3.2. «Мистерия мне»

О примате жизнетворчества над творчеством у Хармса вспоминали его друзья и приятели, о чем см. параграф 3 первого введения. Они же писали о происходивших с Хармсом чудесах. Но сейчас для нас интереснее другое. Для чудодейства Хармс пользовался прежде всего своим профессиональным инструментом – словом (см. четвертый эпиграф на с. 375).

Вербальная магия – скорее всего, подсознательно – определила выбор купальского сюжета. И действительно, в рукописи «Лапы» можно обнаружить немало следов ее жизнетворческой огранки. Это, прежде всего, магические формулы – «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь» (из христианской молитвенной практики) или «кокон, фокон, зокен, мокен». Аналогичные сакральные формулы, и христианские, и языческие, заносились Хармсом в записные книжки с целью исправить свою судьбу.

Жизнетворческую направленность «Лапы» выдает и время ее создания – околокупальское, т. е. согласованное с ночью Купаны / когда трава глядит на Бога. Один из вариантов «Лапы» помечен так: «писано с четверга 24 июня по понедельник 4 августа 1930 года. Петербург»[495], а окончательный – 17 августа 1930 года. На период между 24 июня и 17 августа как раз и приходится 7 июля (по н. ст.), когда церковь отмечает Рождество Ивана Крестителя. Как известно, накануне этого дня вне церковных стен устраиваются ивано-купальские обряды: поиск волшебного цветка папоротника, обеспечивающего нашедшего всеми земными сокровищами (так у Гоголя и в «Купальских огнях» Ремизова, сб. «Посолонь», 1904); сбор исцеляющей травы (так у Хармса в строке о траве, глядящей на Бога); гадание о будущем по венку, брошенному на воду (так в «Иване-Купале» Ремизова, п. 1904); и костры (так в «Ладомире» Хлебникова, см. третий эпиграф на с. 375).

Главный же аргумент в пользу того, что «Лапа» – магический жизнетворческий акт на Ивана Купала, дает параллель 1931 года «Небеса свернуться…», где лирический герой непосредственно занят добыванием цветка папоротника:

<…> земля и вода

взлетят на небо;

<…> раскроется и зацветет

цветок в груди твоей. <…>

Я о, я сир, я ис <…>

Я возьму ключ, <…>

<…> найду

цветок папоротника,

который цветёт

только один раз в

год, в ночь накануне

И вана Купала.

<…> Он ростёт

в лесу под дерев<о>м

котороё стоит вверх

ногами.

<…> ты

выбери самое красив<ое>

дерево и влезь на него.

Потом возьми веревку привяжи один

конец веревки к ветк<е>

а другой конец к своей

ноге. По<то>м спрыгни с

дере<ва>

и ты повиснешь кверх

ногами, и тебе будет видно,

что дерево стоит кверх

ногам<и>

[ХаПСС, 1: 212–214][496].

«Небеса свернуться…» и гоголевский «Вечер накануне Ивана Купала» способны прояснить цели купальской мистерии, разыгранной в «Лапе». Это не только любовь, но также обретение своего «я», стремление направить свою жизнь в правильное русло, а там и вступить в соперничество с «отцовскими» фигурами: Гоголем, Хлебниковым и Кузминым.

Любовь, показанная в «Лапе», трактует, в сущности, об отношениях Хармса и Эстер Русаковой. В поддержку такой гипотезы говорит монограмма окна, открывающая произведение. Она символизирует Эстер Русакову, которая в «Лапе» выведена в роли Статуи – невесты Земляка. Реплика Земляка о Статуе,

«Куда ушла моя статуя

моё светило из светил.

Один на свете холостуя

взоры к небу привинтил»,

дублирует дневниковые записи Хармса лета 1930 года:

«

«

ЭСТЕР» [ХаЗК, 1:368].

Параллелью к «Лапе» может служить и более ранняя дневниковая запись – в виде молитвы, ср.

«“Михаэль, Габриэль, Рафаэль! Сделай, чтобы Эстер полюбила меня, как я ее люблю”.

22 декабря 1929 года» [ХаЗК, 2: 317],

за которой следует описание обряда сжигания своих волос, сложенных вместе с волосами Эстер.

Дневниковые контексты «Лапы» способны объяснить, почему ее финал из любовного стал метафизическим. Раз упования на любовь Эстер не оправдали себя, не стоит искушать высшие силы просьбами о воссоединении с ней.