4. Бремя страстей человеческих

1441 г. монах-францисканец Альберто да Сартеано вернулся во Флоренцию после двухгодичного отсутствия.¹ Тихий 56-летний монах нищенствующего ордена вряд ли привлек бы к себе внимание. в иных обстоятельствах появление в городе столь скромной фигуры вообще осталось бы незамеченным. Но стоило Альберто войти в городские ворота, как его тут же окружили толпы изумленных горожан, которые отталкивали друг друга, чтобы лучше его рассмотреть. Да, конечно, Альберто пользовался определенной известностью во Флоренции благодаря своим гуманистическим трудам и прежним поездкам в Византию и Палестину. Но на сей раз внимание толпы привлек не он. Внимание флорентийцев было приковано к его необычным спутникам. Альберто да Сартеано сопровождала целая делегация египетских коптов во главе с бородатым аббатом Антонием. Кроме того, он привез с собой двух чернокожих африканцев из Эфиопии.

Хотя Флоренция уже «была полна необычных лиц и нарядов», небольшая процессия Альберто привлекла всеобщее внимание – и особый интерес вызвали чернокожие эфиопы.² Хотя к африканцам в Италии относились пренебрежительно и снисходительно (кто-то писал, что они были «неинтересными и неловкими» и «очень слабыми»³), но даже самые утонченные гуманисты высыпали на улицу, чтобы увидеть, как по городу идут столь странные и незнакомые люди.

Но Альберто не случайно вернулся во Флоренцию со столь экзотическими и необычными спутниками именно сейчас. Вместе со своими коптскими и эфиопскими друзьями он исполнял важную миссию великого экуменического собора, который проходил в городе. Летом 1459 г. папа Евгений IV решил, что настало время объединить христианский мир во имя борьбы с Оттоманской империей. Он хотел объединить всех верующих во Христа, где бы они ни жили. И для этого папа отправил Альберто в путешествие на край известного мира. Альберто не только сообщил экуменическому собору о коптах и мелькитах из Иерусалима и Александрии, но еще и установил контакт с полулегендарными христианскими мирами, которые существовали за пределами Египта. Ему было поручено доставить сообщения таинственному «Пресвитеру Иоанну» и не менее загадочному «Фоме Индийскому», которых считали последователями христианства.

Несмотря на годы, проведенные на Ближнем Востоке, в путешествие Альберто отправился, располагая минимумом надежной информации. В те времена Африка была окутана атмосферой тайны. О землях, расположенных за великой южной пустыней, было известно очень мало – практически ничего. Не имея надежного проводника, Альберто мог только догадываться, где можно искать «Пресвитера Иоанна» и «Фому Индийского».

Однако ему удалось превзойти все ожидания. Путешествуя по Египту, которым в те времена правил мамлюкский султан Саиф-аль-Дин Джакмак, он не нашел никаких следов легендарных правителей, к которым обращался папа Евгений. Но зато ему удалось найти императора Эфиопии Зара Ягоба, в христианской вере которого не было никаких сомнений, и который вполне мог происходить от царя Соломона. Многие эфиопские христиане жили в Иерусалиме. Экуменический собор их очень заинтересовал, поскольку им нужны были прочные связи с христианами Италии и таинственными землями за великой пустыней.

Успех Альберто вдохновил папу Евгения.⁴ 31 августа он очень торжественно и официально принял делегацию коптов в церкви Санта-Мария Новелла. Спустя два дня с еще большей торжественностью принимали загадочных представителей Эфиопии. Несмотря на их сложный язык и довольно неожиданные привычки, гости Евгения из далекой африканской страны стали реальным доказательством того, что христианский мир больше, чем казалось раньше. На какое-то время показалось возможным объединить все народы христианского мира – итальянцев, греков, левантийцев, египтян и даже эфиопов – и под знаменем общей веры нанести поражение ненавистным туркам.

Хотя переговоры не привели к созданию прочного союза, барьеры мифов были разрушены, и общность людей и культур стала очевидна, как никогда прежде. Папа поручил Филарете увековечить присутствие на соборе коптов и эфиопов на бронзовых вратах базилики святого Петра [ил. 39].⁵ Филарете изобразил путешественников очень точно и детально. Две сцены прекрасно передают и поразительную экзотичность африканцев, и теплоту, с какой Евгений приветствовал в них братьев во Христе. Однако у его эфиопских друзей эта встреча вызвала иные чувства.

Свет на Черном континенте

Путешествие Альберто да Сартеано и прибытие эфиопов во Флоренцию в 1441 г. было символично для взаимодействия Европы с Тропической Африкой. Хотя историки часто преуменьшают значение этого события, но встреча с папой Евгением знаменовала собой большой скачок в области исследования континента, который до того времени оставался для европейцев загадкой и тайной.

Нельзя сказать, что внутренние районы Африки были до возвращения Альберто совершенно неизвестны итальянцам. Гуманисты знали о контактах европейцев с черными африканцами во времена античности. Из греческих книг, например из «Истории» Геродота⁶, итальянцы знали, что древние египтяне пытались продвигаться на юг. Из римских источников стало известно о торговле с народами, которые жили вовсе не на берегах Средиземного моря.⁷ Итальянцы и сами сталкивались с черными африканцами. Дипломатия уже открыла новые пути. Государства Италии начали активно искать другие страны, которые могли находиться дальше к югу. В 1291 г. Генуя отправила посольство туда, где теперь находится город Могадишо. Цель этого путешествия заключалась в поисках братьев Вивальди, которые пропали некоторое время назад. Африканцы тоже постепенно начали протягивать Европе руку дружбы. Император Эфиопии Ведем Арад отправил в Испанию своих послов, но они в 1306 г. осели в Генуе и развлекали любопытных горожан невероятными историями из жизни своей родины. Небольшая группа чернокожих африканцев несколько веков жила на Апеннинском полуострове. Поскольку Сицилия являлась крупным торговым центром Средиземноморья, незначительное число африканцев через этот остров попало в Европу и оказалось при средневековых дворах. В конце 1430-х гг. арабские купцы привезли чернокожих во Флоренцию. Из Африки в Испанию и Португалию привозили не только мавров и берберов, но и чернокожих девушек-рабынь.⁸ К 1427 г. во Флоренции насчитывалось около 360 рабынь. Девушки поступали преимущественно с Кавказа, но среди них были и африканки.

Но, несмотря ни на что, итальянцы очень мало знали об Африке южнее Сахары. Карты того времени показывают полное отсутствие серьезных знаний об африканской географии за пределами бывших римских колоний. Европейцы вообще не представляли себе, что им предстоит открыть. Ныне утерянный портолан (разновидность карты), составленный в 1306 г. генуэзским священником Джованни да Кариньяно, не показывает ничего ниже верховий египетского Нила. На карте мира Пьетро Весконте (ок. 1320) южнее Сахары вообще показано море. Европейцы не знали о крупных городах дальше североафриканского побережья и нижнего Нила. Естественно, что и о народах, населяющих Африку, никто ничего не знал. До возвращения во Флоренцию Альберто да Сартеано пробелы, связанные с подобным невежеством, заполнялись с помощью мифотворчества, а не путем серьезных исследований. В 1367 г. венецианцы Доменико и Франческо Пиццигано составили весьма символичный портолан, на котором была показана река золота, впадающая в Нил и имеющая истоки в Лунных горах, описанных Птолемеем. Пытаясь придать своей карте дополнительную привлекательность, братья поместили в неисследованные районы Западной Африки легендарного христианского короля «Пресвитера Иоанна» (Марко Поло писал, что он жил на Востоке). Они заявили, что в его королевстве столько золота, что этот металл потерял там какую-либо ценность. Даже в 1430-е гг. эти фантазии принимались за чистую монету.⁹ Неудивительно, что письма, которые Евгений IV вручил Альберто, основывались на таких слухах о Пресвитере Иоанне, а не на фактической информации.

Возвращение Альберто да Сартеано и его эфиопских спутников было знаком того, что в воздухе витает дух перемен. Активизация турок на Ближнем Востоке стала мощным стимулом для изучения Африки. На религиозном уровне европейцы хотели найти новых христианских союзников. Это стало бы мотивом для проверки легенд и сбора новой информации о неизвестных землях. Но основным стимулом географических открытий очень быстро стало стремление к коммерческой выгоде. Падение Константинополя в 1453 г. оказало самое серьезное влияние на торговлю. С одной стороны, выход на Великий Шелковый путь стал более опасным, чем когда-либо прежде. Поток специй и сырья с Дальнего Востока оказался под угрозой. С другой стороны, захват Оттоманской империей Босфора перекрыл путь на Кавказ, который до этого времени оставался основным источником рабов (пусть даже рабство и было запрещено законом). Потребность в решении этих проблем дала мощный толчок к исследованиям. В поисках новых путей в Индию в обход контролируемого Оттоманской империей Ближнего Востока португальские моряки проникли во внутренние районы Африки, где сейчас располагаются Сьерра-Леоне, Гана и Золотой Берег. Они открыли не просто неизвестные земли, но богатейшие источники драгоценных металлов и рабов. Новые территории сулили сказочные прибыли, и стремление к новым открытиям становилось все сильнее. Хотя основную роль по-прежнему играли португальцы, не отставали от них и итальянские путешественники, такие как Альвизе Ка’да Мосто и Антониотто Узодимаре, которые в 1455–1456 гг. изучили реку Гамбия и открыли острова Зеленого Мыса.

Хотя в эпоху Ренессанса итальянцы имели весьма туманное представление об Африке за Сахарой, их общение с Черным континентом и знания об Африке и ее народах значительно расширилось. Путешественники возвращались с горами новой информации. Записки о путешествиях по Африке пользовались огромной популярностью. «Навигация» (Navigazioni) Ка’да Мосто стала настоящим «бестселлером».¹⁰ Несмотря на то, что в книге Ка’да Мосто есть несколько старых легенд, автор дает поразительно подробные описания увиденного. В основном его наблюдения были особенно выгодны для купцов. Рассказывая о двусторонней торговле золотом и солью между королевством Сонгей (на территории Мали) и Марокко, Тунисом и Египтом, он живо описывает жару и сушь, царящую в рыночных городах Тимбукту, Тегаха и Оудан. Читателей увлекало яркое описание берберских караванов, медленно бредущих через Сахару. Очень точно и подробно автор описал королевство Волоф (Сенегал). Впервые европейцы узнали о незнакомых обычаях танцах и способах ведения сельского хозяйства. Поразительна точность наблюдений Ка’да Мосто в области топографии, флоры и фауны. Своим читателям он рассказал о реках Сенегал и Гамбия, об африканских слонах и гиппопотамах, о множестве незнакомых растений и цветов, которые он открывал для себя практически ежедневно.

Но даже те итальянцы, которые сами не путешествовали и книгами не увлекались, все чаще сталкивались с жителями тропической Африки. После путешествия Альберто да Сартеано «торговля черными рабами стала для Италии весьма доходным делом».¹¹ Хотя это событие положило начало «одному из самых ужасающих и постыдных эпизодов мировой истории», но в то же время оно дало возможность итальянцам близко познакомиться с чернокожими африканцами. Португальские корабли все чаще стали привозить рабов в портовые города Ливорно, Венецию и Геную. Богатые жители этих городов с удовольствием приобретали черных рабов. Несмотря на то что Церковь запрещала рабство, флорентийские банки, всегда остро чувствующие возможность прибыли, активно занимались работорговлей. Поскольку спрос на цветных рабынь (а порой и рабов) был велик, то банки не чурались подобной деятельности. В июле 1461 г. деловой партнер банка Камбини Джованни Гвидетти сообщил, что в Ливорно прибыл португальский корабль «Санта-Мария ди Назаретте», на борту которого находились три чернокожие рабыни, Изабелла, Барбера и Марта.¹² Стоимость этих девушек колебалась от 8500 до 6500 реалов (в зависимости от степени «черноты») – квалифицированный ремесленник зарабатывал столько за целый год. Этих девушек мгновенно переправили в дома семейства Камбини, Джованни дельи Альбицци и Ридольфо ди сер Габриэлло. В сентябре 1464 г. в бухгалтерских книгах Камбини появилась запись о том, что Пьеро и Джулиано ди Франческо Сальвиати заплатили колоссальную сумму в 3618 флоринов «за черную голову, которую они получили от нас… для домашнего использования».¹³ К концу XV в. практически у каждого состоятельного купца имелся хотя бы один чернокожий раб. Впоследствии наличие чернокожих рабов считалось обязательным для каждого знатного семейства Италии.

Чада Божии

По мере того как с тропической Африки стала спадать завеса тайны, итальянцы начали задумываться над своим отношением к ее народам. Появление Альберто да Сартеано на Флорентийском соборе вместе с посланниками Эфиопии свидетельствовало не только о любопытстве, которое пробуждали жители этого региона, но и о готовности итальянцев эпохи Ренессанса воспринимать чернокожих африканцев в позитивном свете.

И повод для путешествия Альберто, и та теплота, с какой Евгений IV встретил эфиопов, весьма показательны. Такое отношение разительно контрастирует с отношением к евреям и мусульманам. Итальянцы никогда не испытывали религиозных предубеждений в отношении чернокожих африканцев. Как раз наоборот. Христианские убеждения заставляли итальянцев эпохи Ренессанса относиться к народам тропической Африки с теплотой и интересом.

Хотя такие путешественники, как Альвизе Ка’да Мосто, писали о преобладании языческого анимизма в королевствах вроде Бенина, но чернокожих африканцев с самого начала воспринимали как чад Божьих вне зависимости от того, вошли они в лоно христианской веры или нет. Для церковнослужителей поколения Филиппо Липпи они были родственными душами уже в силу своего происхождения. Опираясь на библейскую историю изгнания Хама, итальянцы эпохи Ренессанса полагали, что сын Ноя ушел из Святой Земли в Африку, осел там, женился и имел детей. И его потомки стали предками тех самых эфиопов, которые в XV в. прибыли во Флоренцию. Поскольку обитатели тропической Африки мало отличались друг от друга, то итальянцы считали всех чернокожих африканцев потомками Хама, т. е. членами большой христианской семьи.¹⁴

Помимо происхождения от сына Ноя были и другие доказательства того, что чернокожих африканцев можно считать истинными последователями христианства. Царица Савская – вот еще одно звено цепи, которое связывало Африку с историей Ветхого Завета. И в этом свете особую важность приобретает история путешествия волхвов в Вифлеем. Хотя в библейском повествовании не упоминаются ни имена волхвов, ни их происхождение, раннехристианские христиане быстро заполнили этот пробел и начали связывать Каспара, Мельхиора и Валтасара с тремя землями известного мира. Если Каспара и Мельхиора чаще всего связывали с Индией и Персией, то Валтасару отводилась роль африканца, причем с поразительно раннего времени.¹⁵ К IV в. святой Иларий писал о том, что Валтасар был выходцем из тропической Африки. Медленно, но верно образ «черного мага» прочно укоренился в европейском сознании, и в XIV в. получил широкое распространение. По мере знакомства итальянцев с обитателями Черного континента после прибытия во Флоренцию Альберто да Сартеано художники начали все шире использовать образ чернокожего Валтасара. На «Поклонении волхвов» Мантеньи (галерея Уффици, Флоренция; обычно эту картину датируют примерно 1489 г., но вполне возможно, что она была написана в 1462–1470 гг.) [ил. 40] коленопреклоненный Валтасар – настоящий чернокожий африканец. Совершенно ясно, что и художник, и зрители воспринимали этот образ как символ важной роли чернокожего населения в событии христианской истории.

С годами эта идея укреплялась все больше. С середины XV в. сложилось мнение о том, что чернокожие африканцы исторически являются членами семьи христианских народов. И наиболее продвинутые художники и гуманисты смело стали включать их в библейские сюжеты, несмотря полное отсутствие каких бы то ни было доказательств. Изабелла д’Эсте стремилась заполучить чернокожих слуг для своего мантуанского двора¹⁶, и Мантенья включил чернокожую служанку в изображение истории обезглавливания Олоферна Юдифью. В феврале 1492 г. он сделал рисунок пером (галерея Уффици, Флоренция), на котором служанкой Юдифи стала настоящая африканка. Этот мотив повторяется на трех других работах Мантеньи, а впоследствии он же был использован и другими художниками, в том числе Корреджо. Поскольку Юдифь являлась хрестоматийным примером жертвенной добродетели – она соблазнила ассирийского военачальника и убила его ради блага своего народа, – то присутствие чернокожей служанки на холсте свидетельствует о готовности разделить немеркнущую славу с африканцами и еще сильнее подчеркнуть их роль в библейской традиции.

То, что обитателей тропической Африки все чаще стали воспринимать как чад Божьих, доказывает желание Церкви позитивно воспринять новые народы и стимулировать столь же позитивное отношение к чернокожим африканцам и в самой Африке, и в Италии. За 60 лет, прошедших с момента возвращения во Флоренцию Альберто да Сартеано, Церковь активно действовала с целью включения чернокожих в лоно римско-католической веры. Такое воссоединение служило бы доказательством наступления золотого века католичества.¹⁷

Евгений IV хотел объединить христианский мир и укрепить цельность христианства. И Церковь начала искать различные методы пропаганды католицизма среди народов, которые либо являлись христианами, либо считались «инстинктивно» склонными к обращению. К началу XVI в. святой Игнатий Лойола предложил отправить миссионеров в Эфиопию, чтобы укрепить узы, возникшие на Флорентийском соборе. Очень скоро иезуиты отправились нести слово Божие в Западную Африку. Делались определенные попытки подстроить христианские устои под местные обычаи. Толерантность считалась важнейшим условием проповеди христианства в Африке. В 1518 г. король Португалии Мануэл обратился к папе Льву X с просьбой о посвящении незаконнорожденного сына короля Конго 23-летнего Ндоадидики He-Кину из племени мумемба, в епископский сан и о предоставлении ему штата миссионеров.¹⁸ Несмотря на то что Ндоадидики (более известный как «Энрике») сана не получил в силу своей незаконнорожденности и молодости, Лев счел подобное предложение блестящей идеей. Он не только назначил Ндоадидики епископом без епархии в Утику, но еще и прислал к нему нескольких теологов, которые наставляли юношу, пока он не достиг канонически необходимого возраста 27 лет. Лев был убежден в том, что в Африке должны служить местные прелаты – и такое убеждение можно считать явным знаком межкультурной открытости.

В Италии тоже формировалась склонность к ощущению врожденного религиозного родства с чернокожими африканцами. И склонность эта активно поощрялась Церковью. С начала XV в. Церковь уделяла серьезное внимание адекватному пастырскому попечению африканцев из тропической Африки – особенно рабов и бывших рабов на Сицилии и в Неаполе.¹⁹ Детей крестили, проповедники отправлялись в поля, на рынки и верфи.²⁰ Позже черные рабы с ведома Церкви стали создавать собственные братства – такое братство в 1584 г. было создано в церкви Сан-Марко в Мессине. Еще более удивительно, что рабов и бывших рабов с радостью принимали в религиозные ордена. Самый поразительный пример – Сан-Бенедетто «мавр» (ок. 1524–1589).²¹ Он родился в семье неграмотных рабов (или освобожденных рабов) на Сицилии и в возрасте 21 года вступил в орден францисканцев. Его благочестие и аскетизм были настолько велики – молодой монах регулярно занимался самобичеванием, что после смерти конгрегации Южной Италии, где, несомненно, преобладали белые итальянцы, стали почитать его святым.

Атмосфера религиозной открытости, окружающая чернокожих африканцев на Апеннинском полуострове, постепенно проникала и в другие сферы жизни. Общество всегда видело в африканцах людей. Несмотря на то что статус рабов или освобожденных рабов ограничивал открытые для них сферы деятельности, они обладали таким количество навыков, что могли служить не только при дворах аристократов. Им были близки идеалы воинской добродетели, высоко ценимые такими авторами, как Кастильоне. Они занимались борьбой и нырянием.²² Высоко ценились их воинские качества и умение обращаться с лошадьми, что считалось признаком достойного и «цивилизованного» нрава. В 1553 г. Медичи взяли к себе на работу некоего африканца Граццико «иль Моретто», который служил у них конюхом и пажом.²³ Африканский раб Бастиано охранял гробницу португальского кардинала Жайме в церкви Сан-Миниато аль Монте в Олтрарно. Для этой цели его выбрали благодаря прекрасной воинской подготовке. Еще более удивителен деревянный барельеф 1505 г., на котором показано, как чернокожий раб отважно (но тщетно) защищает Галеаццо Марию Сфорца от убийц в 1476 г. Чернокожих африканцев считали музыкально одаренными людьми, имеющими особую склонность к танцам, а такие способности высоко ценились при аристократических дворах.²⁴

Чернокожие африканцы настолько плотно вписались в итальянское общество эпохи Ренессанса, что серьезным преступлением перестало считаться даже рождение детей смешанного происхождения, причем даже в высших эшелонах городской элиты. Алессандро де Медичи в 1532 г. стал герцогом Флоренции.²⁵ Ходили слухи (и довольно обоснованные), что он был сыном папы Клемента VII и чернокожей африканки. На многочисленных портретах явственно видны типично «африканские» черты лица, и это говорит о том, что религиозная близость, осознанная после прибытия во Флоренцию в 1441 г. Альберто да Сартеано с его эфиопскими спутниками, постепенно переросла в реальное социальное приятие.

Человеческое, но не слишком

К чернокожим африканцам итальянское общество во многих смыслах относилось лучше, чем к евреям или мусульманам, но в отношении ренессансной Италии к выходцам из тропической Африки был и еще один более коварный аспект. Эфиопов, прибывших с Альберто да Сартеано, встречали с широко распахнутыми от изумления глазами. Но степень этого изумления показывала, что прежние контакты отнюдь не способствовали формированию адекватного принятия африканцев. Самые образованные гуманисты города по-прежнему относились к ним с определенным презрением – так, как могли бы относиться к какому-нибудь научному виду. А это говорит нам о том, что африканцы оставались для Италии «чужими», причем не в самом теплом смысле слова.

За фасадом церковной приветливости и католического экумензима скрывалось глубокое презрение и снисходительность. Хотя народы тропической Африки считали членами большой христианской семьи, это не означало, что итальянцы воспринимали чернокожих как равных. Скорее, в них видели больших детей. И поскольку итальянские гуманисты не считали культуры тропической Африки достойными внимания и упоминания, то африканцам отводилась роль нецивилизованных варваров.

Такую тенденцию сформировали первые путешественники. Несмотря на увлеченность, с какой они изучали социальные обычаи Волофа или Сонгея, первые путешественники воспринимали тропическую Африку в рамках грубых предубеждений, а не с объективным интересом. Рассказывая о своем путешествии через пустыню, Антонио Мальфанте презрительно замечал, что чернокожие, с которыми он проделал этот путь, «неграмотны и не имеют книг».²⁶ Он даже проводил параллель между замеченной им культурной примитивностью и демоническим колдовством: «Они были великими магами, способными вызывать дьявольских духов». Альвизо Ка’да Мосто с отвращением писал о «распутстве» обитателей этого региона. «Варварство» тех, с кем ему довелось столкнуться, заметно поумерило его восхищение их христианским происхождением.²⁷

Подобные взгляды находили отклик к Италии. Столкнувшись с потоком чернокожих африканцев, итальянцы в эпоху Ренессанса с готовностью стали считать их примитивными варварами, хотя и признавали религиозное родство с ними. Для того чтобы представить чернокожих нецивилизованными простаками, не способными встать вровень с белым большинством, использовались всевозможные стереотипы. У португальцев появилась метафора «счастливого чернокожего». Они считали африканцев детьми или дикарями, способными на свободные от любых запретов радости. В Европе распространилось убеждение в том, что все выходцы из тропической Африки ленивы от природы и неспособны достичь чего-либо по-настоящему великого. В налоговых документах 1480 г. наследники флорентийца Маттео ди Джованни ди Марко Строцци в числе движимого имущества указали чернокожую рабыню, «которая работает плохо и не стоит ничего». Они писали: «Она ленива, как все черные женщины».²⁸ Гораздо более тревожным было убеждение в том, что все африканцы морально нечистоплотны и просто неспособны сдерживать свою склонность к чревоугодию и сексуальные аппетиты. Ка’да Мосто писал, что к югу от Сахары широко распространен инцест.²⁹ И итальянские гуманисты стали приравнивать физическую силу и «дикарство» чернокожих африканцев к неутолимой похоти, которая должны удовлетворяться при любой возможности. Даже музыкальность африканцев объясняли тщетными попытками дать выход своей сексуальности через ритмичные танцевальные движения.³⁰ Любовь африканцев к золотым серьгам будила подозрения в том, что у них есть что-то общее со всеми ненавидимыми евреями – в народном сознании подобные украшения были неразрывно связаны именно с ними.

Представление о культурной неполноценности, варварстве и дикарстве чернокожих африканцев серьезно влияло на отношение к ним в повседневной жизни. Поскольку большинство итальянцев не испытывало ни малейших сомнений в том, что африканцы «в меньшей степени люди», чем белые христиане, то ни о какой самостоятельности и независимости и речи быть не могло. И неважно, насколько конструктивным и позитивным ни было поведение африканцев. Хотя чернокожих часто изображали художники того времени, всем им (за исключением Валтасара) отводилась роль второстепенная и вспомогательная. Изображая Юдифь с головой Олоферна, Мантенья сделал героиню белой, а пассивную служанку – чернокожей, несмотря на то что их этническое происхождение, скорее всего, было одинаковым. На фреске Гоццоли «Шествие волхвов в Вифлеем» мы видим единственное черное лицо – скромный паж, бегущий рядом с конями Медичи. Такое отсутствие независимости неизбежно несло с собой убеждение в том, что к чернокожим можно и должно относиться так, как пожелают те, кто самой природой поставлен выше их. Чернокожие рабыни постоянно становились жертвами сексуальных посягательств со стороны своих хозяев. Когда же подобное отношение перерастало в насилие, то виновной всегда признавалась жертва, а не насильник.

Однако самое серьезное влияние подобное восприятие культурной и моральной неполноценности оказало на легальный статус африканцев. Хотя среди цветного населения Италии в эпоху Ренессанса всегда были и рабы, и свободные люди, убежденность в «естественном» варварстве привела к тому, что цветных стали воспринимать как «естественных» рабов. Опираясь на извращенные идеи рабства, предложенные Платоном и Аристотелем, гуманисты, адвокаты и священнослужители стали считать, что нецивилизованные общества Черного континента созданы для того, чтобы ими управляли цивилизованные белые люди. И неважно, что чернокожие были братьями по вере, отношения с тропической Африкой в эпоху Ренессанса формировались под влиянием вредоносной идеи о расе рабов.

Церковь категорически запрещала порабощение христиан, но теологи быстро сформировали убеждение о том, что африканцы из тропической Африки – это особый случай, поскольку к рабству их предрасположила сама природа. Прошло всего 12 лет с момента возвращения во Флоренцию Альберто да Сартеано с его эфиопскими спутниками. Папа Николай V выпустил буллу «Dum diversas», которая должна была примирить Испанию и Португалию, соперничавших друг с другом за господство над новыми, только что открытыми землями. В обширном и всеобъемлющем документе Николай утверждал, что короли обеих стран имеют полное право вторгаться в любые королевства по своему желанию и порабощать население новых территорий вне зависимости от вероисповедания. Хотя папа Пий II впоследствии отверг этот документ, позже те же самые идеи вновь и вновь повторялись в других буллах, которые целиком и полностью оправдывали абсолютное порабощение африканцев. Так была сформирована тенденция, которая сохранялась веками и стала одним из самых печальных и тягостных эпизодов человеческой истории. Как это ни странно, но именно открытость Ренессанса и привела к появлению одного из величайших зол человечества.

* * *

После завершения экуменического собора Альберто да Сартеано и его эфиопские спутники покинули Флоренцию. Монах с полным основанием мог испытывать глубокое удовлетворение. Сознательно и бессознательно он способствовал расширению границ ренессансного мира. Он сломал барьеры мифов и легенд. Он способствовал гуманистическому постижению мира тропической Африки и проложил путь новым поколениям путешественников. Благодаря ему возникли связи с совершенно новыми землями. И самое глубокое удовлетворение он должен был испытывать от того, что христианский мир практически в мгновение ока стал намного больше, чем считалось раньше.

Хотя не сохранилось никаких письменных свидетельств, но, скорее всего, эфиопы подобного восторга и удовлетворения от своего итальянского путешествия не испытывали. Несмотря на то что их принимали очень тепло и роскошно, им вряд ли могло понравиться то подчиненное положение, в каком находились другие африканцы в Италии. Презрение, с которым они сталкивались на улицах, тоже никак не могло их вдохновить. Они были такими же христианами, как и все остальные, но было очевидно, что их не воспринимают как равных. Возможности учиться и торговать с белыми итальянцами должны были вселить в них надежду, но эта надежда не могла истребить чувства страха и тревоги. Поскольку они были христианами, то должны были отвергнуть подобные мысли, но для них и их соотечественников было бы гораздо лучше, если бы они сломя голову помчались прочь из Флоренции и предупредили свой народ о том, что его ждет. Терпимость и широта взглядов была лишь фасадом. И приехавшие во Флоренцию эфиопы, наверняка, понимали, что для африканцев было бы куда лучше, если бы Ренессанс оставил их в покое.