1. Филиппо и пираты

Фра Филиппо Липпи стал монахом кармелитского ордена в юном возрасте – в 17 лет.¹ Но религиозная жизнь была не для него. Среди благочестивой, мирной братии монастыря Санта-Мария дель Кармине он выделялся духом буйным и беспокойным. Он высмеивал рутинные задания, поручаемые послушникам в течение нескольких лет перед вступлением в орден. Вот что пишет о нем Вазари: «Мальчик проявил себя столь же ловким и находчивым в ручном труде, сколь тупым и плохо восприимчивым к изучению наук, почему он никогда и не испытал желания приложить к ним свой талант и с ними сдружиться. Мальчик этот… вместо учения не занимался ни чем иным, как только пачкал всякими уродцами свои и чужие книги».² Даже когда ему дали возможность целиком посвятить себя живописи, его воображение выходило за узкие рамки собственного монастыря. Вдохновленный фресками Мазаччо и начинающий осознавать свой художественный талант, Филиппо начал подумывать о том, чтобы оставить жизнь монашескую и отправиться в мир.

В 1423 г., когда Филиппо не исполнилось еще 18, он сделал свой выбор, «слыша, как все в один голос его хвалят, он семнадцати лет от роду смело снял с себя рясу» и покинул монастырь.³ Не сохранилось никаких документов, которые рассказали бы нам о его жизненном пути, но – если верить Вазари – он направился на восток через Умбрию и дальше, к восхитительным просторам Адриатики.⁴

Жажда странствий завела Филиппо гораздо дальше, чем он рассчитывал. Как-то раз он с друзьями взял небольшую лодку, чтобы покататься по морю вдоль побережья Анконы. Юноши собирались просто отдохнуть, но они забыли о пиратах, которые постоянно охотились в этих водах. Мавританская галера захватила лодку, и юноши оказались в цепях. Их обратили в рабство, увезли в Берберию и продали на засыпанном песком рынке рабов Хафсидского королевства.⁵

Жизнь Филиппо была погублена. Он находился вдали от родины, лишенный всех прав. Ему приходилось заниматься тяжелым ручным трудом под палящими лучами африканского солнца. И хотя он был «дружен» с хозяином, трудно поверить в то, что он не тосковал по Флоренции и той жизни, какую там вел.

Но даже в рабстве Филиппо не мог подавить свои художественные инстинкты. Однажды он нашел на земле уголек и начал рисовать на побеленной стене хозяйского жилища. Очень быстро он нарисовал портрет своего хозяина в полный рост в характерном мавританском одеянии.

Увидев, что нарисовал Филиппо, другие рабы поспешили сообщить об этом тому человеку, которого он нарисовал. Учитывая положение рабов в Хафсидском королевстве, Филиппо должны были жестоко наказать за то, что он испортил стены хозяйского дома. Но рисунок стал его спасением. Как позже писал Вазари,

это всем казалось чудом в тех краях, где не знали ни рисунка, ни живописи, то это и стало причиной освобождения его от цепей, в которых его продержали столько времени. Поистине величайшей славы достойна добродетель того, кто, имея законное право осуждать и наказывать, поступает обратно, а именно вместо пыток и смерти прибегает к ласкам и дарует свободу.⁶ Филиппо освободили от тяжелого рабского труда. Теперь он занимался только живописью и радовал хозяина каждой новой своей работой. Вскоре он занял почетное положение и заслужил уважение среди берберского народа.

Через полтора года после пленения Филиппо наконец-то позволили покинуть Берберское побережье. Поднявшись на борт корабля, он простился с Африкой, пересек Средиземное море и высадился в Неаполе. Оттуда он двинулся через всю Италию в родную Флоренцию. Но хотя палящее солнце черного континента осталось в прошлом, хотя он никогда больше не чувствовал едких запахов оживленных восточных базаров и не слышал протяжных криков муэдзинов, созывающих правоверных к молитве, Филиппо Липпи навсегда сохранил острое ощущение экзотики, которое сохранил до последнего дня жизни. Продвигаясь на север по Апеннинскому полуострову, он все сильнее чувствовал, что родная страна ему чужда, как это было в далеком детстве.

Хотя в юности Филиппо мог этого и не понимать, но в XV в. Италия обладала исключительно «международным» характером. После пребывания в Северной Африке он не мог этого не заметить. В Неаполе, где постоянно происходило смешение религий, культур и ремесел всего Средиземноморья, испанские мавры говорили по-арабски, иудейский язык изучали ученые, жаждущие знаний, а в церквях господствовала мистическая атмосфера восточного православия. Во Флоренции «чуждость» была еще более очевидна. К моменту возвращения Филиппо его родной город уже превратился в один из самых важных перекрестков мира. На рынках процветающего города торговали экзотическими специями и роскошными тканями с далекого Востока. Флорентийские торговцы знали Константинополь, Москву и Левант так же хорошо, как свой родной город. Во флорентийских дворцах можно было увидеть слуг и рабов самых разных национальностей и цвета кожи. На улицах и площадях рассказывали истории о странных и удивительных дальних краях. Более того, когда Филиппо вернулся в Санта-Мария дель Кармине, во Флоренции заседал большой экуменический совет, который Гоццоли позже прославил в «Шествии волхвов в Вифлеем». По улицам ходили бородатые византийские священники, высокопоставленные представители Восточной империи в ярких шелковых кафтанах, а в тавернах слышала греческая речь и оживленные беседы стремительно продвигающихся на запад турок из Оттоманской империи.

Филиппо понял, что такие города, как Неаполь и Флоренция, вовсе не оторваны от жизни большого мира. Нет, они сами стали центрами, в которых ощущалась жизнь всего мира, где соединялись люди и идеи из самых далеких уголков земли. И чем острее он осознавал всю значимость этого культурного обмена, тем ярче взаимодействие различных обществ, с которыми ему довелось столкнуться, стало проявляться в его искусстве.

Примерно в 1438 г. Филиппо Липпи написал «Алтарь Барбадори» (Париж, Лувр). Эта работа показывает, насколько широко стал мыслить живописец. В его работе уже ощущается влияние самых разных культур [ил. 33]. Изображенная в центре Дева Мария стоит на слегка приподнятой платформе, держа на руках младенца Христа, а перед ней молятся коленопреклоненные святые Августин и Фредиано. Слева и справа от Мадонны художник изобразил ангелов и херувимов. Но если присмотреться, то сразу замечаешь множество иных, совершенно не итальянских особенностей. Совершенно ясно, что Филиппо был в курсе новейших достижений североевропейского искусства – наверное, он говорил об этом с флорентийскими купцами, которые регулярно отправлялись в чужие страны. В отличие от работ более ранних итальянских художников Филиппо расположил фигуры не на безликом золоченом фоне, а в некоем очень точно изображенном помещении. На левой стене мы видим окно, за которым виднеется сельский пейзаж, – эта новация впервые появилась в работах таких художников, как Ян ван Эйк. Но еще более важно, что в картине ощущается не только свойственное Филиппо увлечение экотикой, но и понимание религиозных норм в диалоге с иными культурами. Филиппо не задрапировал Деву Марию некоей простой тканью, а одел ее в синюю мантию с искусно выписанной золотой каймой, украшенной рядом сложных символов, напоминающих восточную вязь. Хотя они не несут какого-то смысла, но в то же время символизируют арабскую письменность (такие орнаменты называют псевдокуфийскими). Находясь в Африке, Филиппо должен был овладеть настоящим арабским языком. Этот орнамент он использовал для придания Деве истинно «восточного» колорита, хотя все остальные фигуры одеты сугубо «по-западному». Эта мелкая деталь очень чутко, деликатно и с поразительной точностью объединяет Восток и Запад.

Открытие «иных»: Ренессанс становится глобальным

Пребывание Филиппо Липпи в Берберии показывает, что Ренессанс был не просто эпохой великих художественных инноваций, но еще и временем разрушения границ известного людям мира.

С античности и до конца средних веков наследие, торговые связи и географическое положение Италии приводили к частым контактам не только с другими регионами средиземноморского бассейна, но и с более далекими уголками земли. Из трудов античных авторов, таких как Плиний и Страбон, мы знаем о походах Александра Македонского в Персию и до берегов Инда. Римская империя простерлась от северных берегов Британских островов до безжизненных пустынь Нубии, от атлантического побережья Испании до берегов Каспийского моря. Торговля, смуты и войны средних веков познакомили Флоренцию с блекнущей роскошью Византийской империи – следы этого до сих пор можно видеть на юге и в бывшем экзархате Равенны. С мусульманами флорентийцы встречались в Андалусии, на Сицилии, в Египте и Святой Земле. Флорентийские купцы доходили даже до необычных, занесенных снегами просторов Киевской Руси. Оправившись от неожиданного шока монгольского вторжения XIII в., средневековые итальянцы задумались о дальнейшем расширегии географических границ воображения. Увлеченные pax Mongolica, Великим шелковым путем через Центральную Азию в Китай любознательные европейские исследователи (а среди них были фламандский францисканец Вильям Рубрук и венецианец Марко Поло), возвращаясь домой, рассказывали соотечественникам о дальних уголках Земли.

Однако, хотя средневековая Италия была «встроена» в большой мир, случайные, не всегда проходимые и зачастую опасные пути передачи знаний делали контакты с другими культурами не просто неровными. В конце средних веков представления о неитальянском мире оставались фантастическими, волшебными и абсолютно невероятными. Несмотря на то что в рассказе Марко Поло о его путешествиях немало точных наблюдений, не меньше там совершенно фантастических выдумок, родившихся в богатом воображении автора, а не увиденных собственными глазами. Ходили рассказы об единорогах, о людях с «хвостами в ладонь длиной… и толстыми, как собачьи», о долинах, наполненных алмазами, об островитянах с собачьими головами.⁷ Даже строительство реальной Великой Китайской стены было окутано странными и фантастическими выдумками. Подобные сказочные фантазии вовсе не были нетипичными. Мир воображения был наполнен необычными и невероятными созданиями. Легенда о пресвитере Иоанне, невероятно добродетельном и богатом короле, потомке одного из трех волхвов, сыграла чрезвычайно важную роль в формировании представлений о Востоке и Африке за Сахарой.⁸ Поскольку пресвитер Иоанн был христианином, то легенда о нем стала основой даже для международной политики. То же можно сказать о различных вариантах истории любви Александра Македонского к королеве амазонок. Аль-Идриси, географ XII в., живший при дворе короля Сицилии Рожера II, утверждал, что в Японии так много золота, что там даже собакам делают золотые ошейники.⁹ А сэр Джон Мандевиль (вероятно, вымышленный) рассказывал в своей книге о землях, где живут фениксы, плачущие крокодилы и люди, у которых голова на груди.¹⁰

А вот начало Ренессанса ознаменовало собой радикальный отход от представлений прошлых лет. Хотя контакты с другими странами, народами и культурами случались и прежде, XIV в. стал началом беспрецедентного расширения горизонтов знаний, которое повлекло за собой колоссальный рост знаний и понимания окружающего мира.

Не следует считать, что единственным источником новых знаний об окружающем мире стала вновь открытая человечеством античная и, в частности, греческая литература.¹¹ На полуостров постоянно прибывали «другие» – и, в частности, евреи из Испании, Португалии, а впоследствии из Германии. И это открывало пути к огромному социоэкономическому разнообразию, к получению медицинских, лингвистических и философских знаний огромной ценности. Но самым главным источником знаний в эпоху Ренессанса стали путешествия. И вынужденное путешествие Липпи в Берберию стало воплощением духа времени. Особенно много сулил Восток. В 1338 г. флорентийский путешественник Джованни де Мариньоли стал первым человеком после Марко Поло, достигшим Китая и вернувшимся обратно. По поручению папы Бенедикта XII он установил дипломатические отношения и привез массу коммерчески полезной информации. Торговля с армянским королевством Киликия, мамлюкским султанатом в Каире, королевском Хафсидов в Северной Африке, империей Тимуридов в Центральной Азии и с зарождающейся Оттоманской империей развивалась стремительно. А вместе с ней росла и жажда новых, более точных знаний о народах, языках и обычаях других стран. Знания расширялись постоянно. Европейцы неожиданно открыли для себя Африку за Сахарой. Путешественники пересекали пустыни и моря в поисках новых земель и новых богатств. Но и на западе их ожидали неожиданные открытия. В 1312 г. на Канарских островах высадился Ланчелотто Малочелло (в его честь был назван остров Лансароте), и все взоры устремились на закат.¹² Всем хотелось открыть новый морской путь в Китай. Генуэзец Христофор Колумб и другие мореплаватели вслед за ним устремились на запад и открыли совершенно новые земли за Атлантическим океаном. Вместо мифотворческого невежества прошлого появилась богатая и подробная картина мира, который оказался гораздо больше и интереснее, чем кто-либо себе представлял.

Историки придают огромное значение тому, как грандиозно расширились знания об «иных» землях в XIV в. И это расширение определило форму самого Ренессанса. Совершенно естественно будет воспринимать развитие натурализма в искусстве как результат растущего осознания реалий окружающего мира. Даже начало современного критического изучения самой идеи «Ренессанса» самым тесным образом связано с идеей «открытия». Уже в XVIII в. Джироламо Тирабоски называл расширение интеллектуальных и коммерческих горизонтов через путешествия одной из главных и определяющих особенностей эпохи.¹³ В XIX в. великий швейцарский историк Якоб Буркхардт последовал примеру Тирабоски и сделал «открытие мира и человека» центральной идеей своей концепции Ренессанса. Сегодня, когда развитие межкультурных исследований избавило нас от романтического представления об эпохе просвещения, ученые продолжают утверждать, что Ренессанс стал истинным началом «эпохи великих географических открытий».¹⁴ Несмотря на определенные сомнения, Питер Берк все же связывает эти исторические периоды воедино.¹⁵

Значимость идентификации «Ренессанса» с «открытиями» кроется не столько в совпадении двух явлений, но в том сильнейшем влиянии, какое исследование других земель и культур оказало на характер эпохи, и в той степени, в какой в результате межкультурного обмена изменилось отношение к окружающему миру. Для Тирабоски «открытие Америки» столь же важно, как и «открытие книг» и «открытие античности». Все эти явления дали толчок к самосознанию, которое, по мнению ученого, являлось неотъемлемой частью самой сути Ренессанса. Для Буркхардта расширение интеллектуальных горизонтов является центральной идеей его концепции индивидуализма эпохи Ренессанса. И хотя работы таких ученых, как Эдвард Саид, проливают свет на взаимный характер культурного обмена, все больше современных историков продолжают придерживаться тех же представлений. Многие полагают, что мужчины и женщины эпохи Ренессанса не смогли бы осознать собственную уникальную идентичность без четкого и точного знания о «других».

Причина этого совершенно понятна. Трудно избавиться от ощущения, что вот наконец-то возник тот самый аспект Ренессанса, который совпадает со знакомыми нам представлениями об этом периоде. Несмотря на мрачные реалии ренессансного общества, открытие новых земель принесло с собой свежее ощущение открытости и терпимости, которое нашло отражение в литературе и визуальных искусствах. Вступив в контакт с новыми народами и культурами, итальяцы эпохи Ренессанса начали активнее менять свои прежние представления о человечности. Столкнувшись с цивилизацией Оттоманской империи, странными обычаями жителей Явы и незнаковыми привычками североамериканских индейцев, люди избавились от шовинизма, осознав, что, несмотря на поверхностные различия, неизменная человеческая природа является общей для всех жителей Земли. И это не только способствовало развитию ренессансного представления о человеке как о независимой, творческой личности (ярче всего это проявилось в трактате Пико делла Мирандолы «Речь о достоинстве человека»), но еще и помогло избавиться от фантастических предубеждений прошлых лет. Люди всегда люди, и неважно, откуда они пришли. Все обладают одинаковым потенциалом, все могут воспарить к головокружительным высотам человеческих достижений, ожидаемых флорентийскими неоплатониками. Некоторые, как, например, Пико делла Мирандола, даже заговорили о том, что у христианства гораздо больше общего с языческими религиями разнообразных культур, чем это считалось прежде.

На первый взгляд, «Алтарь Барбадори» и рассказ Вазари о приключениях Филиппо Липпи в Берберии вполне согласуются с такой интерпретацией. Но, включив псевдокуфийский орнамент в свою картину, Липпи продемонстрировал знакомство с мусульманской и левантийской культурой, а также с общим наследием, объединяющим христианство и ближневосточные традиции. То, что на Деве Марии характерная арабская мантия, показывает готовность художника поместить раннехристианскую историю в адекватный географический контекст и признать, что у христианства и ислама общие корни. И решение Вазари включить историю пребывания Липпи в рабстве в Хафсидском королевстве на севере Африки в жизнеописание художника убедительно доказывает, что эстетические воззрения других народов позволили им оценить талант итальянского живописца и что «иностранное» не всегда чуждо жизни мастера.

Совершенно нетрудно найти сходные параллели, и наибольший интерес в этом отношении представляют многочисленные литературные примеры. Уже в середине XIV в. в «Декамероне» Боккаччо появились первые намеки на расширение горизонтов воображения – другие народы и земли изображены писателем гораздо более позитивно, чем раньше. В первой книге, к примеру, еврей Авраам демонстрирует ханжество Римской Церкви, а в следующем его единоверец Мельхиседек посрамляет Саладина.¹⁶ Для последующих новелл Боккаччо выбирает еще более экзотические места действия и удивительных персонажей. Самые интересные и драматичные герои у него не только итальянцы, но и «иностранцы». Читатель узнает о дипломатических отношениях султана Вавилона с королем Алгарве, о торговле генуэзцев с Александрией, о мореплавателях короля Туниса, о повседневных драмах Китая.¹⁷ Вспомните восхитительную эротическую историю Алибек и Рустико (ч. I глава 5). Действие происходит в Гафсе, на территории современного Туниса. А тайный побег трех сестер достигает своей кульминации на Крите.¹⁸ В последующие века подобные тенденции стали еще более ярко выраженными. «Влюбленный Роланд» Боярдо (ок. 1478–1486) начинается с прибытия ко двору Карла Великого Анджелики, дочери короля Китая. Одна из главных тем поэмы – борьба между ее отцом и татарами и между франками и маврами. А в поэме Тассо «Иерусалим освобожденный» (1581) враги христиан, мусульмане, действуют в Святой Земле с таким рыцарством, не обратить внимания на которое просто невозможно.

Аналогичные примеры можно найти и в визуальном искусстве. Не случайно на таких картинах, как «Шествие волхвов в Вифлеем» Гоццоли, встречаются и удивительно точные изображения представителей византийского двора, и слуга типично африканского происхождения. Знакомые мифы также менялись и расширялись с учетом новых знаний о других странах. Заметно изменились изображения каппадокийца святого Георгия, история которого существует в различных христианских традициях и служит символом отношений между востором и западом, поскольку дракон предположительно был поражен в Ливии.¹⁹ Святого Георгия все чаще стали изображать в ближевосточном одеянии, чему способствовало развитие межкультурных отношений. Витторе Карпаччо написал сцены из жизни святого Георгия для капеллы Сан-Джорджо в Венеции в 1504–1507 гг. На ней мы видим группу мусульман в тюрбанах на фоне городского пейзажа, в котором странным образом сочетаются итальянские и «восточные» черты. На фреске Пинту-риккьо «Мистическое обручение святой Екатерины» (ок. 1492–1494) в зале Святых в ватиканских апартаментах Борджиа [ил. 34] император изображен в окружении людей, представляющих все средиземноморские культуры конца XV в. Мы видим здесь и греков, и мусульман из Северной Африки, и турок. Фреска буквально излучает ощущение того, что в большом мире для людей не существует никаких барьеров.

Навсегда чужие?

Однако, как это часто бывало в эпоху Ренессанса, внешнее впечатление оказывается удивительно обманчивым. Сколь бы ни соблазнительно было приравнять открытия к знаниям, а знания к терпимости, важно помнить, что подобные связи более свойственны современному образу мыслей и романтическому отношению к Ренессансу, чем той эпохе. Да, конечно, открытия того времени были грандиозными и многочисленными, но не было никакой объективной причины к тому, чтобы расширение контактов с «чужими» культурами начало разрушать давние и глубоко укоренившиеся предубеждения и моральные стандарты. Возникновение искреннего интеллектуального любопытства в отношении окружающего мира спокойно и легко сосуществовало рядом с невежеством, ненавистью и эксплуатацией. Путешественники не всегда смотрели на новые земли широко распахнутыми от изумления глазами. Чаще всего они видели именно то, что хотели увидеть, и истолковывали увиденные крохи в соответствии с унаследованными идеями. Более того, отношения между путешественниками эпохи Ренессанса и иными культурами часто определялись политическими конфликтами, экономическими интересами или культурным паразитизмом. Хотя информацию тщательно собирали и высоко оценивали в определенных кругах, непонимание ширилось, мифы подстраивались под меняющиеся обстоятельства, прежняя нетерпимость принимала новые, столь же уродливые формы. И в результате под блестящей поверхностью прекрасных произведений искусства, которые кажутся столь невинными и открытыми, скрывалась более удивительная и неприятная картина.

Каким бы ни было первое впечатление от картины Липпи «Алтарь Барбадори» и жизнеописания художника в книге Вазари, они скрывают не только тот факт, что понимание по-прежнему сдерживалось невежеством, но и то, что культурный релятивизм и терпимость были всего лишь тонкой пленкой, под которой скрывались жестокий фанатизм и прежние предубеждения. Какова бы ни была природа знакомства Липпи с исламской культурой, в «Алтаре Барбадори» не чувствуется искренней симпатии. Да, он поместил псевдокуфийский орнамент на одеяние Девы Марии, но это всего лишь довольно грубая и любительская имитация арабского письма. Художник не пытался выйти за рамки поверхностного стереотипа, способного одурачить невежд. Склонность воспринимать исламскую культуру с презрительной снисходительностью еще более заметна по истории жизни Липпи. Жизнеописание Вазари, которое невозможно проверить по другим источникам, является в той же мере демонстрацией невежественных культурных карикатур, в какой и свидетельством межкультурного релятивизма. Хотя он отдает должное эстетическим воззрениям рабовладельца-бербера, его изумление перед этим фактом отражает привычное для того времени восприятие арабского мира как мира «варварского». Несмотря на то что мусульманские общества Северной Африки постоянно производили огромное множество великолепных и разнообразных произведений искусства – керамику, ковры, шедевры архитектуры, каллиграфии и иллюстрированные манускрипты, Вазари сознательно утверждает, что в Хафсидском королевстве не знали рисунка и живописи. Он заходит настолько далеко, что помещает это абсурдное утверждение в свой биографический скетч. Эта карикатура вполне соответствует устаревшим стереотипам – точно так же, как и использование псевдокуфийского орнамента на алтаре Липпи. Но в то же время она отражает стремление писателя сделать повествование увлекательным и приемлемым для современного ему читателя, пусть даже и в ущерб точности.

Воображение Липпи и Вазари по-прежнему находилось в рамках прошлого. И все же их работы можно отнести к «лучшим» примерам художественной увлеченности иными культурами. Если говорить об искусстве, то плоды открытий были чаще всего гнилыми. В то же самое время, когда итальянские художники и писатели вступали в более близкий контакт с большим миром и интересовались обычаями и привычками других народов и религий, злобное невежество, безнадежные предубеждения и безумный фанатизм развивались с пугающей скоростью и находили выражение в более коварных формах искусства и литературы.

Флоренция, где большую часть сознательной жизни жил и работал Филиппо Липпи, была микрокосмом среды, в которой формировалось отношение к «другим», характерное для эпохи Ренессанса. Будучи одним из эпицентров международной торговли и важнейшим культурным центром, город был фокусом, притягивающим людей и товары из самых удаленных уголков известного мира. Именно здесь происходили решительные перемены, которым суждено было кардинально изменить интеллектуальную атмосферу эпохи. Но в то же время эти же факторы делали Флоренцию центром развития более неприятных аспектов межкультурного обмена.

Чтобы проиллюстрировать эту мысль, в каждой из последующих глав будет приведен пример отношения к «чужим» (евреям, мусульманам, чернокожим африканцам и представителям атлантических культур) во Флоренции примерно в тот период, когда Липпи заканчивал работу над «Алтарем Барбадори». Это позволит нам показать отношения Ренессанса с большим миром в широком контексте культуры, общества и идей. И по мере расширения горизонтов Флоренции эпохи Липпи нам станет ясно, что под цивилизованной и утонченной поверхностью современного искусства и литературы скрывалась гораздо более безобразная сторона Ренессанса.