Брунелло Ронди. Князь Мышкин

Брунелло Ронди. Князь Мышкин

Я вступаю в дискуссию как сотрудник Феллини по постановке «Дороги». Мы считаем, что созданная нами работа по своим результатам является прогрессивной.

Свое выступление я хотел бы посвятить в основном статье Карло Лидзани, чья большая серьезность и принципиальность, а также глубокое развитие им эпичности и повествовательности в своем кинотворчестве (неореализм уже при самом своем зарождении утверждал «новую эпичность» и «новый монтаж») постоянно приносили и приносят пользу итальянскому кино. Его критика в адрес Феллини столь полезна и остра, что это дает возможность, отвечая на нее и пытаясь ее опровергнуть, еще более углубить нашу дискуссию, сделать ее еще более плодотворной для идейного развития итальянского кино. Я лично могу согласиться только с мыслями, высказанными Лидзани в конце статьи, где он, как мне кажется, солидаризируется с теми критиками, которые считают, что на деле требование «преодолеть» неореализм означает его извращение и отказ от неореализма вообще.

Прежде чем перейти к подробному рассмотрению суждения, высказанного Лидзани об «Идиоте» Достоевского и экзистенциализме, которое представляется мне схематичным и упрощенным, я не могу не выразить своего несогласия с тем кратким экскурсом, который Лидзани совершает, идя по стопам Лукача, в область истории развития современного искусства и художественного мышления от романтизма до наших дней. Он делает это с целью объяснить с исторических позиций ошибку Феллини, ссылаясь на примеры бегства человека от реальной действительности в прошлом веке, когда усилия реалистов и марксистов, наоборот, были направлены на борьбу за познание этой действительности. Лидзани считает, что решительный поворот в познании мира произошел при переходе от Гегеля к Марксу. Однако, признавая огромную заслугу Маркса в процессе познания окружающего мира и всю важность его открытий в области материалистической философии, экономики и истории, я не могу, из любви к истине, пренебречь, подобно Лидзани, другим, имевшим реша юще важное значение этапом в процессе познания мира — переходом от Гегеля к Кьеркегору. Как известно, на смену идеалистической философии пришло два больших критических направления — марксизм и экзистенциализм; живой диалог в наше время происходит только между этими двумя формами мышления. Это актуальный, еще остающийся открытым вопрос, который, конечно, нельзя разрешить в одной журнальной статье. Также неправильно считать единственно прогрессивным исторический подход к познанию действительности, который недоступен тем, кто бежит от жизни (например, Кафке).

По-моему, в статье Лидзани есть и другой весьма схематичный и спорный пассаж, от которого просто бросает в дрожь: я имею в виду то место, где он говорит о так называемом «ангельском смирении» Достоевского и левых экзистенциалистов. Может быть, только недостаточное знакомство с трудами левых экзистенциалистов заставляет Лидзани в таком искаженном виде трактовать проблему человеческого одиночества и коммуникабельности, которую, по его мнению, может разрешить только история. Совершенно правильно: люди могут достичь сближения в потоке общечеловеческой истории, «исследуя» те пропасти, которые их разделяют; однако некоторые марксисты, как, например, Лидзани, не улавливают реальной проблематики исследования этих «пропастей», которую как раз и уяснили себе левые экзистенциалисты. Конечно, невозможно в пределах одной статьи (это должен был понимать и Лидзани) даже затрагивать столь сложную проблему.

Слишком долго было бы доказывать, что история в том виде, как ее метафизически понимает Лидзани, выступает в роли своего рода deus ex machina, с помощью которого разрешается проблема человеческого одиночества. Я отнюдь не хочу отрицать того, что совместная целенаправленная социальная и политическая борьба людей является основной нитью человеческой истории, но элементарное критическое мышление, которому Лидзани мог бы поучиться у экзистенциалистов, подсказывает, что и сама история — это постоянно открытая проблема: она не может быть разрешена в одном плане, так же как не может быть и процессом одного абсолютного духа, каким представлялась она Гегелю.

Теперь я перехожу к тому, что Лидзани говорит о Достоевском, поскольку, как мне кажется, философская сторона его статьи слаба именно потому, что об одной из сложнейших проблем в ней говорится бегло и поверхностно. Обращение Лидзани к Достоевскому — это подлинная суть всей статьи, о чем свидетельствует и само ее заглавие. С помощью решительного обтесывания «Идиота» Достоевского по примеру некоторых советских критиков, которые ныне и у себя на родине уже не пользуются авторитетом, Лидзани валит в одну кучу «Франциска, менестреля божьего», и «Европу, 1951». Прежде всего большая ошибка включать в эту группу фильмов «Европу, 1951». Оставим в стороне вопрос о том, что этот фильм Росселлини был откровенной неудачей режиссера: помимо того, он никак не подходит под определение фильмов об ангельском смирении и «идиотизме» в понимании этого слова Достоевским. «Европа, 1951, » скорее, неудавшаяся попытка создания идеологического фильма.

Однако из-за недостатка места спешу перейти к рассмотрению совершенно неверного, по моему мнению, понимания Лидзани Достоевского (а потому и неверных его последующих рассуждений о «Франциске» и «Дороге»). Очень возможно, что те же русские критики, которые ныне пересмотрели свои взгляды на Достоевского, помогут Лидзани понять «Дорогу».

Линия «идиотизма» если в какой-то мере и проходит, то лишь в фильмах «Франциск, менестрель божий» и «Дорога»: нельзя забывать, что в этом последнем фильме весьма важная роль принадлежит Матто, открывающему перед Джельсоминой новый для нее мир (очень большой заряд заложен в сцене их разговора и в рассуждениях Матто).

Мы благодарны Лидзани: своей статьей он невольно указал нам, что в чрезвычайно глубокой важности и прогрессивном значении для нас «Идиота» Достоевского как раз и кроется подлинный ключ к новой интерпретации неореалистического направления, впервые проявившийся во «Франциске, менестреле божьем», и в «Дороге».