4. Нечестивый город

Галеаццо Марии Сфорца было легко не заметить последнюю и самую важную фигуру на фреске гоццоли «Шествие волхвов в Вифлеем».¹ В толпе позади Козимо де Медичи портрет этого человека почти теряется среди множества лиц. Но присмотритесь, и в третьем ряду вы увидите унылого кардинала в расшитой красной камилавке за портретами Плетона и Гоццоли. Его голова слегка склонена, а черты лица выдают ощущение дискомфорта – ему словно хочется скрыться от взгляда зрителя. Но в этом кардинале невозможно не узнать Энея Сильвия Пикколомини.

Когда Козимо де Медичи заказывал Гоццоли фрески для фамильной капеллы, у него были все основания настаивать на том, чтобы портрет Энея был изображен обязательно. Обходительный, щедрый кардинал заслужил место среди созвездия влиятельных ученых и художников, составлявших процессию волхвов. Он был одной из восходящих звезд Церкви. Истинный гуманист он прекрасно владел искусством сочинения на латыни, в 1442 г. был увенчан венком лауреата за свои стихи, написал немало трудов в самых разных областях знания – от географии и педагогики до истории и драмы. Ценитель прекрасного и меценат, кардинал отличался поразительно острым умом, был очень начитан и знаком с новейшими тенденциями в визуальном искусстве и литературе. По своим способностям он на голову превосходил своих коллег по курии. Кардинал Пикколомини был той самой интеллектуальной суперзвездой, которая была необходима Козимо. Хотя портрет трудно назвать лестным, но все же это был тонкий, хорошо продуманный комплимент.

Однако недавние события превратили фреску в нечто большее. 19 августа 1458 г. дородного кардинала средних лет избрали папой, и он принял имя Пия II, чтобы продемонстрировать свое понимание христианского благочестия. Портрет Гоццоли неожиданно стал не только подтверждением просвещенной утонченности нового папы, но еще и подчеркнул ту роль, какую культура может играть для папства эпохи Ренессанса.

Всего через восемь дней после приезда во дворец Медичи-Риккарди Галеаццо Марии Сфорца 25 апреля 1459 г. во Флоренцию прибыл Пий II. Он сделал в городе короткую остановку по пути в Мантую. Увидев понтифика во плоти, юный миланский граф понял, что перед ним совершенно другой человек, чем тот, которого изобразил Гоццоли.

Пий II ничем не напоминал статного кардинала, буквально излучающего святость.² Нет, это была высокомерная гора человеческой плоти. Массивный, тяжеловесный, страдающий подагрой кардинал восседал на огромном золотом троне. Его окружали худшие наемники, каких только можно было найти в Италии. И поведение его было далеким от благочестия. Пий II остановился у ворот Сан-Галло и заставил «благородных правителей и князей Романьи», включая и Галеаццо Марию, которому пришлось подняться на цыпочки, чтобы дотянуться до папского трона, внести его в город на своих плечах. Сгибаясь под его весом, аристократы всю дорогу недовольно ворчали. Сиджисмондо Пандольфо Малатеста пришел в настоящую ярость. «Смотрите, как низко мы пали – мы, властители городов!» – шипел он, переводя дух.³

Когда Пий оказался в городе, стало еще хуже. Хотя Козимо де Медичи надеялся укрепить давние связи своего банка с папством, главная цель визита понтифика заключалась в том, чтобы примирить Сиджисмондо Пандольфо Малатесту, короля Сицилии Ферранте и Федерико да Монтефельтро.⁴ Но хотя такая миссия идеально подходила для того, чтобы новый папа продемонстрировал свои способности христианского миротворца, он не собирался вести себя сдержанно и скромно, как подобает слуге Господа. Даже по его собственным воспоминаниям ясно, что он вел себя как раздражительный, самовлюбленный, алчущий власти политик. На важнейшей встрече он на всех накричал, оскорбил Сиджисмондо и умыл руки, прежде чем заявить, что только он один способен служить воле Господа и интересам людей.⁵

Не лучше Пий вел себя на развлечениях, которые для него устраивали. Хотя он оценил художественные зрелища, которыми славилась Флоренция, и получил удовольствие от общения с самыми просвещенными жителями города, гораздо больше его интересовали чисто земные наслаждения. Похотливо наблюдая за танцами на пирах, устроенных в его честь, он отпускал весьма вольные замечания о красоте флорентийских женщин и веселился от всей души. Ему понравился турнир, устроенный на площади Сан-то-Кроче, где «вина было выпито гораздо больше, чем пролито крови».⁶

Ему понравились флорентийские львы, которых ради его развлечения выпустили на арену, чтобы они растерзали других зверей. Но при этом папа не выражал ни малейшей благодарности. Несмотря на то что на развлечения понтифика ушло около 14 тысяч флоринов, он едко заметил, что денег на него пожалели, и осудил флорентийцев за их «прижимистость».⁷ Неудивительно, что Козимо де Медичи решил остаться дома, и не участвовать в том, что может вызвать неудовольствие папы.

Как ни парадоксально это может показаться, но и портрет Коццоли, и властный и заносчивый характер папы Пия II прекрасно отражают тайный характер папского меценатства. В характере и жизненном пути Энея Сильвия Пикколомини отразилась суть не только папства эпохи Ренессанса, но еще и роль папского дворца в покровительстве искусствам. По мере нашего знакомства с жизнью Энея то, что казалось конфликтом между верой, культурной утонченностью и мирскими наслаждениями предстанет четким и единым целым. Но, как показывает пример этого самого выдающегося служителя церкви, сложная и неожиданная история покровительства папского двора живописи, скульптуре и архитектуре того времени в меньшей степени опиралась на слабый интерес к просвещению и в большей – на всепоглощающие личные амбиции, страсти и агрессивное властолюбие.

Отсутствующие меценаты

Эней Сильвий Пикколомини родился 18 октября 1405 г. в обедневшей, но уважаемой семье сиенских изгнанников. Он вырос в маленьком городке Корсиньяно в Валь д’Орча. С детства его мир был окружен религией. Каждое воскресенье семья отправлялась к мессе в маленькую церковь Сан-Франческо и внимательно слушала, как священник объясняет с каферды основы веры. Потом все с чувством произносили молитвы за благополучие папы. В этом мире религия, просвещение и культура шли рука об руку. Как отец и дед, Эней изучал основы латинской грамматики по молитвам. И хотя его все еще больше интересовали игры и детские забавы, он уже понимал, что для обретения христианской морали необходимо читать труды классиков. Позже, изучая юриспруденцию в университете Сиены и продолжая гуманистическое обучение во Флоренции, он познакомился с трудами таких авторов, как Колюччо Салютати, и увидел в них прославление учения Христа. Его восхищали художественные достижения своего времени. Молясь в церквах двух великих городов, он поднимал взор к небу, чтобы увидеть прославляющие веру творения таких художников, как Джотто и Дуччо, Гиберти и Мазаччо. Он общался с великими меценатами – Медичи, Бранкаччи и Строцци.

Но хотя юный Эней сумел понять тесную связь между религией, искусством и гуманистическим просвещением, он видел, что чего-то недостает. Да, конечно, по всей Италии строились новые церкви. Пожертвования и завещания церковным институтам позволяли окружить верующих фресками и алтарями несравненной красоты. Гробницы епископов, кардиналов и понтификов придавали материальную форму самому институту церкви. Но довольно любопытно, что папы и кардиналы почти не занимались меценатством. В Риме это было заметно в еще большей степени. Практически ничто не показывало связи папского двора с живописью, скульптурой и архитектурой. Человек, приехавший в вечный город в этот период жизни Энея, вообще не заметил бы, что папство хоть как-то связано с искусством.

В меценатстве раннего Ренессанса зияла пустота. Тогда как все вокруг страстно стремились обеспечить себе хоть какую-то причастность к миру культуры, папский двор не обращал ни малейшего внимания на джаггенаут ренессансной культуры, несущийся мимо него. И в определенном смысле в этом не было ничего удивительного. Отсутствие у папства интереса к итальянскому искусству проистекало из того факта, что в эпоху раннего Ренессанса папства практически не было или в нем царил полный хаос.

С 1309 г. папы жили не в Риме, но в Авиньоне, на юге Франции.⁸ Этот переезд должен был быть временным. Но, обосновавшись в городе, папский двор обнаружил, что уехать уже нельзя. Французская корона оказывала все более сильное влияние на папство. Между папами и священной Римской империей возник жестокий конфликт. Рим стал слишком сложным местом, чтобы им управлять. Город контролировали воинственные семейства Орсини и Колонна, на улицах шли настоящие бои, а население было запугано. Состояние дел внушало ужас. Вот что писал неизвестный римский хронист о Риме середины XIV в.:

город Рим бьется в агонии… люди сражаются каждый день, грабежи происходят повсюду, монахинь насилуют, нигде нельзя укрыться, маленьких девочек похищают и лишают чести, жен вытаскивают прямо с брачного ложа, работников, возвращающихся домой, грабят… паломники, которые приходят в святые церкви ради спасения души, не защищены, их убивают и грабят… Нет справедливости, нет закона. И негде укрыться; все гибнут; кто силен, тот и прав.⁹

Даже если папы могли бы освободиться от господства французской короны и разрешить свои разногласия с Империей, Рим был слишком опасным местом, чтобы отправиться сюда из «вавилонского пленения» в Авиньоне.

Прошло более 60 лет изгнания, и папа Григорий XI в конце концов решил вернуть курию в Рим. Это произошло в 1376 г. Но этот шаг еще больше усугубил обстановку. В 1378 г. Григорий умер, и коллегия кардиналов была вынуждена выбрать папу-итальянца. Страшась гнева толпы, собравшейся под стенами Ватикана, и не сумев найти достойного кандидата в своих рядах, кардиналы выбрали папой Урбана VI, никому не известного неаполитанского архиепископа. Тихий аскет показался всем идеальным выбором. Но оказалось, что Урбан страдает от жестокой мании преследования. Одержимый почти патологической ненавистью он обвинил избравших его кардиналов в коррупции, моральном разложении и предательстве. Шесть кардиналов были заточены в темницах Ночеры и подвергнуты жестоким пыткам. Урбан любил сидеть возле камер, читая часослов и слушая крики пытаемых.

Выжившие кардиналы взбунтовались. Не желая более терпеть поведение Урбана, они сбежали в Авиньон и там избрали нового папу. Урбан расколол Церковь надвое, и этот тяжелый раскол просуществовал еще 40 лет.¹⁰

Эней стал сыном Церкви, когда в ней царил хаос и беспорядок. Два (а какое-то время и три) папы боролись за признание. Христианский мир воевал сам с собой. Папы и антипапы боролись за контроль над Церковью, вся Европа раскололась на сторонников и противников, и каждый регион почитал своего понтифика. Все стороны упорно доказывали свою легитимность, и никто не хотел отступать.

То, что впоследствии назвали Великим расколом, завершилось лишь с помощью ряда соборов Церкви. Но даже это породило массу серьезнейших проблем. В начале раскола группа служителей церкви решила, что чересчур опасно наделять папу безграничной властью. Они предлагали создать своеобразный церковный «парламент», который регулярно собирался бы и решал вопросы особой важности. Проблема заключалась в том, что подобное предложение полностью противоречило желаниям и интересам пап. Когда в 1417 г. раскол закончился, Мартин V и его преемники решили взять бразды правления в собственные руки, не желая терпеть никакого вмешательства – и менее всего со стороны совета, куда входили провинциальные клирики со всей Европы. Взаимное отвращение двух лагерей повергло папство в очередной виток междоусобиц.

Последствия этого для культурной жизни папского двора были значительными. Конечно, было бы ошибкой думать, что в годы изгнания и хаоса между «вавилонским пленением» и созданием совета папство существовало в культурном вакууме. Папы прекрасно осознавали радикальные перемены, происходящие в раннеренессансном искусстве и философии. Папский двор продолжал привлекать выдающихся гуманистов, жаждущих занятости и продвижения. Многие итальянские художники тоже нашли себе место при дворе понтифика. Петрарка, к примеру, провел значительную часть жизни в Авиньоне и его окрестностях и получил там несколько весьма прибыльных бенефиций.¹¹ Леонардо Бруни почти десять лет (с 1405 по 1415 гг.) занимал пост папского секретаря.¹² В Авиньоне жил Симоне Мартини¹³, а такие художники, как Маттео Джованетти,¹⁴ расписали папский дворец яркими фресками, придав ему чисто «итальянский» дух.

Тем не менее папский двор не мог оказывать реальное влияние на итальянское искусство того времени. У пап не было ни ресурсов, ни желания заниматься меценатством, которое приватизировали торговые банкиры и signori. Войны обходились дорого, с деньгами были проблемы, изгнание и раздел не позволяли папству тратить большие суммы на украшение церквей или дворцов, которые находились либо слишком далеко, либо в руках противников.

Рим медленно разрушался и погибал. К третьему десятилетию XV в., когда движение за церковный «парламент» одержало настоящий триумф, город находился в жалком состоянии. Гуманистически настроенные гости были в ужасе от явившейся их взгляду картины. Флорентиец Кристофоро Ландино писал о призраке Августа, рыдающего при виде города, который он построил и который теперь превратился в выгребную яму.¹⁵ Его соотечественник Веспасиано да Бистиччи был в ужасе от того, что на форуме пасутся коровы, а великие памятники прошлого разрушаются и превращаются в неузнаваемые руины.¹⁶ Даже те здания, которые играли важную роль для идентичности средневекового папства, разрушались на глазах. В тот период в базилике Сан-Джованни ин Латерано (официальная резиденция папы в Риме) дважды случался пожар (в 1307 и 1361 гг.), и впервые со времен античности она находилась в состоянии полного разрушения. Рим не мог соперничать ни с Флоренцией, ни с Миланом, ни с Венецией. Хронист Стефано Инфессура называл Рим рассадником грабежей и убийств, где искусство давным-давно умерло.¹⁷

Из глуши

Хотя папский двор более века провел в культурной глуши, к тому времени, когда Эней Сильвий Пикколомини стал превращаться в восходящую звезду Церкви, ситуация начала постепенно меняться.

Прежде чем вступить в монашеский орден, Эней сделал себе имя как один из ведущих теоретиков соборного движения на Базельском соборе.¹⁸ Но, несмотря на несамое благоприятное начало, юношеское неприятие папской власти быстро прошло под влиянием очевидных литературных талантов. Очень скоро он оказался втянутым в папскую орбиту. Какое-то время он служил папе Евгению IV, а затем его судьба изменилась к лучшему – в 1447 г. папой был избран его давний друг Томмазо Парентучелли де Сарцана. Он взошел на престол под именем папы Николая V. Пикколомини в том же году стал епископом Триеста, в 1451 г. был переведен в Сиену и выполнил ряд важных миссий. В 1456 г. Эней Сильвий получил кардинальскую шапку.

Стремительный взлет Энея по церковной карьерной лестнице совпал с возрождением папского двора. В политическом, географическом и финансовом отношениях папство наконец-то обрело реальную стабильность и силу. Несмотря на мелкие сложности, Евгений IV сумел окончательно подавить соборное движение, и папа стал единственным и абсолютным главой Церкви. Этот успех позволил Евгению в 1445 г. восстановить курию в Риме. То, что папство вновь вернулось в вечный город, позволило понтификам восстановить ущерб, понесенный в годы междоусобной борьбы. Николай V положил конец спорам и раздорам прошлого и окончательно обосновался в Риме. Он сам и его преемники сумели активно управлять своими землями в Центральной Италии и создали вполне эффективную администрацию, которая впервые с 1308 г. стала контролировать и управлять папскими доходами.

Поскольку статус Энея повысился, он стал проводить в Риме все больше и больше времени. Он заметил, что изменение положения папства сильно повлияло на отношения курии с городской средой и искусством. Рим переживал реальную трансформацию. Известный «своей просвещенностью и интеллектуальной одаренностью» Николай V прекрасно понимал, что годы изгнания и хаоса сильно повредили репутации Церкви и даже пошатнули благочестие рядовых верующих.¹⁹ Хотя конец раскола и крах соборного движения укрепил положение папства (впервые за 150 лет), было очевидно, что, если Церковь хочет восстановить понесенный ущерб, нужно что-то большее. Было очевидно, что жалкое состояние Рима начала XV в. не способствует восстановлению веры в обществе. Узкие, грязные улицы, обветшавшие церкви – все это было болезненным напоминанием о жестоком соперничестве и нечестивых раздорах, одолевавших Церковь в прошлом. Над городом витал дух уныния и поражения. Все следовало изменить. Николай считал, что Рим – резиденция папы и эпицентр католического мира – должен стать блестящим символом всего, за что выступает Церковь. Город должен был вселять страстную веру в истинность христианства и безграничное уважение к Святому Престолу. На смертном одре он говорил:

Только просвещенный человек, который изучил происхождение и развитие влияния Римской Церкви, может по-настоящему понять ее величие. Чтобы породить прочные и неколебимые убеждения в разуме непросвещенных масс, необходимо нечто привлекательное для глаза: народная вера, поддерживаемая одними лишь доктринами, всегда останется слабой и шаткой.

Но если авторитет Святого Престола будет воплощен в величественных зданиях и нерушимых памятниках, созданных, казалось бы, рукой самого Бога, то вера будет возрастать и укрепляться от поколения к поколению, и весь мир примет и поклонится ей. Благородные здания, в которых вкус будет сочетаться с красотой и впечатляющими пропорциями, сразу же вызовут восторг перед церковью святого Петра.²⁰

Истинность христианского учения и добродетель наместника Христа на Земле должны были воплотиться в красоте. Литература, музыка и прежде всего живопись, скульптура и архитектура были видимыми иллюстрациями всего достойного, что есть в Церкви и ее главе. Новообретенное богатство папства следовало вкладывать в искусство.

Предшественники Николая уже сделали ряд пробных шагов в верном направлении. В 1427 г. Джентиле да Фабриано и Пизанелло получили заказ на оформление нефа базилики Сан-Джованни ин Латерано.²¹ Фрески должны были изображать сцены из жизни святого Иоанна Крестителя. В следующем году Мазаччо и Мазолино написали алтарный образ для церкви Санта-Мария Маджоре для семейства папы Мартина V. Примерно в то же время кардинал Джордано Орсини собрал вокруг себя круг гуманистов, среди которых были Лоренцо Валла, Леонардо Бруни и Поджо Браччолини.²² В своем дворце он построил собственный театр (первый театр подобного рода), украшенный фресками работы Мазолино и Паоло Уччелло. Фрески изображали знаменитых людей разных эпох. Чуть позже Евгений IV заказал Филарете новые бронзовые врата для базилики святого Петра. Все это было замечательно, но меценатством папы занимались от случая к случаю. Нужно было нечто более драматическое. Когда папство смогло рассчитывать на ресурсы папских государств, ситуация заметно улучшилась.

Николай решил превратить ветхие руины Рима в величественные памятники папской роскоши. Эпицентр христианского мира должен был превратиться в столицу, достойную самого Господа. Поселившись на Ватиканском холме, он полностью перестроил Апостольский дворец. К старому средневековому зданию было пристроено большое новое крыло. Папский двор стремительно расширялся, и нужны были новые апартаменты для приема послов и монархов. Восточнее папских апартаментов возвели массивную башню (ее развалины сохранились и по сей день). Из Флоренции для оформления личной капеллы папы пригласили Фра Анжелико, знаменитого художника и священника, известного своим благочестием. Великолепный цикл фресок должен был изображать сцены из жизни святых Стефана и Лаврентия.²³ Началось создание библиотеки Ватикана.²⁴ А самое главное – для реконструкции базилики святого Петра пригласили известного архитектора Бернардо Росселино.

Но амбиции Николая выходили за границы Ватикана. Он вознамерился осуществить крупномасштабную реконструкцию всего города. Хотя Эней замечал, что Папа начал больше проектов, чем мог завершить при жизни²⁵, Вазари справедливо писал, что он сумел «перевернуть город с ног на голову своим строительством».²⁶ В прежнем великолепии был отреставрирован античный акведук Вирджине. Он снова стал подавать свежую воду в центр города. Благодаря этому заполнился великолепный новый бассейн на площади Крочифери, построенный главным советником Николая по архитектуре, Леоном Баттистой Альберти. Строительные работы начались в районе Борго, примыкающем к Ватикану.²⁷ Куда бы Эней ни обратил свой взгляд, ветхие старые дома сносились, а на их месте под папским покровительством возникали новые впечатляющие строения.

Всплеск художественной деятельности не ограничивался одним лишь папой. Николай задавал тон, а кардиналы спешили ему следовать. Как писал в книге «О кардинальстве» (De cardinalatu) Паоло Кортези, главная функция кардиналов заключалась в том, чтобы служить образцами христианской благодетели, и поэтому они просто обязаны были быть великолепными.²⁸ Князья церкви должны были сиять, как звезды на церковном небе, подражая солнцеподобной роскоши папства и повышая статус культуры вечного города.²⁹ Конечно, каждому кардиналу нужен был дворец. Многие кардиналы, которые происходили из старинных папских семейств, например Колонна или Орсини, или из правящих династий, уже имели хотя бы по одному большому дворцу в центре Рима. Они с радостью начали украшать свои величественные резиденции по последней художественной моде. Но даже новые кардиналы вроде Энея Сильвия Пикколомини были обязаны снимать, занимать или строить себе жилище, подобающее их статусу, и отделывать его с тем, чтобы резиденция вызывала почтение и уважение. Огромные, впечатляющие дворцы стали появляться по всему городу. Каждый кардинал стремился превзойти остальных во вкусе и великолепии. Кардинал Пьетро Барбо, племянник Евгения IV, а впоследствии папа Павел II, расширил и перестроил дворец, носивший его имя. Вероятнее всего, для этой задачи он пригласил Альберти. За 40 лет, прошедших с избрания Николая V, его примеру последовали десятки кардиналов. Рафаэле Риарио построил дворец, который сегодня называют Палаццо Канчеллерия, часто говорят, что это был первый «настоящий» ренессансный дворец. Адриано Кастеллези да Корнето заказал Андреа Бреньо построить величественный Палаццо Торлония. Доменико делла Ровере начал строительство огромного дворца рядом с Ватиканом. Кардинальские дворцы украшали античные статуи и новые произведения искусства. Служить кардиналам, жаждущим прекрасного, съезжались художники со всей Италии.

Вот тогда-то и наступил настоящий Ренессанс. Несмотря на годы изгнания и хаоса (а, возможно, и благодаря им), понтификат Николая V ознаменовал собой начало папского меценатства. Николай задал тон всем своим последователям. Практически все они поддерживали его идею «нового Рима» и следовали его примеру, зачастую ставя перед собой еще более крупномасштабные и амбициозные цели. Преисполненные решимости прославить Церковь и подчеркнуть величие папства, папы не только активно расширяли и перестраивали комплекс Ватикана, но и меняли лицо всего Рима. После смерти Энея Сикст IV заказал постройку новой капеллы, которая сегодня носит его имя (Сикстинская капелла), довел до завершения строительство нового моста через Тибр, значительно расширил библиотеку Ватикана и положил начало новой папской традиции коллекционирования античных статуй.³⁰ Его преемник, Иннокентий VIII, заказал Антонио Поллайоло построить виллу Бельведер³¹, а Александр VI приглашал для отделки своих папских апартаментов практически всех известных художников своего времени. Самым знаменитым меценатом был племянник Сикста IV Юлий II. Он пригласил Микеланджело расписать потолок Сикстинской капеллы, заказал Браманте спроектировать две большие лоджии, соединяющие Бельведер с Апостольским дворцом, и исполнил великую мечту

Николая V – перестроил базилику святого Петра (на этом проекте обанкротился его преемник Лев X).

Если в предыдущие годы художники считали Рим стоячим болотом культуры, которого лучше избегать, после возвращения пап в вечный город папский двор стал притягивать таланты, как магниты. Соблазненные перспективами щедрой оплаты и возможности работать рядом с величайшими мастерами своего времени художники, скульпторы и архитектуры потянулись в Рим в надежде на заказы, способные заметно продвинуть их карьеру. Очень скоро папы и кардиналы начали ожесточенную борьбу за лучших художников. Мастера не покладая рук трудились над тем, чтобы превратить город в истинную жемчужину христианского мира. В курии все стремились заполучить лучшие работы лучших художников. Кардиналы были готовы на все, лишь бы блеснуть перед другими. В разгар работы над росписями потолка Сикстинской капеллы Микеланджело попросил у папы разрешения съездить во Флоренцию на праздник святого Иоанна – главное событие года. Разговор художника с папой отражает самую суть отношения папского двора к искусству:

Однажды, когда Микеланджело обратился за разрешением на поездку во Флоренцию для работ в Сан Джованни и попросил у него на это денег, он на вопрос папы: «Ну, ладно, а когда же ты покончишь с капеллой?» ответил: «Когда смогу, святой отец». На это папа дубинкой, которую он держал в руках, начал колотить Микеланджело, приговаривая: «Когда смогу, когда смогу, я-то заставлю тебя ее закончить». Однако едва Микеланджело вернулся домой, собираясь во Флоренцию, папа тут же прислал к нему своего служителя Курсио с пятистами скудо в опасении, как бы Микеланджело что-нибудь не выкинул, извинившись перед ним и успокоив его тем, что все это было только проявлением его милости и его любви, а так как Микеланджело знал характер папы и, в конце концов, и сам его любил, он рассмеялся, поняв, что все идет ему на благо и на пользу и что первосвященник не постоит ни перед чем, чтобы сохранить дружбу с таким человеком.³²

За пределами веры

За несколько коротких лет Рим прекратился в удивительный город высокой культуры с церквами и дворцами, которые говорили о просвещенности, утонченности и уверенности возродившегося папского двора. Гуляя по улицам Рима и любуясь зданиями, фресками и алтарями, которые появлялись один за другим, Эней Сильвий Пикколомини чувствовал, что на его глазах возникает великий памятник столь дорогой ему христианской веры. Рим смело соперничал с художественными чудесами Флоренции, Милана и Венеции. Наконец-то в нем появилась атмосфера величия Церкви и благочестия ее служителей.

Но хотя новый Рим, возникавший вокруг Энея, должен был демонстрировать силу и мощь возродившейся Церкви, расцвет меценатства при папском дворе был связан не только с верой. За каждой фреской и за фасадом каждого дворца скрывалась иная сторона папского интереса к искусству.

Хотя предсмертные слова Николая V показывают, что папа – это духовный глава христианской веры, действительность была совсем иной – понтифик был в первую очередь политическим лидером. На протяжении веков папство утверждало суверенитет над обширными территориями в центре Апеннинского полуострова, которые назывались папской областью или папскими государствами. Долгое время папы утверждали свое верховенство над самим императором священной Римской империи. Во время авиньонского пленения и раскола эти претензии существовали чисто теоретически. Папы были отделены от своих территорий сотнями миль, претендентов на эти земли было немало. Поэтому папы просто не могли реализовать свое право управления папскими государствами. Теперь, когда раны прошлого были залечены и папство прочно обосновалось в Риме, ситуация изменилась. Папы были преисполнены решимости вернуть бразды правления в свои руки. Понтифик перестал быть всего лишь наместником бога на Земле, а превратился во влиятельного монарха, правителя, слово которого – закон, суверена, которому подчинялись города и signori. Более того, располагая самыми большими территориями в Италии, папа стал видным игроком на европейской политической сцене. Намереваясь защитить границы папских государств и поддержать хрупкий баланс сил, от которого зависела их безопасность, папы стали арбитрами в вопросах войны и мира, искусными дипломатами и командующими крупнейшей в Италии армии.

Если ущерб, нанесенный авиньонским пленением и расколом, заставил пап остро осознать необходимость духовного возрождения, возвращение курии в Рим превратило папство в значительно более «светский» институт. Папы стали равными королям и князьям, и папским двором управляли абсолютно светские соображения. По крайней мере, до начала реформации налоги, счета, права собственности, дипломатия, военные кампании и территориальные претензии занимали пап и кардиналов куда больше, чем молитвы и литургические реформы. Хотя подобные интересы маскировались заботой о земном благополучии Святой Матери Церкви, в действительности речь шла о жесткой политике самого неприглядного вида.

И это изменило характер папского двора, повлияв на все стороны жизни курии. Образ жизни и работы кардиналов и пап учитывал сиюминутные интересы Церкви. Приоритеты, методы и амбиции коллегии кардиналов претерпели серьезный сдвиг в мирскую сторону. Пристрастия высших членов церковного управления еще больше сблизились со склонностями светских правителей. Абсолютно прозрачная граница между «светским» и «религиозным» практически перестала существовать. Люди и семьи свободно передвигались из одного мира в другой. Интриги, заговоры и проекты начинались в одном мире, а заканчивались в другом и снова переходили в первый. Грязные, неприглядные и совершенно несвященные приемы начали господствовать при папском дворе, а восприятие папством своей роли в мире изменилось почти до неузнаваемости.

В свою очередь это изменило характер взаимодействия папского двора с искусством после возвращения в Рим. Дело не в том, что желание Николая V возродить веру рядовых верующих через искусство, было неискренним. Не следует считать, что церкви, фрески и алтари, которые в тот период заказывали сотнями, не были проникнуты христианским духом. Но религиозная «поверхность» папского меценатства сосуществовала рядом с иными более темными и зловещими целями, которые проистекали из светского характера папства эпохи Ренессанса. Как торговые банкиры и кондотьеры использовали религиозные образы и благочестивые пожертвования для создания образа, который прикрыл бы мрачные реалии их существования, так и папский двор использовал меценатство для маскировки совершенно нехристианских целей, ставших неотъемлемой частью жизни курии.

Несмотря на красоту, нежные изображения святых, изящные статуи Девы Марии и элегантные строения, посвященные Святейшему Сердцу Иисусу Христа, скрывали сугубо материалистические амбиции, безумную самовлюбленность, настоящую эпидемию коррупции, похоти, насилия и кровопролития. Но понять, насколько черными и безобразными были сердца и умы людей, стимулировавших «папский Ренессанс», можно лишь после того, как мы глубже проанализируем серьезные и неприятные перемены, произошедшие после возвращения папства в Рим.

Придворные пороки

Вновь приняв бразды правления Папскими государствами, папы взвалили на свои плечи груз правления, хорошо знакомый итальянским королевствам, городам-государствам и signorie. Но речь шла не только об администрировании, бюрократии и дипломатии. Необходимо было создать целую культуру власти. Если папство хотело сохранить полный контроль над Папскими государствами и говорить с соседями с позиции силы, то необходимо было создать образ прочного и устойчивого руководства, способного вселить в подданных и соперников чувство страха и уважения.

Ренессансное государство немыслимо без придворной жизни. При дворе встречались богатые и влиятельные. При дворе разрешались споры и удовлетворялись честолюбивые замыслы. Но самое главное двор был местом демонстрации мирской мощи. Короли, князья, signori и даже некоторые коммуны заботились о содержании блестящих дворов, которые демонстрировали мощь и силу. И папский двор, т. е. двор самого папы и дворы кардиналов, должен был действовать точно так же, как дворы светские – только быть больше и лучше. Как писали придворные теоретики, такие как Пьетро Арентино и Паоло Кортези, папы и кардиналы должны были жить, как правители, если хотели, чтобы их воспринимали всерьез, а живя, как правители, им нужно было быть такими же великолепными, как они.

Став кардиналом и поселившись в вечном городе, Эней Сильвий Пикколомини оказался в самом центре светской жизни возрожденного папского двора. В кулуарах церковной власти, в приемных Ватиканского двора и во дворцах своих коллег – везде его окружало величие и великолепие.

В римском дворе все было колоссальным – почти подавляющим своими огромными масштабами. Ватиканский дворец был «одним из самых роскошных дворцов Европы» ³³, резиденции кардиналов мало чем ему уступали. Огромные залы, простоные приемные, широкие внутренние дворы – все это должно было поражать иностранных дипломатов. Фасады и входы были грандиозными и устроенными по последней моде. Поскольку ни один человек, облеченный властью, не мог есть, спать или общаться в тесных, маленьких помещениях, то даже «личные» апартаменты (которые, честно говоря, были вовсе не личными) должны были быть грандиозными. Все поверхности были покрыты фресками и росписями, в каждой нише стояла античная или изысканная современная статуя, каждое окно обрамляли элегантнейшие рамы.

При дворе постоянно роились толпы народу. Не то чтобы курия постоянно принимала иностранных гостей. Придворные правила требовали, чтобы дворец постоянно был центром жизни, а его хозяин всегда был чем-то занят. В каждой резиденции всегда было множество придворных, как предписывалось настоящему правителю того времени. Вскоре после смерти Каликста III двор понтифика насчитывал не менее 150 «управителей» и «министров», а также 80 слуг, деятельность которых регламентировалась почти с военной точностью.³⁴ Точно так же ни один уважающий себя кардинал не мог обойтись без famiglia (семьи), насчитывающей не менее 100–120 родственников и приживалов – значительная часть этих людей приезжала в город вместе с кардиналом. Кроме того, каждый кардинал должен был держать свой дом открытым для всех и постоянно демонстрировать собственную щедрость.³⁵ Папская булла XVI в. предписывала: «Жилище кардинала должно быть открытым домом, гаванью и убежищем особенно для достойных и просвещенных людей, а также для бедных благородных и честных персон».³⁶ Помимо домочадцев в доме постоянно роились десятки просителей, пытающихся получить приходы, стипендии или какие-то иные милости. Поток просителей не иссякал с утра и до ночи. Все надеялись на то, что великий человек обратит на них благосклонное внимание или введет их в свой дом. Но этим дело не ограничивалось. У ворот кардинальского дворца вечно собирались нищие, выпрашивающие еду или деньги. Хороший кардинал должен был творить милостыню.³⁷

Больше всего поражает масштаб развлечений, устраиваемых при папском дворе. Дворец был местом истинных вакханалий. На Бельведерском дворе в Ватикане в эпоху Ренессанса устраивались грандиозные турниры и бои быков.³⁸ В папских садах содержали множество экзотических животных (там жил и знаменитый белый слон Ханно). Во дворце регулярно устраивались великолепные спектакли. Папы и кардиналы были просто обязаны регулярно устраивать колоссальные пиры немыслимой роскоши. На таких пирах подавали десятки разнообразных блюд, выпивали бесчисленные бочки лучших вин. Звучала музыка, и веселье затягивалось до самого утра. В июне 1473 г. кардинал Пьетро Риарио устроил пир с 40 переменами блюд, среди которых был невероятный позолоченный хлеб и запеченный медведь.³⁹

Но сколь бы великолепной ни была придворная роскошь, за все нужно было платить. Сколько бы курия ни пыталась оправдать свой роскошный образ жизни желанием заслужить уважение и поддержать авторитет Святого Престола, вести подобное существование, не пав жертвой пороков дворов светских, было просто невозможно. Мораль курии в Риме разрушалась с той же скоростью, с какой росло величие папства.

Главной заботой были деньги – и они же являлись источником главного греха. Разумеется, создать образ безграничной власти, не имея солидных доходов, было невозможно.⁴⁰ Кардиналам нужны были деньги. Хотя не все жили одинаково, но, по некоторым оценкам, доход 25–30 кардиналов, которые жили в Риме в начале следующего века, составлял от 2000 до 3000 дукатов (а дукат примерно равен флорину). Но даже эти колоссальные суммы бледнеют в сравнении с повседневной стоимостью придворной жизни. В 1540-е гг. гуманист Франческо Пришьянезе писал, что кардинал Никколо Ридольфи каждый год тратил не менее 6500 скуди (скудо по стоимости примерно равнялся дукату и флорину) на содержание сотни домашних слуг. Но в этой сумме учитывались лишь самые необходимые расходы.⁴¹ Покупка, аренда, строительство или содержание дворца обходилось в тысячи дукатов. С огромными расходами были связаны заказы на художественное оформление кардинальских апартаментов. Время шло, и конкуренция между кардиналами усиливалась, а вместе с ней усиливалось и финансовое давление. К началу XVII в. кардинал Франческо Гонзага признавался, что он не сможет достойно жить в Риме, не получая ежегодно 36 тысяч скуди, и угрожал покинуть город, если не получит этой суммы.⁴² Как показывают эти поздние примеры, почти с самого возвращения папства в Рим кардиналы – и папы – постоянно испытывали недостаток средств.⁴³ Несмотря на периодические субсидии тем, кто не мог рассчитывать на династические резервы, им часто бывало нелегко свести концы с концами. Как писал в 1563 г. венецианский посол Джироламо Соранцо, «те, кто был очень беден, не могли позволить себе многое из того, что было необходимо для поддержания их статуса».⁴⁴

Необходимость поддерживать собственный статус заставляла кардиналов целиком и полностью сосредоточиваться на увеличении доходов – способами достойными или грязными. Алчность при папском дворе расцвела пышным цветом. Каждый из князей Церкви был одержим желанием иметь еще больше приходов, сколь бы мало денег они ни приносили. В своих мемуарах Эней описывает Пьетро Барбо, племянника Евгения IV, позже ставшего папой Павлом II. Его он считал истинным воплощением алчного кардинала. Назвав патологически толстого Пьетро «опытным искателем мирских благ»⁴⁵, Эней описывает, как тот после смерти ректора потребовал себе довольно небольшую церковь Санта-Мария в Импрунете и был страшно недоволен, когда папа ему отказал.⁴⁶ В 1484 г. флорентийский гуманист Бартоломео делла Фонте (Бартоломео Фонцио) жаловался на то, что при папском дворе «не процветает более ни вера во Христа, ни любовь, ни благочестие, ни милосердие; добродетели, неподкупности, и просвещению там более нет места».⁴⁷ «Следует ли мне упомянуть, – спрашивал он у Лоренцо Великолепного, – о грабежах, оставшихся безнаказанными, и о том почете, в каком нынче алчность и расточительность?»⁴⁸ В тот же день делла Фонте написал Бернардо Ручеллаи. В письме он описывал «водоворот порока», поглотивший курию. Кардиналы, «становясь пастырями порока… уничтожают паству, порученную их заботе», потому что «удовлетворить их алчность невозможно».⁴⁹

Другие грехи курии были еще отвратительнее. Учитывая роскошь и блеск дворов эпохи Ренессанса, всегда существовала серьезная опасность вседозволенности. Чем больше властители стремились к великолепию, тем сильнее были соблазны телесных наслаждений. Как писал Кастильоне в «Придворном», «сегодня правители настолько подвержены дурному… и так трудно открыта им глаза на истину и привести их к добродетели..».⁵⁰ И то, что относилось к дворам светским, в еще большей степени относилось к двору папскому, который превосходил все остальные по роскоши.

Чревоугодие было, по замечанию Бартоломео Фонте, пороком вездесущим.⁵¹ Типичным примером мог служить кардинал Жан Жуффруа, епископ Арраса, которого Эней живо описывает в своих мемуарах. Хотя Жуффруа «желал казаться благочестивым», он был «человеком безрассудным и развращенным». Он не мог устоять перед соблазнами стола папского двора, но огромные количества поглощаемой пищи пагубно на нем сказывались:

За обедом он приходил в ярость от малейшего замечания и швырял серебряные тарелки и хлеб в слуг, а порой даже в достойных гостей, присутствовавших за столом. В ярости он мог опрокинуть стол со всеми блюдами. Он был чревоугодником и не знал умеренности в питье. Будучи разгоряченным вином, он не мог сдерживаться.⁵²

Хотя не все были похожими на пресловутого кардинала, пьянство и обжорство были нормой жизни для кардиналов эпохи Ренессанса. Даже после избрания папой Александр VI постоянно напивался: как замечал Бенвенуто Челлини, «это был его обычай, раз в неделю устраивать безумную попойку, после которой его сильно рвало».⁵³ Папа Павел II ел и пил так много, что даже на самых лестных его портретах он предстает перед нами гротескно ожиревшим.

Но главным грехом папского двора была похоть. Разумеется, в этом не было ничего нового. Во время авиньонского пленения Петрарка с горечью писал о сексуальной невоздержанности кардиналов. Для него Авиньон был воплощенным примером греховности. Он писал:

Здесь старики и девы Сатане

Обязаны, резвясь, игривым ладом,

Огнем и зеркалами на стене.[14]⁵⁴

Но когда папский двор вернулся в Рим, все стало еще хуже. Во дворцах поселились куртизанки, разговоры об обете целомудрия встречались с изумленным презрением. О многом говорит нам тот факт, что одной из самых популярных работ Энея была эротическая новелла⁵⁵ (кроме того, его перу принадлежил весьма вольная сексуальная комедия «Хризида» (Chrysis). Своих любовниц кардиналы содержали открыто, и неизбежные сплетни более напоминали современные мыльные оперы, чем нечто подобающее Церкви. До принятия монашеского сана Эней сам стал отцом по меньшей мере двух детей, но даже он не смог удержаться от того, чтобы не осудить сексуальные наклонности печально известного кардинала Жуффруа, и его слова могут служить прекрасной иллюстрацией норм придворной жизни:

Он любил женщин и часто проводил дни и ночи в обществе куртизанок. Когда римские матроны видели его на улице – высокого, широкогрудого, с багровым лицом и волосатыми руками – они называли его венериным Ахиллесом. Куртизанка из Тиволи, которая спала с ним, сравнивала его с винным бурдюком. Флорентийская крестьянка, бывшая его любовницей, разозлившись на него по какой-то причине, дожидалась, когда кардинал, возвращаясь из курии, будет проходить мимо ее дома, а потом плевала ему на шляпу слюной и слизью, которую долго копила во рту, и называла его прелюбодеем и другими ужасными ругательствами.⁵⁶

Папы тоже не чурались наслаждений плоти. У Юлия II было множество детей, и он даже не пытался тщательно скрывать этот факт. Печально известный Александр VI спал со всем, что движется. Говорили, что он занимался сексом со своей любовницей, Ваноццо деи Каттанеи, своей дочерью от нее, Лукрецией, и ее матерью, и при этом произвел на свет нескольких отпрысков.

Гомосексуальные связи также были распространены не менее (если не более), чем связи гетеросексуальные. Содомия при папском дворе превратилась в настоящую эпидемию.⁵⁷ Гомосексуальность нескольких пап стала темой ряда сатирических пасквилей. О Льве X (Джованни ди Лоренцо де Медичи) Гвиччардини писал: «В начале его понтификата большинство людей считало его очень благонравным; но потом оказалось, что он весьма склонен (и с каждым днем все бесстыднее и бесстыднее) к тому роду удовольствий, которых не позволяет мне назвать скромность».⁵⁸ Судя по всему, подобные удовольствия были связаны с любовью к юным мальчикам – ту же страсть разделял и Юлий II. И другие папы тоже были любителями подобных развлечений. Сикст IV дал своим кардиналам особое разрешение заниматься содомией в летние месяцы – по-видимому, чтобы самому предаваться излюбленному пороку, не страшась обвинений.⁵⁹ Еще хуже был Павел II, который не только появлялся на людях нарумяненным, но еще и умер во время гомосексуального акта с мальчиком-пажом.

На заре кардинальства Энея папский двор состоял из богатых, влиятельных церковников, которые бесстыдно предавались алчности, чревоугодию и похоти. Великолепные залы их дворцов были свидетелями всех возможных грехов, что весьма пагубно сказывалось на репутации курии, особенно в глазах таких гуманистов, как Бартоломео делла Фонте, которые приезжали в Рим, чтобы заниматься своими науками и искусствами. Просвещенные литераторы писали гневные инвективы против растленных кардиналов эпохи Ренессанса. Папский двор вызывал осуждение даже простых жителей города. Несмотря на великолепие кардинальских дворцов, само слово «кардинал» стало оскорблением, свидетельством чего может служить диалог из анонимного пасквиля (разновидность римских сатирических поэм, получивших название от античной статуи, которая была обнаружена в XV в. и получила имя «Пасквино»):

Марфорио: Почему, Пасквино, ты вооружен до зубов?

Пасквино: Да потому что я чертовски зол,

Мне оскорбленье причиняет страшные мученья,

И свой кинжал смертельный я достал из ножен.

Марфорио: Но кто же оскорбил тебя, Пасквино, что за недомерок?

Пасквино: Он мерзкий плут!

Марфорио: Так что ж с того?

Пасквино: Ты глупец:

Пусть лучше кости мне переломают на колесе,

Чем я снесу подобное оскорбленье.

Марфорио: Тебя лжецом назвал он: что за стыд!

Пасквино: Хуже!

Марфорио: Вором?

Пасквино: Хуже!

Марфорио: Рогоносцем?

Пасквино: Обычный человек пожал плечами бы от прозвищ этих,

Простак ты, так иди своей дорогой.

Марфорио: Что же тогда? Фальшивомонетчиком? Иль симонистом?

Иль от тебя девчушка понесла?

Пасквино: Марфорио, дитя ты, и кормилица тебе нужна:

Есть оскорбленье хуже прочих всех —

Назвать мужчину «кардиналом»! Но тот,

Кто так назвал меня, повинен в смерти и сбежать не сможет.⁶⁰

Но сколь бы постыдными ни считали современники обычаи папского двора, важно подчеркнуть тот факт, что совершенно иначе они относились к меценатству курии. Хотя грандиозные, богато украшенные дворцы, античные статуи и изысканные фрески были необходимы для подобающей обстановки ренессансного двора, намерения и повседневная жизнь меценатов, заказавших эти произведения искусства, выходила далеко за рамки строгих требований придворной жизни и художественного видения, заложенных Николаем V.

Великолепие папского двора было обманчивым. За величием Апостольского дворца и дворцов кардиналов скрывался двор, которому не просто постоянно не хватало денег, но который буквально сжигало неумеренное честолюбие и безграничная алчность. Святые и ангелы, изображенные на стенах резиденций курии, взирали на людей, которые сознательно посвящали свою жизнь безумному разврату и греховности. Интересно, что фреска Рафаэля «Афинская школа», пожалуй, самое поразительное подтверждение страстного желания папства представить себя центром гуманистического просвещения и подчеркнуть гармоничный союз между античной философией и святоотеческой теологией, была создана по заказу Юлия II, любвеобильного (возможно, гомосексуального) понтифика, восхождение которого на Святой Престол диктовалось колоссальной алчностью. Чем более развратными становились нравы папского двора, тем больше была потребность в подобных нереалистических публичных образах.

Однако художественные вкусы пап и кардиналов не были ни примитивными, как это может показаться на первый взгляд, ни четко определенными, что может вытекать из предсмертных слов Николая V. Хотя придворный статус и процветание веры оставались главными воеводами для сохранения тщательно продуманного публичного образа, группа подобных людей просто была не в состоянии не проявить своих истинных чувств.

При светских дворах Италии побочные эффекты «придворного» поведения зачастую не скрывались и даже заслуживали восхваления и одобрения. Алчность, чревоугодие и похоть проявлялись в декоративных схемах, которые были призваны замаскировать греховность существования папского двора. Когда Рафаэль отделывал ванную комнату кардинала Биббиены в Ватиканском дворце, его попросили написать фрески с сюжетами из античной мифологии, отнюдь не соответствующими принципу целибата. Хотя эти фрески ныне утеряны, одна сцена изображала пышнотелую Венеру, которая весьма соблазнительно поднимала ногу, чтобы вытащить шип из ступни.⁶¹ На другой Пан готовился овладеть Сирингой. Микеланджело изваял своего Вакха – истинный шедевр пьяного буйства – по заказу кардинала Раффаэле Риарио. Еще более откровенными были фрески свода входной лоджии палаццо Фарнезе, написанные Джулио Романо, Джованни да Удине и другими художниками по эскизам Рафаэля. На сей раз темой была эротическая история Купидона и Психеи. Потолок самых элегантных залов был разделен на панели, на каждой из которой была изображена некая сцена сюжета. И каждая такая сцена содержала намеки на повседневную жизнь кардиналов – хозяев дворца. В «Пире богов», к примеру, вино льется рекой, а боги возлежат за столом в обществе богинь с обнаженной грудью или предаются ласкам под украшенными цветами балдахинами, а соблазнительные девушки танцуют перед ним с глазами, горящими страстью. На другой сцене, изображенной над поднятой рукой Меркурия, мы видим еще более яркое проявление вкусов курии [ил. 30]. Среди фруктов и листьев бордюра скрывается явная и абсолютно откровенная сексуальная пародия.⁶² Некий плод чисто фаллической формы впивается в плод инжира, который распадается на две части, принимая вид, сходный с женскими половыми органами. Не слишком тонко, но это именно то, что любили видеть папы и кардиналы, подобные Энею Сильвию Пикколомини, скрывая свои пристрастия от глаз общества.

Дела семейные

У Энея была возможность наблюдать моральное разложение папского двора с самых первых дней пребывания в Риме. Но долги, пьянство и разврат, которые он видел в величественных дворцах пап и кардиналов, были лишь частью мрачной истории, стоящей за папским меценатством. Помимо внезапного и стремительного усиления алчности, чревоугодия и похоти в курии разительные перемены произошли в сфере власти. Главным стремлением пап стало укрепление власти в папских государствах, и это изменило сам подход к использованию власти, что повлияло на характер папского двора. Основным фактором теперь стало всепоглощающее честолюбие.

Очень скоро Энею предстояло впервые столкнуться с самой безобразной стороной папства эпохи Ренессанса. Через два года после того, как он стал кардиналом, умер папа Каликст III, и Энею предстояло принять участие в конклаве по выборам нового папы. На этом важнейшем церковном событии начала проясняться внутренняя политика курии.

Конклав собрался в соответствии с древними и достойными традициями Церкви. Это было очень торжественное событие. После завершения похорон коллегия кардиналов в парадных одеяниях направилась в определенные залы Ватиканского дворца. Там кардиналы должны были находиться в полной изоляции до тех пор, пока не будет избран новый папа. Когда двери за ними закрылись, 18 кардиналов поклялись в сохранении тайны и полном подчинению решению конклава. Еще восемь членов коллегии присутствовать на конклаве не смогли. После общей молитвы о даровании Господнего наставления начались серьезные размышления и обсуждения. Фреска Пинтуриккьо, написанная для библиотеки Пикколомини в Сиене, прекрасно показывает этот торжественный и важный для Церкви процесс. Хотя кандидатов на Святой Престол было несколько, Эней чувствовал, что все предрешено заранее.⁶³

Конклав был чистой игрой. Уже после первого голосования стало ясно, что ни один из кандидатов не набирает подавляющего большинства. Теперь победителя следовало определить путем переговоров. Но решающим фактором были неблагочестие и святость кандидатов. Атмосфера конклава более всего напоминала нечестивую торговлю. Как только были объявлены первые результаты, то

самые богатые и самые влиятельные члены коллегии начали вызывать к себе остальных. Добиваясь папства для себя или своих друзей, они умоляли, давали обещания, даже прибегали к угрозам. Некоторые из них забыли о достоинстве и стыде и настаивали на своем, требуя Святой Престол для себя.⁶⁴

Тайно встречаясь с другими кардиналами в туалетных комнатах, кардинал д’Эстутвиль – самый амбициозный член коллегии пытался склонить их на свою сторону с помощью угроз и подкупа. Он обещал самые ценные приходы тем, кто проголосует за него. Он давал понять, что, будучи избранным, он лишит тех, кто его не поддержит, всех церковных должностей, которые у них были. Даже внушающий страх кардинал Родриго Борджиа – вице-канцлер церкви – был напуган подобным напором.

Однако, несмотря на все усилия д’Эстутвиля, в 1458 г. удача ему не улыбнулась. Во втором туре голосования он получил всего шесть голосов, тогда как Эней (его методы убеждения остались для нас покрытыми тайной) – девять. Стало ясно, что следующее голосование еще больше ухудшит ситуацию. Поскольку ни один из кандидатов не получил требуемых двух третей голосов (12 голосов), коллегия решила использовать процесс «присоединения». Кардиналы получали возможность изменить свое голосование и «присоединиться» к другому кандидату. Вместо того чтобы облегчить процесс, это способствовало еще более неприглядному поведению.

Чувствуя, что д’Эстутвиль не одержит победу, Родриго Борджиа первым поддержал Энея. Его примеру последовал кардинал Джакомо Тебальди. Теперь Энею нужен был всего один голос для того, чтобы занять Святой Престол. Но в этот момент конклав превратился в фарс:

Кардинал Просперо Колонна решил присвоить себе честь провозглашения имени следующего понтифика. Он поднялся, чтобы произнести вслух свое решение… и тут кардиналы Ниццы и Руана [Бессарион и д’Эстутвиль] неожиданно схватили его и резко отчитали за желание присоединиться к Энею. Когда же он проявил упорство, они попытались вытолкать его из комнаты силой – один держал его за правую руку, а другой за левую… Настолько преисполнены они были решимости лишить Энея папства.⁶⁵

Но Просперо принял твердое решение. Когда два самых влиятельных во всем христианском мире кардинала пытались вытолкать его из капеллы, он выкрикнул слова поддержки Энея. Голова Энея шла кругом от церковных потасовок, в ушах его звучали отчаянные крики д’Эстутвиля. Так он стал новым папой – Пием II.

Подобное начало понтификата трудно считать благоприятным. Вместо того чтобы являть собой образец христианского согласия, конклав превратился в жестокую потасовку, где в ход шли самые грязные средства. Подобное поведение показалось бы недостойным даже современному клубу регби. Но в этом не было ничего необычного. В эпоху Ренессанса каждый конклав был по меньшей мере «бурным». Крики и потасовки возникали сплошь и рядом. Подкуп (правильнее «симония») считался нормой жизни. В 1410 г. Бальдассаре Косса занял 10 тысяч флоринов у Джованни ди Биччи де Медичи, чтобы стать антипапой. После воссоединения Церкви ситуация еще более ухудшилась, несмотря на постоянные попытки конклавов положить конец практике симонии. Впрочем, попытки подкупа, предпринятые д’Эстутвилем, бледнеют в сравнении с тем, что в 1492 г. сделал Родриго Борджиа.⁶⁶ Этот перспективный испанский кардинал предложил одному лишь Асканио Сфорца четыре повозки серебра и приходы, которые приносили доход более 10 тысяч дукатов в год. По стандартам других конклавов выборы Пия II прошли вполне спокойно и гладко.

Но такая ожесточенная борьба на конклавах эпохи Ренесанса объяснялась вовсе не ростом духовного престижа папства. Святой Престол стал призом, материальную и политическую ценность которого было просто невозможно определить.

После возвращения в Рим папство стало оказывать серьезнейшее влияние на баланс сил в Италии. Разумеется, папы играли важную роль в политике международной, и влияние их значительно превышало влияние любого другого государства. Любые союзы, куда входил папа, любые кампании, которые он начинал, угрожали стабильности коммун, королевств и signorie на полуострове. Но не менее серьезное влияние папа оказывал и на внутреннюю политику отдельных государств, непосредственно вмешиваясь в судьбы различных семейств. Он мог закрепить или разрушить суверенитет семейства над территорией, назначив собственного наместника в викариат конкретного города или сняв его с этой должности. Он мог даровать дворянский титул по своему усмотрению. И он мог серьезно увеличить или уменьшить доходы семейства в зависимости от распределения приходов и доходов Церкви.

Все это было бы не так важно, если бы курия оставалась институтом, стоящим выше национальных и семейных интересов, если кардиналы были достойными, честными людьми, заботящимися исключительно о духовном благополучии Церкви. Но все было не так, и кардиналы были совсем не такими. Папы не только руководствовались в своей деятельности интересами собственных территорий, но еще и о семье не забывали – и неважно, происходили ли они из знатных правящих династий или из зарождающихся новых кланов. Стоило очередному папе заполучить Святой Престол, как он сразу же начинал использовать свою колоссальную власть в интересах родного региона, наполнять закрома родственников (впрочем, семейные интересы часто шли рука об руку с интересами «национальными) и укреплять сети личной власти.

Неудивительно, что каждый, кто обладал хоть каким-то честолюбием, делал все возможное, чтобы угодить папам, в надежде ухватить какие-то крошки, падающие с папского стола. Короли Франции, Англии, Испании и Венгрии, самые знатные семейства Италии – все старались сделать кого-то из родственников кардиналами. Но, возможно, самым явным знаком роли папства как источника денег и власти являлась коррумпированна я практика непотизма. Хотя папы назначали своих родственников в коллегию кардиналов еще со средних веков, в эпоху Ренессанса эта практика достигла апогея.⁶⁷ Появление кардиналов-племянников превратилось в настоящую эпидемию. Мартин V, к примеру, не только наделил своего племянника Просперо Колонну кардинальской шапкой, но еще и использовал все свое влияние к тому, чтобы его семья получила под полный контроль весь Рим. Евгений IV, которого кардиналом сделал дядя, Григорий XII, ввел в коллегию двух своих племянников. Каликст III был настолько бесстыдным, что одного из его протеже, Бернардо Роверио, прозвали «чудовищным Папой», который «осквернил Церковь Рима мздоимством».⁶⁸ Даже вполне респектабельный Николай V сделал кардиналом своего сводного брата. Дальше хуже. Стремясь сделать малоизвестное семейство делла Ровере одним из самых знатных в Италии, Сикст IV вводил своих родственников в коллегию кардиналов такими темпами, что превзошел даже самых коррумпированных своих предшественников. По словам Макиавелли, «этот Папа был первым, показавшим, что способен сделать глава Церкви и каким образом многое, считавшееся до того времени неблаговидным, может благодаря папской власти обрести вид законности».[15]⁶⁹ За семь лет он возвысил не менее шести своих прямых родственников, и они составили почти четверть конклава, собравшегося после его смерти. Павел III сделал то же самое для двух своих внуков, причем одному из них, Рануччо, было в то время всего 15 лет. Александр VI, который сам был кардиналом-племянником Каликста III, ввел в коллегию кардиналов десять своих родственников, включая сына Чезаре Борджиа и двух внучатых племянников. В период с 1447 по 1534 г. шесть из десяти пап получили кардинальские шапки из рук своих родственников.

Каждый кардинал-племянник получал доходные приходы и обширные земли, что усиливало престиж и власть семейства, к которому он принадлежал. Неудивительно, что семья делла Ровере достигла величия в конце Ренессанса исключительно благодаря богатствам кардиналов-племянников.⁷⁰ А Пьетро Риарио, ставший кардиналом при папе Сиксте IV, сумел стать одним из богатейших людей Рима.

Но это еще не все. Помимо желания заполнить коллегию кардиналов своими родственниками папы, высоко чтившие семейные узы, были готовы оказывать поддержку родственникам и вне Церкви. Вскоре после окончания раскола Мартин V предоставил своим родственникам Колонна полную свободу действий в Риме и даровал им большие поместья в Неаполитанском королевстве. Его действия стали примером для подражания. Светский непотизм Сикста IV дошел до такой степени, что возмутил даже Макиавелли.⁷¹ В 1508 г. Юлий II (племянник Сикста IV) даровал герцогство Урбино своему племяннику Франческо Марии делла Ровере. Климент VII сделал своего незаконнорожденного сына Алессандро де Медичи герцогом Флоренции. Герцогом Пармы стал незаконнорожденный сын Павла III, кондотьер Пьер Луиджи Фарнезе. Но самым печально известным в этом отношении был, конечно же, Александр VI. Вот что писал о нем Гвиччардини:

Бесстыдно лживый, коварный, вероломный, безбожник, одоленный алчностью и пожранный честолюбием он был жесток до дикарства и жаждал лишь возвышения своих внебрачных детей, ради которых он был полон решимости пожертвовать всем.[16]⁷²

По честолюбию Александр превзошел всех своих предшественников. Он решил создать империю Борджиа в Северной Италии – не больше и не меньше. Своего второго сына, Хуана, он сделал главнокомандующим армией Церкви и убедил короля Испании даровать ему титул герцога Гандии. После смерти Хуана Александр позволил своему другому сыну, Чезаре, покинуть коллегию кардиналов, стать герцогом Валентинуа и завоевать Романью. Во властной игре отца участвовала даже дочь Александра Лукреция. Она трижды выходила замуж за членов знатных итальянских семейств.

Не был исключением из правил и Эней Сильвий Пикколомини. Несмотря на призывы к благочестию и смирению, он был столь же привержен непотизму, как и все другие понтифики того времени. Он тоже хотел обеспечить своей семье процветание за счет растущего папского богатства. Неудивительно, что первые его действия на Святом Престоле были связаны с родственниками. Повысив статус прихода Сиены, он сделал первым архиепископом города своего родственника Антонио д’Андреа да Моданелла-Пикколомини, а после его смерти назначил преемником сына своей сестры, Франческо Тодескини Пиккколомини.⁷³ Затем новый папа сделал Франческо кардиналом – вместе с Никколо Фортегуэрри (родственник Пия II по материнской линии) и Якопо Амманати Пикколомини (приемный член младшей ветви семейства), которых ранее он сделал епископами Теано и Павии. Не ограничившись этим, он назначил своего кузена Грегорио Лолли одним из самых доверенных секретарей⁷⁴, а племянника, Никколо д’Андреа Пикколомини, командиром замка Святого Ангела в Риме. Пий II даже отправил Никколо Фортегуэрри с секретной миссией в Неаполь – он должен был договориться об обручении еще одного племянника папы, Антонио Тодескини Пикколомини, с дочерью короля Ферранте.

Учитывая огромные возможности семейного обогащения, нетрудно понять, почему соперничество за Святой Престол после возвращения курии в Рим стало настолько ожесточенным. За такой приз стоило побороться. Поскольку ставки были невероятно высоки, конклавы неизменно были связаны с симонией и даже с насилием. Редкий кардинал не мечтал стать папой. История практически не знает кардиналов, имевших шансы на избрание, которые не пытались бы подкупить своих коллег. И хотя прямых свидетельств того, что Эней Сильвий Пикколомини в 1458 г. действительно предлагал другим кардиналам какие-то финансовые вознаграждения, его непотизм не позволяет предположить, что он не пытался подкупить влиятельных кардиналов, чтобы повысить свои шансы на Святой Престол, что заметно улучшило бы пошатнувшееся положение семейства Пикколомини.

Одержимость пап властью над Папской областью вела к насилию, коррупции и подкупу на выборах. И эти негативные перемены превратили папство в площадку, на которой соревновались самые знатные и богатые семьи Италии. Несмотря на то что в эпоху Ренессанса коллегия кардиналов значительно расширилась (в 1458 г. она насчитывала 26 кардиналов, в 1513 г. – 32, а в 1549 г. уже 54) и в ней постоянно появлялись кардиналы, назначаемые по просьбам европейских монархов, господствующее положение по-прежнему занимали несколько итальянских кланов, преисполненных решимости использовать Церковь – и папство – в собственных интересах. Делла Ровере, Борджиа, Медичи, Фарнезе и благодаря Пию II Пикколомини получили огромное количество кардинальских шапок, а вместе с ними и миллионы флоринов из казны Церкви. И чем больше они жаждали денег, власти и влияния, тем сильнее была их решимость сохранить папство «в семье». Из 18 пап, занимавших Святой Престол в период с 1431 по 1565 г., 12 происходили всего из пяти семей. Не менее четырех понтификов (Иннокентий VIII, Лев X, Климент VII и Пий IV) были либо прямыми членами семьи Медичи, либо имели к ней косвенное отношение. Выборы Пия II стали началом очередной попытки создания выборной монархии, которая по мере возможности превратила бы папство в институт престолонаследования.

Все это оказало сильнейшее – и весьма заметное – влияние на папское меценатство. Как показывала жесточайшая критика папства со стороны Савонаролы, а впоследствии Кальвина и Лютера, для курии было очень важно создать у паствы впечатление хорошего вкуса и христианской добродетели, даже если в действительности все обстояло иначе. Параллельно с этим папы и кардиналы стремились упрочить выгоду для семьи визуальными средствами. Чем более влиятельной и честолюбимой была семья, господствовавшая в курии, тем сильнее было ее желание легитимизировать свое положение в Риме и у себя на родине путем создания образа справедливой власти. И это делает неудивительным стремление не только к роскоши и величию, но еще и к укреплению семейных уз почти династическим образом.

Ярче всего это проявилось в архитектуре. Для богатейших кардиналов курии дворцы были выражением семейного престижа и придворного величия. Люди, видевшие дворец, должны были четко понимать, кому принадлежит это роскошное строение. Хозяева дворцов всегда помещали свои гербы (или хотя бы соответствующую надпись) на самом видном месте. Когда в 1496 г. новый дворец строил для себя кардинал Раффаэле Риарио (ныне это Палаццо делла Канчелерия), он не только позаботился о том, чтобы дворец был самым большим в Риме, но еще и разместил на верхнем карнизе соответствующую надпись, чтобы все понимали – это его дворец, а столь высокое положение он получил благодаря своему родственнику, папе Сиксту IV. ⁷⁵ В 1515 г. кардинал Алессандро Фарнезе (впоследствии папа Павел III) пригласил для строительства своего дворца Антонио да Сангалло. Одно из основных условий заключалось в том, чтобы на фасаде огромного строения (сегодня здесь располагается посольство Франции) над главным входом был размещен большой фамильный герб.

Хотя официальной резиденцией пап был Апостольский дворец, и поскольку их потребности слегка различались, папы подняли эту тенденцию на новый более высокий уровень. Стремясь утвердить семейное положение в Ватикане, каждый понтифик пристраивал к комплексу что-то новое и подчеркивал значимость своей семьи, помещая на видных местах свой герб. Папа Павел III разместил фамильные лилии Фарнезе в Королевском зале над главным входом. Когда была достроена новая базилика святого Петра, Сикст V поместил вдоль основания фонаря надпись, утверждающую его право на этот храм.⁷⁶ Павел V попытался присвоить весь проект себе – свое тронное имя и семейную фамилию он разместил прямо на фасаде.

Однако одними лишь гербами и надписями тенденция не ограничивалась. Были и более тонкие и эффективные способы. Апартаменты Борджиа украшали фрески кисти Пинтуриккьо, где был даже портрет любовницы Александра VI, Джулии Фарнезе.⁷⁷ Художник изобразил ее в виде Девы Марии. Эти залы были настолько тесно связаны с печально известной семьей пресловутого понтифика, что после его смерти на долгое время остались заброшенными. Но, пожалуй, лучшим примером является Сикстинская капелла. Хотя другие папы вносили в ее оформление что-то свое, она навсегда осталась храмом семейства делла Ровере. Капелла была построена Сикстом IV (Франческо делла Ровере). Он же заказал росписи стен, над которыми трудились Боттичелли, Гирландайо и Перуджино. Его честолюбивый племянник Юлий II (Джулиано делла Ровере) пригласил Микеланджело расписать потолки капеллы – так продолжилось прославление достижений семейства делла Ровере.

Когда же папы происходили из семейств, которым нужно было повысить свою до того весьма ограниченную роль в собственном регионе, то крупномасштабные архитектурные и декоративные проекты осуществлялись вне Рима. Стремясь создать и упрочить положение «династии» Пикколомини, Пий II поручил Бернардо Росселлино полностью перестроить свой родной город Корсиньяно.⁷⁸ Архитектор использовал новейшие достижения городского строительства, и Корсиньяно, позже получивший название Пиенца, превратился в идеальный город эпохи Ренессанса, где Пий II мог отдыхать, удаляясь из Рима. Почти на всех крупных зданиях (даже на колодце на площади перед Палаццо Коммунале) красовался семейный герб. Кроме того, главным украшением нового города стал массивный дворец – резиденция семьи Пикколомини.

Но самым прямым способом упрочения «династической» власти внутри курии было, конечно же, использование портретов и живописное увековечение. С одной стороны, второе и третье поколение пап использовало достижения своих предшественников для закрепления их силы и мощи. Папа Пий III, к примеру, заказал Пинтуриккьо написать в библиотеке Сиенского собора (ныне библиотека Пикколомини) великолепный агиографический цикл фресок с изображением сцен из жизни и деятельности Пия II. ⁷⁹ Чтобы зрители не упустили связи папы настоящего с добродетелями первого понтифика из семьи Пикколомини, художник сделал соответствующую надпись, подтверждающую семейные связи между ними. Но, с другой стороны, все папы стремились иметь портреты в окружении других членов семьи (особенно, если те были кардиналами). У зрителя не оставалось никаких сомнений в династических устремлениях изображенных. В 1477 г. Мелоццо да Форли получил заказ написать фреску «Папа Сикст IV назначает Бартоломео Платину префектом библиотеки Ватикана» [ил. 31]. Ныне эта фреска хранится в пинакотеке Ватикана. На ней мы видим не только преклонившего колена перед понтификом просвещенного Платину, но еще и портреты четырех племянников папы – кардиналов Пьетро Риарио и Джулиано делла Ровере справа, а правителя Имолы и Форли, Джироламо Риарио, и кондотьера Джованни делла Ровере – слева. Позже Рафаэль написал знаменитый портрет толстого, близорукого Льва X с кузенами, кардиналами Джулио ди Джулиано де Медичи (впоследствии папа Климент VII) и Луиджи де Росси [ил. 32]. На зловещем портрете дряхлого Павла III Тициан изобразил его внуков, кардинала Алессандро Фарнезе и льстивого Оттавио Фарнезе, герцога Пармы, Пьяченцы и Кастро.

Чревоугодие, алчность и похоть превратили римские дворцы в дома разврата и мирских наслаждений. Столь же неприглядные (и нехристианские) чувства стоят за самыми впечатляющими примерами папского меценатства. Самые знаменитые произведения ренессансного искусства отражают не одни лишь высокие идеалы и глубокую христианскую веру. Сикстинская капелла, апартаменты Борджиа и даже сам собор Святого Петра – все это свидетельства всепоглощающего честолюбия, которое заставляло пап и кардиналов подчинять волю Церкви интересам собственных семей и набивать свои карманы пожертвованиями простых верующих. Сколь бы прекрасными ни были дворцы, церкви и капеллы папского двора, эта сторона папства в эпоху Ренессанса была мрачной, коварной и абсолютно продажной – и Эней Сильвий Пикколомини убедился в этом по тому насилию и симонии, с которыми было связано его собственное избрание.

Тайны, ложь и кровопролитие

Вскоре после коронации Пий II понял, что у папы есть и другие обязанности, кроме светских развлечений и обогащения собственной семьи. Римский двор был не самым подходящим местом для углубленного созерцания собственного пупка. Курия не была оторвана от внешнего мира. Папский двор был одним из эпицентров итальянской политики. И очень скоро Пий оказался втянутым в сложнейшие международные проблемы.

Новый папа столкнулся с двумя серьезными кризисами. Первый был связан с Сицилией. Незадолго до избрания Пия II между Каликстом III и королем Сицилии Альфонсо произошла жестокая ссора. По каким-то только ему самому известным причинам Альфонсо высокомерно потребовал, чтобы папа признал его законным королем Сицилии, да еще и отказался от Анконы и ряда других церковных земель. Естественно, Каликст отказался. 27 июня 1458 г. Альфонсо безвременно скончался, и тогда папа объявил, что остров возвращается под папское управление на основании того, что королевство давным-давно являлось папским феодом.⁸⁰ Только смерть Каликста предотвратила полномасштабное вторжение папских армий на Сицилию. Папе Пию II предстояло решить эту проблему. Сын Альфонсо Ферранте хотел, чтобы папа подтвердил его права на трон, папа хотел обеспечить безопасность владений Церкви – и в то же время успокоить церковных «ястребов».⁸¹

Второй кризис был связан с проблемой самой Папской области. Во время заседания конклава кондотьер Якопо Пиччинино воспользовался отсутствием папы и вторгся на папские территории в Центральной Италии. В ходе молниеносной кампании он захватил Ассизи, Гуальдо, Ночеру и навел ужас на всю Умбрию.⁸² Папе нужно было срочно изгнать Пиччинино с земель, принадлежавших папству.

Оба кризиса были сторонами одной монеты. Единственный выход заключался в одновременном решении обоих. Чтобы обеспечить безопасность Папской области, Пий решил заключить сделку с Ферранте. Это не только решало проблему Сицилии, но еще и устраняло все опасности, которыми грозил Альфонсо. Более того, Ферранте пообещал Пию помощь в деле изгнания Пиччинино из Умбрии. Оставалось единственное затруднение: Пий согласился помочь Ферранте разрешить его конфликт с Сиджисмондо Пандольфо Малатестой и стабилизировать ситуацию на севере. Именно для того, чтобы решить эту труднейшую задачу, папа и остановился во Флоренции по пути в Мантую весной 1459 г.

Став папой, Пий сосредоточил в своих руках огромную политическую и дипломатическую силу, но при этом ему приходилось постоянно решать самые разные задачи, связанные друг с другом. Он чувствовал себя жонглером: если одна тарелка упадет, то за ней посыплются и все остальные. Но трудности папы были всего лишь проявлением проблем, с которыми папство сталкивалось на протяжении всей эпохи Ренессанса. После возвращения пап в Рим и установления контроля над Папской областью они более не могли воздерживаться от участия в сложной политической игре в Италии. Семейные заботы и пьяные пиры, которыми так славился папский двор, зависели от активного участия папы в сложном и опасном деле международных связей. Ключом ко всему была Папская область. Именно оттуда поступала львиная доля доходов, от которых зависел папский двор. Поэтому Папскую область следовало защищать, сохранять, и по возможности расширять. Сделать это было очень трудно, и папы должны были вести себя точно так же, как главы всех других государств Италии, т. е. заниматься делами дипломатическими, обороной и вопросами собственности. Единственная проблема заключалась в том, что политика была весьма далека от представления Николая V о Церкви как об оплоте истинной веры и символе неземной добродетели. Если повседневная жизнь папского двора была пронизана пороком, мздоимством и аморальностью, то политика была делом еще более зловещим – самым зловещим из всего, что творилось в Риме. И, как все остальные в Вечном городе, папы и кардиналы не упускали возможности использовать меценатство для того, чтобы замаскировать или восславить свои самые мрачные и безобразные стороны.

Жить по лжи

В основе кризисов, с которыми Пий II столкнулся в 1458–1459 гг., лежала жгучая проблема авторитета. Хотя некоторые, например, Марсилий Падуанский, подвергали авторитет пап сомнению, в эпоху Ренессанса их духовное верховенство прочно закрепилось в Церкви. Папы считали себя прямыми наследниками первого апостола – и свидетельством тому слова Христа, начертанные огромными буквами вокруг купола базилики Святого Петра: «Ты – Петр, и на сем камне я создам Церковь Мою». Но если папы могли обосновать свой примат в религиозных вопросах, обращаясь к Писанию, то в вопросах власти мирской все было не так просто. Как уже давно указывали францисканцы, в Библии ничего не говорится о том, что Христос хотел, чтобы Его Церковь обладала чем бы то ни было, не говоря уже о нескольких миллионах акров земель в Центральной Италии. Напротив, в Евангелиях было немало пассажей, которые можно было бы истолковать как требование абсолютной евангелической бедности.

Официальные же толкователи Библии находили весьма хитроумные аргументы из Евангелия, которыми папы могли обосновывать – и обосновывали свое богатство и власть. Учитывая неоднозначность Евангелий, слова Христа можно было использовать для того, чтобы оправдать практически все, что угодно. Но даже если Церковь могла обладать собственностью и земной властью вполне законно, то в Библии все равно ничего не говорилось о том, что бог наделил пап правом распоряжаться такими колоссальными территориями. Чтобы закрепить свое положение, папству нужно было изобрести нечто другое.

И решение дала им сама история. Многие исторические эпизоды прошлого, например изгнание папой Львом I Аттилы и коронация Карла Великого можно было истолковать как доказательство права папства на управление центральными районами Италии и его превосходство над всеми другими формами светской власти. Но одно «доказательство» выделялось среди всех. В средние века и в эпоху Ренессанса папы основывали свое право на земную власть документом, получившим название Константинов дар. Предположительно этот текст был составлен в начале IV в. Согласно ему, в благодарность за исцеление от проказы после крещения и конфирмации император Константин передал власть над всей Римской империей папе Сильвестру I. После этого папы сохраняли суверенные права над Империей и вплоть до недавнего времени просто доверяли императорам управление их территориями, за исключением территорий Папской области.

Беда была в том, что «Дар» был подделкой, написанной примерно в начале XI в. Папы эпохи Ренессанса не могли об этом не знать. Еще до окончания раскола кардинал Николай Кузанский оспаривал подлинность документа. В 1439–1440 гг. Лоренцо Валла использовал свой филологический опыт, чтобы однозначно доказать его недостоверность. ⁸³ До избрания папой Эней Сильвий Пикколомини сам написал трактат о недостоверности данного текста.

Но «Константинов дар» был слишком полезен, чтобы открыто говорить о том, что это фальшивка. Папы эпохи Ренессанса отвергли трактат Валлы и труд Пикколомини. Они продолжали вести себя так, словно документ был абсолютно подлинным. Даже если после понтификата Николая V он перестал упоминаться в папских буллах, папы один за другим создавали визуальные подтверждения подлинности «Дара». Искусство могло дать такую жизнь утверждениям, воплощенным в фальшивом тексте, какой не могли дать ни юридические, ни филологические аргументы.

Самым ярким примером этого может служить зал Константина в личных апартаментах Апостольского дворца.⁸⁴ Папа Юлий II заказал роспись этого зала мастерской Рафаэля. Фрески огромного зала должны были четко показывать, что даже если «Константинов дар» – это фальшивка, документ все равно остается основой папской политики. В руках Джулио Романо, Раффаэлино дель Колле и Джанфранческо Пенни история жизни Константина стала воплощением легитимности верховенства Церкви в земных вопросах – и особенно в Италии. Художники показали видение Константину креста и последующую победу в битве у Мильвийского моста. Крещение и предположительное дарение Империи изображено на двух крупных и очень драматичных фресках. Хотя некоторые фигуры изображены в исторически достоверных костюмах, папа Сильвестр и другие клирики написаны в одеяниях начала XVI в., чтобы подчеркнуть легитимную связь понтифика IV в. с Юлием II.

Та же идея была еще более убедительно подчеркнута в другом зале новых папских апартаментов, в станцах Элиодора.⁸⁵ Написанные самим Рафаэлем фрески еще более расширили смысл «Константинова дара», показав добродетель и силу мирской власти папства на примере исторических и псевдоисторических эпизодов. В «Изгнании Элиодора» и «Встрече Папы Льва I с Аттилой» Юлий II и Лев X предстают врагами безбожных тиранов и защитниками Рима, а на фреске «Месса в Больсене» второй понтифик делла Ровере становится свидетелем чуда XIII в., которое служит доказательством высшей истины веры, защищаемой папством. Заключительная фреска «Чудесное изведение апостола Петра из темницы» венчает художественный замысел: «князя апостолов» освобождает из темницы милосердный ангел, что показывает «тщетность применения силы против первого викария Христа».⁸⁶

Жить с мечом

Сколь бы убедительными ни были территориальные претензии пап, для подтверждения нужно было что-то более материальное. Опасность грозила повсюду. Папской области со всех сторон угрожали сильные и агрессивные государства. Папы постоянно опасались неаполитанского или французского вторжения. Вассалы Церкви в Центральной Италии – города и signori – были настолько непостоянными и хитроумными, что на их верность никогда нельзя было положиться. Кроме того, на полуострове постоянно орудовали алчные кондотьеры вроде Якопо Пиччинино, которые только и ждали случая, чтобы отщипнуть кусок от папской собственности. Если папы хотели и дальше сохранять в своей собственности Папскую область, им нужно было что-то делать, чтобы удержать контроль над этой территорией.

Дипломатия предлагала удобное решение. Понимая, что лучший (и самый экономичный) способ защиты Папской области – это сохранение баланса сил, папы постарались обеспечить столь желанную безопасность своей миротворческой деятельностью. Возможно, под влиянием остаточного чувства христианского долга Николай V постарался добиться стабильного и долгосрочного мира между воинственными итальянскими государствами.⁸⁷ Он не раз отправлял молодого Энея Сильвия Пикколомини с миротворческими миссиями в Неаполь и Милан. Результатом этой деятельности стал заключенный весной 1454 г. Лодийский мир – истинный триумф папской дипломатии. Он не только положил конец длительным и жестоким войнам в Ломбардии, которые так тревожили предшественников Николая, но еще и вселил надежду на то, что безопасность Папской области обеспечена на обозримое будущее.

Но приверженность папства миру была столь же циничной, как и использование «Константинова дара». Мир был желанен лишь до того момента, пока он отвечал интересам пап. И даже в этот хрупкий период Николай и его преемники с радостью брались за оружие, чтобы обеспечить приток средств из Папской области. Понтификам нужна была армия, чтобы отражать нападения кондотьеров. Так Каликст III отправил Джованни Вентимилью, чтобы изгнать из Папской области армию Якопо Пиччинино.⁸⁸ Но армия была нужна и для других целей. Папы были готовы подавить любой намек на недовольство своих подданных – причем весьма жестоко. Папы с тревожащей регулярностью нанимали кондотьеров. Воевать начали даже сами кардиналы – многие из них унаследовали воинственность своих благородных предков. Пий II поставил собственного племянника, кардинала Никколо Фортигуэрру, во главе папской армии, которая вместе с армией Федерико да Монтефельтро сражалась с Сиджисмондо Пандольфо Малатестой, папским викарием Римини.⁸⁹ Эта кампания оказалась на редкость жестокой. Точно так же Сикст IV приказал жестоко разграбить взбунтовавшийся город Сполето – суровое предупреждение любому городу, который вздумает вырваться из папской хватки.⁹⁰

Но одновременно с укреплением своих позиций в Папской области, папы необдуманно открылись для более вероломного насилия. В кулуарах стали формироваться дестабилизирующие обстановку союзы. Все чаще сталкиваясь с папской жестокостью, signori Папской области стали объединяться с теми, кого начала тревожить воинственность Рима. Заговоры множились. Опасность угрожала даже столь уважаемому понтифику, как Пий II. Поссорившись с Пием из-за правления Вико, Эверсо дельи Ангвиллара в 1461 г. заключил союз с кондотьером Якопо Пиччинино и флорентийским торговцем Пьеро Пацци с целью убийства папы. Хотя заговор не удался, канцлер Пиччинино утверждал, что он нашел «яд, который, будучи в очень малом количестве втертым в папский трон, убил бы папу, как только он сел бы». ⁹¹

Несмотря на условия Лодийского мира, папы должны были реагировать на эти угрозы. Они стали настоящими мастерами в искусстве заговоров. Папы и кардиналы, не раздумывая, организовывали перевороты и убийства, если это могло послужить их интересам. Хотя Пий II был довольно умеренным в этом отношении, его преемник Сикст IV занимался заговорами с настоящей страстью. За кровавым заговором Пацци 1478 г. стоял именно Сикст, для которого усиливающееся влияние Медичи было угрозой.

Сикст приобрел пограничный город Имола и назначил новым правителем своего племянника Джироламо Риарио. И сразу же он начал планировать отстранение Медичи от власти во Флоренции с помощью семейства Пацци (именно они дали папе деньги на покупку Имолы) и Франческо Сальвиати (этого члена семьи папских банкиров Сикст сделал архиепископом Пизы).⁹² Кроме того, Сикст тайно заручился поддержкой Федерико да Монтефельтро, который пообещал предоставить заговорщикам 600 солдат. Хотя Сикст старался не вникать в детали, он знал, что свергнуть Медичи можно только с помощью убийства. План был дьявольски простым. Все началось со смерти. 26 апреля на мессе в соборе Франческо де Пацци и Бернардо Банди закололи Джулиано де Медичи на глазах у сотен верующих. Они намеревались убить и его брата Лоренцо, но смогли его лишь ранить. А тем временем Франческо Сальвиати и его родственники ворвались в Палаццо Веккьо в надежде захватить самое сердце Флоренции и мгновенно установить новый режим. Ситуация действительно находилась на грани. Только благодаря энергичным и быстрым действиям Лоренцо де Медичи и его соратников заговор не удался. Якопо де Пацци выбросили из окна, а Франческо Сальвиати повесили на стене Палаццо Веккьо. Но это никак не повлияло на Сикста и его преемников.

После краха Лодийского мира папство оказалось втянутым в ряд беспощадных военных кампаний, являвшихся частью того, что мы сегодня называем итальянскими войнами. В тот период папы стали серьезным источником нестабильности на полуострове. Устав от 60 лет непрерывных войн, Александр VI заключил с Неаполем союз для борьбы с армиями Милана и Франции (французский король Карл VIII хотел отвоевать Неаполитанское королевство для себя).⁹³ Из-за катастрофически неудачного командования Папская область погрузилась в полную анархию. Только несколько лет спустя агрессивный и воинственный Юлий II решил присвоить венецианские области в Романье и заключил пакт с императором Священной Римской империи, королем Франции и королем Неаполя. Кровопролитная битва при Аньяделло (1509) стала триумфом папского честолюбия, но лишь еще больше осложнила ситуацию. У Юлия возник конфликт с Францией, для чего ему пришлось объединиться со своим заклятым врагом – Венецией. Этот весьма противоречивый союз Дезидерий Эразм Роттердамский высмеял в своем сатирическом диалоге «Юлий, изгнанный с небес» (Julius exclusus de caelis). Несмотря на чудовищную сложность конфликта, преемники Юлия из династии Медичи, Лев X и Климент VII, взялись за дело с поразительной энергией. Они увеличили масштаб итальянских войн и пролили еще больше крови, хотя по воинским талантам явно уступали своим предшественникам на Святом Престоле. Положение настолько ухудшилось, что в 1527 г. император Священной Римской империи Карл V осадил Рим и заключил Климента в темницу.

Подогреваемое атмосферой почти непрерывных военных кампаний честолюбие пап пробуждало в них еще большую склонность к заговорам. Но никто не довел это неприглядное искусство до таких вершин, как Александр VI, которое Макиавелли описывает весьма резко – даже по его стандартам. В «Государе» он писал так:

Александр VI всю жизнь изощрялся в обманах, но каждый раз находились люди, готовые ему верить. Во всем свете не было человека, который так клятвенно уверял, так убедительно обещал и так мало заботился об исполнении своих обещаний. Тем не менее, обманы всегда удавались ему, как он желал, ибо он знал толк в этом деле.⁹⁴

Макиавелли замечал, что Александр сумел укрепить светскую власть папства, уничтожив потомков тех, кого Церковь ранее поддерживала.⁹⁵ Самую печальную известность принесло ему искусство отравлений и убийств. Хотя трудно найти тому убедительные доказательства, но последние дни папы явственно свидетельствуют о его пристрастии к подобным методам. 10 августа 1503 г. Александр VI и Чезаре Борджиа присутствовали на роскошном пиру, устроенном очень богатым кардиналом Адриано Кастелли ди Корнето. Но до кардинала дошел слух о том, что папа собирается отравить его вареньем и присвоить себе его деньги и имущество. Решив опередить заговорщиков, Кастелли подкупил человека, который должен был его отравить, и тот подал отравленное варенье Александру и Чезаре. Через два дня папа смертельно заболел. Чезаре тоже был нездоров. Но что-то пошло не так. Пока Александр боролся за свою жизнь (он все же умер 18 августа), Кастелли обнаружил, что он тоже случайно употребил яд. Долгое время он сильно страдал от последствий этого события.

С момента возвращения в Рим папство было исключительно милитаристским институтом, поэтому папы весьма снисходительно смотрели на заговоры и кровопролитие, которые были неотъемлемой частью войн эпохи Ренессанса. Это противоречило христианской морали, но папы всегда демонстрировали поразительное бесстыдство. Они даже гордились своими военными достижениями. С помощью искусства они придали фальшивому «Константинову дару» налет легитимности и уважения и точно так же сумели прославить в веках и узаконить свои успехи на военной ниве и ниве заговоров.

Идея зародилась очень давно. На фресках библиотеки Пикколомини в Сиене, где увековечена жизнь Пия II, Пинтуриккьо изобразил сцену, на которой Эней Сильвий Пикколомини призывает папу Каликста III собрать армию для войны. Точно так же Сикст IV, который не имел желания раскаиваться ни в своей агрессивности, ни в то, что он поощрял самые жестокие заговоры, положил начало новой тенденции соединения понтификов с военными достижениями римских императоров: он заказал памятные медали, которые по внешнему виду напоминали античные монеты.⁹⁶

Во времена правления Юлия II эскалация милитаризма и насилия достигли зенита. Оправдывая свою репутацию «Папы-воина», Юлий никогда не упускал возможности оставить потомкам свое изображение в виде настоящего супермена. Вазари пишет, что однажды, когда Микеланджело заканчивал работу над глиняной статуей папы, предназначенной для Болоньи, папа заговорил с ним, и этот разговор отражает истинную природу представления понтифика о себе:

Эту статую Микеланджело вылепил из глины еще до того, как папа уехал из Болоньи в Рим; когда же Его Святейшество пришел взглянуть на нее, он еще не знал, что вложить ей в левую руку, а так как правая была гордо поднята, папа спросил, что же он делает: благословляет или проклинает? Микеланджело ответил, что он увещевает болонский народ вести себя благоразумно. Когда же он спросил, как полагает Его Святейшество, не вложить ли ему в левую руку книгу, тот ответил: «Дай мне в руку меч – я человек неученый.⁹⁷

Та же самая гордость военными успехами просматривается в старании Юлия использовать искусство для проведения визуальных параллелей между его понтификатом и правлением Юлия Цезары. По примеру своего родственника Сикста IV Юлий заказал Джанкристофоро Романо и Кристофоро Карадоссо отлить медали, которые связывали бы его образ не только со строительством базилики Святого Петра, но и с постройкой укрепления в Чивитавеккья и «защитой» церковных земель в Центральной Италии.⁹⁸

Преемники Юлия также часто заказывали изображения исторических побед, чтобы восхвалить или оправдать собственные действия или планы. Одним из самых поразительных примеров является одна из сцен, написанных художниками из мастерской Рафаэля в станцах Пожара в Борго в Ватикане. Я говорю о «Битве при Остии». Эта фреска увековечивает победу Льва IV над сицилийскими сарацинами в 849 г. Сцена замечательна тем, что в роли своего великого предшественника Лев X изобразил себя. Так первый папа из династии Медичи продемонстрировал свою связь с триумфом далекого прошлого. Произведение искусства стало визуальным оправданием военных действий Льва X.

Но какими бы жестокими ни были папы после возвращения в Рим, сколько бы жизней ни требовало их безмерное честолюбие, искусное манипулирование меценатством прикрыло их грехи, насилие, убийства и заговоры. Все это стало считаться печальной необходимостью ради святой славы Церкви. Конечно, это чистая ложь, но ложь, вполне вписывающаяся в атмосферу папского Ренессанса.