (как говорят в Неаполе) землю, на которой забил нефтяной фонтан. Вообще, встав на такой путь, можно дойти до самых произвольных суждений и найти в фильме что угодно: может быть, его создатели выступают против английской монополии на иранскую нефть...

Такому неверному подходу способствует также мифологизация фигуры режиссера как автора фильма. Рядом с ним в качестве помощника самое большее, как в данном случае, ставят сценариста, всемерно акцентируя личность режиссера, которая уже нашла свое выражение в предыдущих фильмах. Это было бы правильно, если бы проявление индивидуальности режиссера не рассматривали как явление самовозгорания, на которое не оказывают ни малейшего влияния исторические, политические, социальные условия, производственная машина и так далее; если бы вдобавок при оценке его фильмов не принимали во внимание даже его поступки, как, например, то, что он подписал Стокгольмское воззвание". Поэтому бедным режиссерам со всеми этими манифестами, призывами, конгрессами, публичными заявлениями живется нелегко, они знают, что все это окажет то или иное влияние на оценку их очередного фильма, причем без всякого злого умысла со стороны кинокритики, пошедшей по пути столь ошибочных оценок.

«Чудо в Милане» появилось в своеобразный момент итальянской жизни и в известном смысле является также характерным его проявлением.