Глава 4 Муза на службе семейной свары[291]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Архивные документы XVIII века содержат сведения о многочисленных семейных конфликтах в дворянской среде, связанных с разделом имущества. Многие из них изобилуют красочными описаниями ссор, нередко сопровождавшихся бранью, взаимными оскорблениями и рукоприкладством, насильственным захватом чужого имущества и пр. Нередко подобные конфликты длились по многу лет, иногда десятилетий, все более запутываясь, обрастая новыми обстоятельствами и эпизодами, а взаимная вражда передавалась по наследству следующим поколениям. С разрешением таких конфликтов власти, как правило, не спешили – и потому, что разобраться в них было далеко не просто, и потому, что и у одной, и у другой стороны зачастую оказывались влиятельные покровители, и потому, наверное, что затяжные дела сулили чиновникам немалые доходы. Бывало и так, что сами наследники не спешили с разделом имущества, покуда не становилось ясно, что вести и далее совместное хозяйство по тем или иным причинам уже невозможно. Каждый отдельный конфликт, в качестве микроисторического казуса, кейса может быть интересен исследователям как своими деталями, так и в плане изучения родственных связей, внутрисемейных отношений, истории конкретной семьи, а также проявлявшихся в ходе конфликта практик и социальных представлений. Но при этом воссоздать полную картину происходившего бывает совсем непросто, поскольку некоторые ее фрагменты, имевшие криминальный характер, выделялись, выражаясь современным юридическим языком, в отдельное производство и сведения о них рассыпаны по разным архивным фондам. Какие-либо обобщения, какая-либо типологизация подобных конфликтов вряд ли возможны ведь,

как известно, «все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Поэтому обращение историка к тому или иному конфликту может быть оправдано либо соответствующими целями исследованиями, либо его какими-то уникальными особенностями. Именно такой уникальный характер, как представляется, и носит дело, о котором пойдет речь ниже, ибо в борьбе за имущество одна из сторон использовала не вполне обычные средства – поэтическое и изобразительное искусство.

События, о которых пойдет речь, разворачивались в Белгородской губернии в начале 1770-х гг., а первый связанный с этим делом эпизод, о котором нам известно, относится к 20 января1771 г., когда отставной секунд-майор Иван Герасимович Лутовинов обратился в Брянский городовой магистрат с явочной челобитной, в которой сообщал: «В прошлом 1770-м году декабря 6 дня получил я брянского уезду помещика Василья Иванова сына Тутолмина[292] села Бытова чрез крестьянина Ивана Филатова сына Антонова посквильное письмо на мое имя, которое вредительно и законам противное по чину моему и благородности дворянства. Оное ж письмо кем писано, я признаю и о том где надлежит впредь представить имею». За этим обращением следовал текст самого пасквиля:

«На конверте подписано тако:

Милостивому господину

Ивану Ерасимовичу Лутавинову да вручитца

Честно от попа Ивана

Как я служил на кобыле и воевал, назывался безмерно

толстой литвин.

Видом жирной и называли глупой исполин.

Достоинство свое воображал,

Всегда себя глуп и пьян и не держал.

За то я шелудивой кобылы лишился,

Выгнан и в пределах своих поневоле явился,

Где нашел дом свой в порятке,

Разсуждал буду жить в достатке.

По несчастию нашел богатое сокровище – отца, мать, сестру,

а за всеми пять душ шелудивых

Семь свиней, пять овец и три курицы поршивых

Розсудил, что не токмо жить, но и удавитца нечим.

Вздумал напитца пьян и петь голосом овечьим,

При том тоску свою забуду,

Больше в том доме жить не буду.

Ударя отца взашенку, а слугу в поленья смертельно изувеча,

Уберегу зато толстыя свои плеча.

Откуда поехал з женой и ребятишки к старухе в дом

нераздельной.

Оне, хотя скупее и злонравнее,

Будет ко мне избранна.

Вкоренясь в дом сей, делаю порядок бездельной, хотя она

старуха

Жалеть хлеба не будет, что из насильного владения чужой

и расхищенной

По две свиных туш и по полудюжине боранов в сутки,

да пустит убирать,

Шелудивыя наши желудки наполнять.

Бедных крестьян, что они не наши и не в розделе,

Вконец розорить.

Правда, несмысленая я скотина, доныне какой ис того

происходит мятеж,

За что моего и старухина имения не достанет в платеж.

Ах, какая я алчная прожора,

Не имею стыда и никакова зазора.

Боже, со всем семейством допусти меня в покояния не <нрзб.>

ради

За то зло в немилосердое воздаяния.

Хвалился я по глупости знатным дворянином и доход

представлял две тысячи в год.

Приехав в дом свой, нашол один и то бедной заход.

Ныне все просто узнали, что однадворец, а не дворянин.

С простыми наряду состою простой мирянин.

Из бутылок брагу выливаю,

Стокан кринки до дна выпиваю.

Да и резон мне дураку брагу тянуть, понеже в благословение Получил я стопу

Ис которой ту брагу тяну во всю жопу».[293]

Нетрудно заметить, что автор этого сочинения не отличался большим поэтическим даром, однако написанный им текст позволяет предварительно реконструировать суть породившего его конфликта. Согласно доморощенному поэту, Лутовинов, который, по-видимому, был человеком высокого роста и довольно полный, выйдя в отставку, счел, невозможным жить в собственном имении, где проживали другие члены его семьи, и вместе с женой и детьми переехал к некоей старухе, поселившись в ее доме, представлявшем собой часть не разделенного наследственного имущества. Подобный конфликт вряд ли заслуживал бы внимания, если бы не характер оскорблений, которые автор пасквиля адресовал Лутовинову. Так, особенно примечательно, что, по мнению стихотворца, уровень благосостояния отставного секунд-майора не позволял ему считаться не только знатным, но и вообще дворянином, и соответствовал лишь статусу однодворца, «простого мирянина». Иначе говоря, дворянский статус, с точки зрения пасквилянта, должен был быть непременно сопряжен с прочным материальным положением. Конечно, не случайно и появление здесь слова «однодворец» поскольку дело происходило в южных регионах страны, где однодворцы составляли значительную часть населения. Не менее примечателен и адресованный Лутовинову упрек в разорении крестьян. Таким образом, в этом сочинении мы находим отголоски социальных представлений, но, чтобы понять их природу, необходимо хоть что-нибудь узнать об адресате пасквиля и его авторе.

Надо заметить, что сведения о двух ветвях рода Лутовиновых, известного тем, что из него происходила мать И. С. Тургенева, а также благодаря героине статьи О. Е. Глаголевой,[294] сохранились с XVI и XVII вв. и, таким образом, претензии нашего Лутовинова, если не на знатность, то по крайней мере на принадлежность к родовому дворянству, были не безосновательны. Полную родословную роспись Лутовиновых обнаружить не удалось, но в материалах Герольдмей-стерской конторы начала XIX в. имеются документы, содержащие некоторые интересующие нас сведения. В 1805 г. надворный советник Иван Иванович Лутовинов обратился в Герольдию с просьбой выдать ему копию герба, объявив при этом, что его предок и полный тезка, тоже Иван Иванович, служил по Мценску еще во времена царя Иоанна Васильевича; его сыну Трофиму в 1622 г. была дана жалованная вотчинная грамота, внук Марк служил по московскому списку и в 1668 г. был мценским воеводой, правнук Иван был воеводой в Саратове и Карачеве, а праправнук Андрей (дед просителя) в 1726–1727 гг. был комиссаром в Орловской провинции, а затем воеводой в Крапивне.[295] Два года спустя Иван Иванович подтвердил, что также обратившийся в Герольдию с просьбой о записи в губернскую родословную книгу секунд-майор и полтавский помещик Федор Степанович Лутовинов является его родственником и имеет с ним общего предка. Между тем, как выясняется, Федор Степанович приходился двоюродным братом интересующего нас Ивана Герасимовича. Родословную своей ветви рода Федор Степанович знал в шести коленах и возводил к некоему Феофану Федоровичу Лутовинову по прозвищу Томила. Внуком этого Феофана был Назарий Федотович, у которого было четыре сына. Один из них, Степан, был отцом просителя, а другой, Герасим[296] – отцом адресата пасквиля. Из документов этого дела также становится известно, что дед Ивана Герасимовича Назарий служил по Обояни и в 1706 г. указом Петра I ему там была дана вотчина, после чего он продал свое имение в Мценском уезде одному из родственников, а крестьян перевел в свою новую вотчину, что, собственно, объясняет отсутствие у его потомков связей с Мценским уездом, название которого запечатлено в творчестве Тургенева.[297]

Основные факты биографии самого Ивана Герасимовича содержатся в его также находящемся в документах Герольдии формулярном списке 1788 года.[298] Согласно этому документу, он родился в 1732 г. и в сентябре 1747 г. пятнадцати лет от роду был зачислен солдатом в Псковский карабинерский полк. При этом еще в 1740 г., когда нашему герою было всего восемь лет, из Белгородской губернии в Герольдию сообщали, что «Волковского уезду села Обратеницы Герасим с сыном Иваном Лутовиновы… служат в полках, а в которых нет известия».[299] То есть отец Лутовинова, по-видимому, находился в это время на военной службе, а сын был при нем. Прослужив в солдатах всего восемь месяцев Иван Герасимович был произведен в капралы, через год с небольшим – в подпрапорщики, а еще через месяц – в каптенармусы. В июне 1750 г. он стал вахмистром и полковым писарем и исполнял эти обязанности до 1757 г., когда получил чин прапорщика. Еще через три года он стал адъютантом, в 1763 г. – поручиком, в 1768 г. – ротмистром, а в июне 1769 г., за полтора года до начала нашей истории, вышел в отставку секунд-майором. В военных действиях и сражениях Лутовинов, вопреки тексту пасквиля, не участвовал.

Определенный свет на конфликт, скрывающийся за полученным Иваном Герасимовичем пасквилем проливает другой документ – прошение жены надворного советника Гаврилы Ивановича Адалимова Елизаветы Афанасьевны, поданное в июне 1772 г. Брянскую воеводскую канцелярию. Адалимова сообщала, что вместе с сестрой Марфой Лутовиновой является наследницей оставшегося им после смерти их отца Афанасия Петровича Салова не разделенного имения. Между тем, еще в 1763 г., во время третьей ревизии сестра Марфа со своим мужем, будучи в сговоре с их матерью Федосьей Садовой, записали за собой «с немалым излишеством душ», включая и двух крестьян (называются поименно), принадлежавших их покойному брату Василию Афанасьевичу Салову, причем за минувшие годы у этих двух крестьян родились дети (называются поименно), «которыми она, Лутовинова, с той ревизии доныне владеют и всякия помещичьи доходы получают». Более того, четверых женщин (называются поименно) Лутовиновы незаконно выдали замуж, а одного дворового тайно вывезли в имение мужа в том же Брянском уезде, «чтоб при разделе наличным ему не быть».[300]

Итак, картина проясняется: под «старухой» в пасквиле очевидно имеется в виду теща Лутовинова Федосья Салова, а происхождение самого пасквиля скорее всего связано с семьей Адалимовых. Сразу же заметим, что дворянский род Садовых известен со второй половины XVII в. Его поколенная роспись также не обнаружена и неизвестно, кем был покойный Афанасий Петрович, на сыне которого[301] эта ветвь рода, видимо, пресеклась. Однако очевидно, что брак Марфы Садовой и Ивана Лутовинова не был мезальянсом. Иное дело Адалимовы.

Эта фамилия отсутствует в известных генеалогических справочниках и лишь значится среди других в дворянской родословной книге Саратовской губернии.[302] Впрочем, фамилия Адалимов известна в истории русской литературы XVIII в. Этой фамилией подписано эротическое стихотворение «Госпожа и парикмахер» (в другом варианте «Госпожа и волосочесатель»), один из вариантов которого сохранился в «Остафьевском сборнике» П. А. Вяземского. Некоторые исследователи полагают, что подпись Адалимов – это анаграмма от «Адам Васильевич Олсуфьев», но М. Ю. Осокин уверенно идентифицирует его с Иваном Адалимовым,[303] о котором известно, что, начав службу копиистом в Канцелярии сбора остаточных за указными расходами денег в 1730-е гг., он был затем канцеляристом Коллегии иностранных дел, а в начале 1760-х – актуариусом Вотчинной конторы, где у него произошел конфликт с надворным советником Игнатьевым, в связи с чем на свет даже появился сенатский указ от 2 июля 1763 г.[304] Эти сведения дополняют документы Герольдмейстерской конторы, из которых, во-первых, узнаем, что полное имя этого человека было Иван Николаевич Адалимов, что в службу он вступил в 1735 г., в 1756 г. произведен в актуариусы Коллегии иностранных дел, а в 1759 г. по собственному желанию перешел на должность архивариуса в Вотчинную контору. В 1763 г. он был уличен в том, что вырвал из переплетенной книги документы, связанные с тяжебным делом, за что решением Сенатской конторы разжалован в копиисты и отставлен от дел. В январе 1772 г., то есть примерно тогда, когда в Брянском уезде разгорался описываемый здесь конфликт, он подал челобитную с просьбой о прощении с учетом семилетнего наказания, восстановлении в прежнем чине и приеме вновь на службу. Дело тянулось до осени того же года, поскольку Герольдия с Юстиц-конторой никак не могли решить, в чьем ведении находится этот человек. В мае 1773 г. Адалимов подал новую челобитную, в которой писал: «…нахожусь бес пропитания, помираю голодом. Хотя бы желал в партикулярную х кому идти услугу, токмо бес паспорта принять никто не может и жительства по найму ни у кого найтить не могу и скитаюсь меж двор». Результатом этого прошения стала выдача Адалимову свободного паспорта.[305] Как сложилась его дальнейшая судьба, неизвестно.

Однако не существует никаких доказательств того, что поэтическая муза посещала именно этого скромного канцелярского служащего с незавидной судьбой, в недобрый для себя час решившего перейти из Коллегии иностранных дел на более «хлебное» место в

Вотчинной конторе, а не какого-нибудь его однофамильца. Тем более, что, как будет показано ниже, существовал по крайней мере еще один Иван Адалимов.

Документы Герольдмейстерской конторы позволяют в общих чертах восстановить и биографию Гаврилы Ивановича Адалимова. Он родился примерно в 1714 г. и был, соответственно, значительно старше своего соперника Ивана Лутовинова. Как мы увидим ниже, Елизавета Салова была его второй женой. В 1726 г. Адалимов поступил на службу солдатом в гарнизон г. Пернова (ныне Пярну, Эстония) и тянул солдатскую лямку три года, пока не стал писарем при коменданте. Еще через четыре года он был произведен в сержанты, в 1735 г. сделан аудитором в ранге прапорщика, а в 1741 г. – поручиком. В этом чине он служил в Кроншлотском полку Кронштадтского гарнизона, откуда в 1748 г. был переведен капитаном во Владимирский пехотный полк. В 1755 г. Адалимов вышел в отставку «за болезнию» и в том же году назначен директором Сенковской пограничной таможни в Смоленской губернии.[306] Сведений о его дальнейшей службе обнаружить не удалось, но примечательно, что в том же Перновском полку, но несколько позже служил еще один Адалимов, которого звали Иваном. В 1748 г. он числился там аудитором, в 1750 г. – аудитором же в ранге прапорщика, а в 1754 г. – квартирмейстером. В последнем случае указан его возраст – 33 года и отмечено, что он холост. Но самое главное, что в этих документах есть сведения о его происхождении – «из салдацких детей».[307] Представляется довольно сомнительным, чтобы фамилия Адалимов была в XVIII в. настолько распространенной, чтобы в одном только Пернове проживали несколько ее носителей-однофамильцев.[308] Гораздо вероятнее, что Гаврила и Иван Адалимовы были родственниками, возможно братьями, и тогда становится понятным и происхождение участника нашего семейного конфликта. Из документов, касающихся Ивана Адалимова, а это ведомости штаб– и обер-офицеров из дворян и выслужившихся, известно, что в Пернове была школа для солдатских детей, что объясняет грамотность обоих Адалимовых. Отметим попутно, что сослуживцем Г. И. Адалимова в Пернове в 1730-е гг. был Абрам Петрович Ганнибал.

Хотя внешне служебная карьера Гаврилы Адалимова схожа с карьерой Ивана Лутовинова, нетрудно заметить, что чины давались ему с гораздо большим трудом, и это скорее всего было связано именно с его происхождением. И хотя в результате Адалимов и дослужился до чина VII класса по Табели о рангах, он очевидно был куда менее «благородным», чем Лутовинов, и можно предположить, что именно поэтому родовое дворянство родственника так раздражало сочинителя пасквиля. Вероятно, немалой была и разница в их материальном положении, поскольку Адалимов сразу же после выхода в отставку перешел на статскую службу (других источников дохода у него, скорее всего, не было), в то время как Лутовинов, как мы уже знаем, сперва удалился в свое родовое имение, а затем переехал с семьей к теще и лишь в 1779 г., как следует из его формулярного списка, был избран местными дворянами заседателем Орловского верхнего земского суда. Из этого документа, датированного, напомним, 1788 годом, мы также узнаем, что на этот момент Иван Герасимович был владельцем 271 души мужского пола в Брянском уезде, 158 – в селе Александровке Богодуховской округи Харьковского наместничества и еще 23 «подданных» (по-видимому, дворовых).[309] Вероятно, значительную часть указанных тут крепостных душ Лутовинов унаследовал от отца, который в начале 1770-х, видимо, еще был жив, но так или иначе он был человек достаточно состоятельный, принадлежал к среднему дворянству и, значит, пасквилянт значительно исказил действительность.

Однако был ли автором пасквиля именно Гаврила Адалимов? Для того, чтобы попытаться ответить на этот вопрос, обратимся к более поздним событиям.

В феврале 1773 г. в Севскую провинциальную канцелярию было прислано «предложение» белгородского губернатора И. К. Давыдова, в котором пересказывалась челобитная, полученная им от брянской помещицы Федосьи Саловой, жаловавшейся на свою младшую дочь Елизавету Адалимову. Из этой челобитной мы узнаем, во-первых, что спорное имение находилось в сельце Суздальцево. Известное с XVI в. это село существует и поныне. В числе его владельцев называют «Борятинских, Саловых, Глотовых, Алымовых, Тютчевых, Лутовиновых и других. В конце XVIII века перешло к Яковлевым построившим здесь один из крупнейших винокуренных заводов Брянского уезда. Входило в приход села Хотылёва».[310] Во-вторых, из челобитной Саловой становится понятно, что и мать, и обе дочери с семьями проживали в одном доме, при этом Елизавета «приказала крепостным людем той ее полатке в зале, чтоб из оного выходу не иметь, двери затворить, забить наглухо; с кровли тес, дрань и приготовленной лес весь зжечь, а птиц, имеющей в доме ее и у дваровых людей, бьючи, употребляя в пищу весь истребила; а имеющейся в ямах хлеб выбрала без остатку, тож и лошадей, чем и довела без всякого почти дневнаго пропитания, и другия чинит притеснения и разорении. Да сверх того, чиня немалыя огорчении, уграживает ее, мать, застрелить, а на покоях ее, где спальня, приказывает людем своим испражняться… Да и ныне она, Салова, находится по приказанию оной дочери ее Елисаветы под присмотром определенных от нее людей и крестьян, которыя на двор ее не выпускают, а по поданной от зятя ее, реченного майора Лутовинова, в Севской провинциальной канцелярии о освобождении жены ево и детей от непристойного дочерью ее Саловой, Елисаветою, заключения челобитной посланной ис той канцелярии капитан Каченов как оную дочь ее, Марфу Лутовинову з детьми, так и ее, Салову, избавил, а как оной капитан Каченов отъехал в Севск, то означенная дочь ее Елисавета и до сего времени ее, Салову, никуда не выпускает».[311] Посланный на основании этой челобитной в Суздальцево каптенармус Григорий Бурый свидетельствовал: «а показанная мать ее Адалимовой Федосья Салова забита и сверху хором на спальни испражнение видимо, причем видели и посторонние люди».[312]

Посылка из Севска чиновников для увещевания Елизаветы Адалимовой, судя по всему, ни к чему не привела и 23 сентября того же года Салова извещала губернатора о новом витке конфликта:

«когда я вышла для телесного своего испражнения в имеющейся близ харом нужник, тогда оная дочь моя, скоча на крыльцо, кричала оному мужу своему такими словами: застрели де ее старую ведьму… которой, будучи с нею, дочерью моею, а своею женою в том убитию меня согласии, ухватя ружье, заряженное дробью, в тот нужник выстрел и учинил, точию во оном меня по счастию моему не утрафил, а утрафил в бывшею со мною в том нужнике для выеду меня по стрости моих лет крепосную мою девку Катерину Алферову, у которой от того выстрелу и вынятой дробины и по осмотру в Брянской воеводской канцелярии оказалось, а на досках того нужника дробины и ныне значут».[313]

Этот эпизод, лишь дополняющий картину быта и нравов провинциального дворянства, можно было бы опустить, если бы он не был своеобразным довеском к предшествовавшему ему другому, на который нельзя не обратить особого внимания.

Еще в июле в Суздальцево прибыл присланный из Трубчевской воеводской канцелярии для раздела земли поручик Попов. Произвел ли он наконец раздел, которого так долго добивалась Елизавета Адалимова, неизвестно, но именно ему Иван Лутовинов передал некое произведение искусства, а именно картину, вынесенную из спальни Адалимовых крепостной девкой Авдотьей Васильевой.

И картина, и девка были доставлены поручиком в Трубчевск. Оттуда губернатору, пересказывая поданную Лутовиновым челобитную, докладывали, что «на картине – тещи ево, также ево, Лутовинова, жены и детей лицы, в коих оной тещи ево лице написано чрез бесчеловечное ругательство объявленной дочери ее, Елисаветы Адалимовой, исключено ис подобия человеческого образа, каковых де ругательств богомерзких ис того от детей матерям, но иже посторонних, не только в православных, но и варварах сыскаться не чаятельно».[314]

Авдотья Васильева, которой оказалось 18 лет от роду, была допрошена и поведала следующую историю:

«а взяла она Авдотья тот портрет ис спальни, где находятся в покоях означенная Елисавета Афанасьева дочь и муж ее Гаврила Адалимов без бытности их обоих в доме не по чьему подговору, а сама собою, только по прозьбе вышереченной госпожи Лутовиновой девок Ненилы Осиповой, Елены Прохоровой, кои шли того ж дня за водою и просили ее, чтоб тот портрет по желанию их господ как-нибудь вынести. И что тем портретом вышереченныя господин надворный советник Адалимов и жена ево Елисавета ругаются бесчесным образом и приезжающим к ним гостям ис того делают посмеяние. А писал оной портрет в нынешнем 1773 году в июне месяце перед троицкою неделею человек дворовой Егор Мартынов, а чей по прозванию не знает, брянского помещика порутчика Фаддея Петрова сына Тютчева, а только по прозьбе оных надворного советника Адалимова и жены ево Елисаветы с таким при том от них оному человеку прошением, чтоб не изъясняя подлинного имени означенных майора Лутовинова жены, детей и тещи ево лиц, но только именован оной на аднадворца Ивашки (коим именем, как она девка навсегда слыхала, что он, Адалимов, вышереченного Лутовинова называет) жены, детей ево Лутовинова и старушкина персоны написаны были. Которой живописец, человек реченного господина Тютчева Егор Мартынов, по той прозьбе портрет и написал и ко оному Адалимову и жене ево в дом принес, и тот портрет ими разсматриван, и по разсмотрении того портрета Адалимов сказал ему, что во оном лицы против вышеписанных персон Лутовинова, жены и тещи написаны гораздо явственны и сходны и кто де посмотрит, тот может догадаться. И, дав ему за работу денег два рубли, приказал переправить иным образом со изъяснением старушкина лица собачьим или иным зверским каким видом, которой живописец взял и, переправя, обратно к ним на третей день картину принес, за что он Адалимов еще дал ему денег один рубль. После того как означенного Тютчева человек Иван Бочков проведал, что оной портрет писан к ругательству объявленных господ Саловой и Лутовиновых, то оной пересказал ходящей за детьми ево господина Тютчева маме старухе, которая, услыша таковое ругательство дворянскаго рода, написала о том непорядочном предписанного человека Мартынова поступке в Москву к господину своему реченному Тютчеву, а оной Мартынов, узнав о том письме, прибежав к вышереченному надворному советнику Адалимову, прасил, чтоб тот портрет бы переписал, дабы никто не мог догадаться, а особливо господин ево, и что оной писан… или и совсем уничтожить, пред ставя при том, естли де господин ево о том узнает, то от него истязан и в сылку сослан будет. На что оной, Адалимов сказал ему, чтоб он того не боялся, а когда де кто спросит, то он скажет, что тот портрет к нему прислан из Москвы».[315]

Свои показания Авдотья дополнила именами смеявшихся над картиной гостей Адалимовых, а также заметила, что совершила этот поступок потому, что не знает точно, кому из господ она сама в действительности принадлежит. Надо заметить, что любители искусства Адалимовы отреагировали на случившееся мгновенно. Уже на следующий день Гаврила Иванович подал челобитную о побеге своей крепостной Авдотьи Васильевой. Именно из этой челобитной мы заодно узнаем, что его брак с Елизаветой Адалимовой не был первым. По утверждению Адалимова, Авдотья «с уборнаго столика снесла собственнаго моево табакирку большую томпаховую вызолоченую ценою осмнатцать рублев, в ней лежащих после первой моей жены перстень золотой осыпной греческими алмазными искры ценою сорок пять рублев, два кольца золотых под литерами латынскими (1) МА(2) DE ценою десять рублев пятьдесят копеек, перстень золотой с томпасом – тринатцать рублев, две запанки золотых одинаких, в которых вставлена по одному розу – цена шестнатцать рублев, жемчугу ориэнтального мелкого, что на руках носят, десять ниток – цена сорок две рубли».[316] Однако, несмотря на то, что драгоценности на общую сумму почти в 150 рублей были описаны с такими характерными деталями, доказать обвинения против девушки, по-видимому, не удалось: сама Авдотья утверждала, что ничего не крала, а доставивший ее в Трубчевск поручик Попов показал, что, кроме картины, у нее в руках ничего не было.

Обратимся теперь к показаниям Авдотьи. Упоминающийся в них Фаддей Петрович Тютчев был одним из богатейших людей того времени. Он владел примерно 4,5 тыс. крестьянских душ, причем основные его владения находились именно в Брянском уезде, а центром их было село Хотылево, в приходе которого, как упоминалось выше, находилось и сельцо Суздальцево. В Хотылево Тютчев в 1763 г. построил церковь Спаса Преображения, остатки которой сохранились и поныне и которую, надо думать, посещали и герои этой истории.

Побывавший в имении Тютчева как раз в 1772 г. мемуарист Г. Добрынин вспоминал: «У ворот его дома церковь каменная, снаружи хороша и внутри, как мы видели после, украшена не скупою рукою. Двуэтажный дом, хотя деревянный, однакож выгоден и огромен. Меблирован богато и со вкусом, и при свечах показался он мне еще великолепнее, нежели он был в самом деле. Расположение покоев, их многочисленность, картины, комоды, шкафы, столики, бюро красного дерева; все сие в надлежащем порядке и чистоте, а затем уже следует по порядку: вместо подсвечников – шандалы, вместо занавесок – гардины, вместо зеркал и паникадил – люстра, вместо утвари – мебель, вместо приборов – куверты, вместо хорошего и превосходного – “тре биен” и “суперб”».[317] Добрынин упоминает, что застал в доме Тютчева много гостей, который хозяин угощал роскошным обедом. Не исключено, что в их числе могли быть и его соседи Лутовиновы и Адалимовы. Стоит также обратить внимание на упоминание Добрыниным картин в доме Тютчева. Возможно, среди них были и написанные его крепостным художником Егором Мартыновым, о чем посещавшим дом соседям наверняка было известно.[318]

Вернемся, однако, к показаниям девки Авдотьи. Во-первых, примечательна реакция на случившееся дворовых Тютчева, решивших вступиться за поруганную дворянскую честь. При этом, показательно, что угроза обвинения в оскорблении дворянского достоинства показалась художнику столь страшной, что он ожидал за свой поступок самого сурового наказания, причем не со стороны властей предержащих, а собственного хозяина. Судя по всему, не одобряла поступок Адалимовых и Авдотья. Легко представить, что дворовые проживавшие в одном доме со смертными врагами, будучи постоянно свидетелями их стычек, ссор и обмена «любезностями», вряд ли оставались равнодушными и невольно принимали ту или иную сторону. Наконец, для нас очень важно свидетельство Авдотьи о том, что Гаврила Адалимов называл Лутовинова однодворцем, и соответствующую надпись велел сделать на злополучной картине. Именно на это, как мы помним, был сделан акцент и в стихотворном пасквиле. Конечно это вовсе не доказывает авторство Адалимова. Он мог заказать сочинение пасквиля также, как заказал и картину, но, как и в этом случае, он без сомнения был его вдохновителем и автором идеи. Обращает на себя внимание и то, что на картине в карикатурном виде Гаврила Иванович велел изобразить не только тещу и свояченицу с мужем, но и их малолетних детей. Из уже упоминавшегося формулярного списка Лутовинова известно, что детей у них с женой было двое – сын Николай, которому в 1773 г. исполнилось 11 и дочь Анна, которой в это время было 9 лет.[319] О том, были ли дети у четы Адалимовых, в документах не упоминается.

Зафиксировав показания Авдотьи, служащие Трубчевской воеводской канцелярии, аккуратно сделали касающиеся пасквилей выписки из 149 статьи 18-й главы Артикула воинского 1715 г., согласно которым пасквилянта следовало наказывать так, как если бы он сам был виновен в том, в чем обвинял адресата пасквиля. Сам же пасквиль следовало сжечь под виселицей.[320] Хотя картина в документах и названа «пасквильной», применить эту статью в данном случае было, наверное, не просто, поскольку никакого конкретного обвинения в картине не содержалось, как не было его и в стихотворном варианте. Скорее речь тут могла идти о бесчестье. Впрочем, замедление дела произошло по другой причине. И тут следует объяснить, почему разбор этого дела вообще производился в Трубчевске, а не в Брянске. Дело в том, что еще раньше Лутовинов обратился в Севскую провинциальную канцелярию со стандартным прошением, в котором писал о своем «подозрении» на Брянскую воеводскую канцелярию и просил перенести рассмотрение их семейного конфликта в другое учреждение. Это, кстати, объясняет и то, почему ранее по поводу поэтического пасквиля он обратился в магистрат, а не в воеводскую канцелярию. Из Севска разбирательство конфликта Саловой-Лутовиных-Адалимовых распорядились поручить Трубчевской канцелярии. Однако и там заниматься этим явно не желали. Сославшись на отсутствие в Трубчевске товарища воеводы, что, по мнению местных чиновников, не позволяло надлежащим образом допросить гостей Адалимовых, а также горемыку художника, решено было дело отослать губернатору Давыдову. Скорее всего, это была, конечно, отговорка и мелким чиновникам попросту не хотелось ввязывать в столь скандальный конфликт между господами. Причем, помимо уже отмеченных эпизодов этого конфликта, в нем имели место и обвинения в незаконном винокурении, и в незаконной сдаче в рекруты и т. д. По всем этим поводам в Суздальцево постоянно направлялись чиновники сперва Брянской, а потом Трубчевской воеводских канцелярий, но без какого-либо видимого успеха.[321] Впрочем, расставаться с произведением живописи в Трубчевске тоже явно не спешили и отослали картину в Белгород лишь в сентябре, а Авдотью переправили к коллегам в Брянск.

К сожалению, нам слишком мало известно о жизни Гаврилы Адалимова до описанных здесь событий и вовсе ничего неизвестно о его жене Елизавете. Если Адалимов был несомненно человеком грамотным, то получила ли какое-то образование его жена, мы не знаем. Однако несомненный интерес представляет то, что в своей

борьбе за собственность с ближайшими родственниками эта семейная пара среди прочего прибегала к помощи искусства. И, если сам имущественный конфликт, как уже говорилось, был вполне заурядным, то примененные в нем средства несомненно могли появиться лишь во второй половине XVIII в., когда искусство и литература стали частью дворянского быта. Сами Адалимовы наверняка получали удовольствие от своей изобретательности и в этом проявлялось их своеобразное чувство юмора, причем характер этого юмора был таков, что в качестве гипотезы можно предположить, что у Гаврилы Адалимова гораздо больше, чем у его несчастного однофамильца, шансов претендовать на авторство «Госпожи и парикмахера», тем более, что в этом сочинении также просматриваются определенные социальные мотивы, которые должны были быть близки нашему герою:

«Тут нет любовничьих чинов ниже приятных слов.

Лишь жажду утоли, кто б ни был он таков.

Но только ли того бывает вся суть в мире —

Пол женский жертвует венериной кумире

и утешает жен не муж, а кто иной,

хороший и дурной:

боярыню – чернец, француз – графиню

иль скороход – княгиню.»[322]

Выходец из солдатских детей выслуживший дворянство и женатый на дворянке, которая скорее всего была его значительно моложе, вполне мог подписать под этими строками.

Нам неизвестно, чем закончилась имущественная тяжба Лутовиновых-Адалимовых и как в дальнейшем сложились судьбы ее участников. Лишь об Иване Герасимовиче сохранились сведения, что с 1779 до 1785 г. он служил заседателем в Орловском верхнем земском суде, в 1782 г. участвовал в определении границы между Курской и Новгород-Северской губерниями, а в 1786 г. стал заседателем 2-го департамента Харьковского верхнего земского суда. Два года спустя Екатеринославский, Таврический и Харьковский губернатор светлейший князь Г. А. Потемкин самолично просил Сенат «наградить его чином, заслугам его соответствующим».[323] В 1807 г., когда его двоюродный брат Федор Степанович хлопотал о записи в губернскую родословную книгу, Иван Герасимович еще был жив.