Глава 1 Основание Санкт-Петербурга: приключения одного мифа[345]

Миф и «правда истории» – две категории, чьи сложные взаимоотношения в последнее время стали предметом изучения и споров многочисленных исследователей самых разных специальностей. Еще относительно недавно ни у кого не вызывало сомнения, что историк должен всегда стремиться «разоблачить» миф и рассказать, как было «на самом деле». Однако в современной науке сложилось представление о том, что миф – это «не “выдумка”, не “пережиток прошлого”, а некий первичный язык описания, в терминах которого человек с древнейших времен моделировал, классифицировал и интерпретировал самого себя, общество, мир».[346] Миф органично входит в образ прошлого и составляет основу массового исторического сознания, которое, таким образом, мифологично по своей природе, причем «мифологизирование истории не исчезает, оставаясь вплоть до настоящего времени важным способом осмысления и переживания прошлого».[347] К тому же, в то время как категория мифа таким образом реабилитирована, основанный на научном исследовании исторический нарратив на рубеже XX–XXI веков на волне постмодернизма в своих претензиях на истину и сам был подвергнут сомнению и стал рассматриваться как вариант мифа,[348]вследствие чего многие историки предпочитают теперь воздерживаться от утверждения, что знают, как было «на самом деле».

Внимание историков теперь все более привлекает не столько разоблачение мифов, сколько их изучение, выявление истории их появления и бытования, их культурной функции. Так, к примеру, А. Л. Юрганов отмечает, что современными исследователями убедительно доказано, что Святополк Окаянный не повинен в гибели князей Бориса и Глеба, а их убийство было в действительности организовано Ярославом Мудрым. «Подобное изучение исторического прошлого, – пишет историк, – чрезвычайно полезно, но необходимо помнить, что для людей русского средневековья, воспитанных на христианских идеях сказаний, которые традиционно описывали трагедию князей “страстотерпцев”, убийство совершил именно Святополк… То, чего не было в “действительности”, как раз было “на самом деле”. Более того, на идеальных примерах князей, погибших, но не совершивших греха клятвопреступления, воспитывались поколения князей русского средневековья».[349] Иначе говоря, русские люди хотели верить, что убийцей был именно Святополк, и они нуждались именно в такой мифологизированной истории Бориса и Глеба – первых собственных русских святых, к тому же дававшей столь необходимые нравственные примеры.

Юрганов поясняет эту мысль и на примере другого исторического мифа – легенды о благословении Дмитрия Донского Сергием Радонежским накануне Куликовской битвы, а также об участии в ней иноков Пересвета и Осляби. Мифологический характер этого рассказа был убедительно доказан В. А. Кучкиным. Однако, по мнению Юрганова, автор «Сказания о Мамаевом побоище» – наиболее раннего текста, содержащего эту легенду, – вероятно, знал, что «от него ждут не той “правды”, которая показывает, как было “на самом деле”, а той, которая, вопреки нашим знаниям о “действительности”, должна была быть». Историк специально подчеркивает, что «Сказание» – «литературное произведение, созданное по законам жанра повестей для чтения утешительно-поучительного и назидательного». Возможно, автору повести были хорошо известны реальные факты, «но их значимость не представляла тогда особого интереса»: «То, что недостоверно по отношению к вопросам, которые задает источнику В. А. Кучкин, достоверно (то есть достойно веры) в контексте средневекового миропонимания исторических событий».[350]

В сущности, оба приведенных выше примера показывают, что уточнение тех или иных деталей событий прошлого, несомненно интересных и важных для профессионального историка, но ничего принципиально не меняющих в наших общих представлениях о русской истории, как ни парадоксально, оказывается менее значимым, чем возникшие на основе этих событий мифы, в течение веков формировавшие национальную идентичность, и, таким образом, сыгравшие в русской истории едва ли не большую роль, чем те реальные события, которые стоят за этими мифами.

Яркий пример подобного же, сходного со средневековым восприятием прошлого, но отнюдь не средневековым человеком, а нашим современником представлен в «Диалогах с Иосифом Бродским» Соломона Волкова. В одной из бесед поэт высказывает собственный взгляд на Петра Великого, несомненно далекий от существующего в исторической науке, на что в предисловии к русскому изданию книги, характерно озаглавленном «Своя версия прошлого», обращает внимание Я. А. Гордин. Но высказывания Бродского заканчиваются весьма знаменательными словами, фактически обессмысливающими это уточнение Гордина: «Таким, по крайней мере, Петр Великий мне представляется. Или таким я хотел бы, чтобы он был».[351] Иначе говоря, поэт как бы заявляет: меня не интересует, каким был Петр «на самом деле», для меня важнее образ, существующий в моем сознании.

Вряд ли нужно доказывать, что, даже вооружившись всей массой накопленных исторической наукой знаний и опровергнув с ее помощью неточности в высказываниях Бродского, мы все равно не сможем противопоставить его взгляду однозначную и непротиворечивую оценку личности и деятельности Петра. А с другой стороны, может быть, образ Петра, существовавший в сознании гениального поэта и, несомненно, влиявший на его восприятие Петербурга, которому посвящено столько замечательных стихотворений Бродского, был не менее значим для русской культуры, чем знания, накопленные исторической наукой?

К тому же с именем Петра связано множество легенд и мифов, существующих не только в массовом сознании, но встречающихся и на страницах вполне научных сочинений. Один из таких исторических мифов – миф, укладывающийся всего в четыре слова: «Петр Великий – основатель Петербурга». Нет, конечно, Петербург был действительно основан Петром I, и это вполне справедливо считается одним из его великих «деяний», неотъемлемой частью его программы преобразований, логично и естественно в нее вписанным. Но как, собственно, произошло само событие основания новой столицы России?

Вероятно, если попытаться представить себе, как именно Петр основал Петербург, в нашем сознании прежде всего непременно возникнет образ, созданный А. С. Пушкиным во вступлении к поэме «Медный всадник»:

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн,

И вдаль глядел. Пред ним широко

Река неслася; бедный челн

По ней стремился одиноко.

По мшистым, топким берегам

Чернели избы здесь и там,

Приют убогого чухонца;

И лес, неведомый лучам

В тумане спрятанного солнца,

Кругом шумел.

И думал он:

Отсель грозить мы будем шведу.

Здесь будет город заложен

Назло надменному соседу.

Этот словесный образ дополняют и многочисленные широко известные изображения.

Между тем, историкам известно, что никакого документа, указа, распоряжения или хотя бы записки, в которой царь приказывал бы заложить (основать) будущую столицу империи, не существует. И все же, описание основания Петербурга существует. Так, американский историк Р. Масси в своей чрезвычайно популярной на

Западе и переведенной на русский язык книге «Петр Великий», по мотивам которой в 1986 г. в США был снят фильм с участием Максимилиана Шелла, Ванессы Редгрейв, Омара Шарифа и др., делает следующее примечание: «Существует легенда, по которой Петр одолжил мушкет у одного из солдат, штыком вырезал две полоски дерна из почвы заячьего острова, сложил их крестом и сказал: “Здесь будет заложен город”. Солдаты начали рыть ров, в котором обнаружилась рака с мощами Св. Андрея Первозванного – небесного покровителя России. В этот момент над головой Петра пролетел орел и уселся на верхушке двух берез, соединенных кронами наподобие арки. На этом месте были выстроены восточные, или Петровские, ворота будущей крепости».[352]

На первый взгляд, действительно все элементы легенды налицо: начали копать ров и нашли (совершенно случайно!) мощи Св. Андрея – явное знамение свыше, да еще невесть откуда прилетел орел – птица в этих местах явно редкая. Между тем, Масси лишь пересказывает хорошо известную историкам версию основания Петербурга, восходящую не к устной легенде, а зафиксированную письменно, причем в повести, созданной, как считается, в петровское время. Называется она «О зачатии и здании царствующаго града Санктпетербурга»; рукопись ее хранится в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки в Петербурге. Впервые она была опубликована и, таким образом, введена в научный оборот в 1863 г., а в последний раз – в приложении к книге Ю. Н. Беспятых «Петербург Петра I в иностранных описаниях» в 1991 г.

Под датой 14 мая 1703 г. в этой повести имеется следующий текст:

«.. Взяв у солдата багинет и вырезав два дерна, [Петр] положил дерн на дерн крестообразно и, зделав крест из дерева и водружая реченные дерны, изволит говорить: во имя Иисус Христово на сем месте будет церковь во имя верховных апостолов Петра и Павла».

Под 16 мая 1703 г.:

«16, то есть в день пятидесятницы, по божественной литоргии с ликом святительским и генералитетом и статскими чины от Канец изволил шествовать на судах рекою Невою, и по прибытии на остров Люнстранд [Заячий] и по освящении воды и по прочтении молитв на основание города, и по окроплению святою водою, взяв заступ, первое начал копать ров; тогда орел с великим шумом парения крыл от высоту спустился и парил над оным островом.

Царское величество, отшед мало, вырезал три дерна и изволил принесть ко означенному месту; в то время зачатаго рва выкопано было земли около двух аршин глубины, и в нем был поставлен четвероугольный ящик, высеченной из камня, и по окроплении того ящика святою водою изволил поставить в тот ящик ковчег золотой, в нем мощи Святаго апостола Андрея Первозванного, и покрыть каменною накрышкою, на которой вырезано было: “По воплощении Иисус Христове, 1703, майя 16 основан царствующий град Санктпетербург великим государем царем и великим князем Петром Алексеевичем самодержцем всероссийским” и изволил на накрышку онаго ящика полагать реченные три дерна з глаголом: во имя отца и сына и святаго духа, аминь, основал царствующий град Санктпетербург.

Тогда его царское величество от лица святительского и генералитета и от всех тут бывших поздравляем был царствующим градом Санктпетербургом. Царское величество всех поздравляющих изволил благодарить; при том была многая пушечная пальбы; орел видим был над оным островом парящий. Царское величество, отшед к протоку, которой течение имеет меж Санктпетербургом и кронверком, по отслужении литии и окроплении того места святою водою, изволил обложить другой роскат. Тогда была вторишная пушечная пальба, и между теми двумя раскатами изволил размерить, где быть воротами; велел пробить в землю две дыры и, вырубив две березы тонкие, но длинные, и вершины тех берез свертев аконцы, поставлял в пробитые дыры в землю наподобие ворот. И когда первую березу в землю утвердил, а другую поставлял, тогда орел, спустясь от высоты, сел на оных воротах; ефрейтором Одинцовым оной орел с ворот снят. Царское величество о сем добром предзнаменовании весьма был обрадован…».

Сразу же обратим внимание на то, что под разными числами в повести описываются, в сущности, одинаковые ритуалы, что уже само по себе выглядит подозрительно. Во-вторых, очевидно, что Масси рассказ повести явно исказил. С одной стороны, он попытался как бы сгладить детали, показавшиеся ему, по-видимому, наименее правдоподобными. С другой, вложил в уста Петра отсутствующую в повести фразу «Здесь будет заложен город». Откуда же она взялась? Между тем, в своей версии изложения повести американский историк не одинок.

В 1887 г. вышла в свет впоследствии много раз переиздававшаяся книга известного историка Петербурга и его окрестностей М. И. Пыляева «Старый Петербург». Пыляев довольно точно передал вышеприведенный рассказ повести «О зачатии здании…», но также сделала при этом небольшие поправки, постаравшись скорректировать текст повести таким образом, чтобы он был более понятным современному ему читателю. Во-первых, дабы развеять сомнения относительно даты основания города, он соединил описанные под 14 и 16 мая события под одним 16-м числом. Во-вторых, он счел необходимым пояснить, как именно ефрейтор Одинцов «снял» орла с дерева: «Одинцов снял его выстрелом из ружья». Причем вместо слова «багинет», которым Петр якобы вырезал дерн, чтобы отметить место закладки крепости, в книге Пыляева фигурирует слово «башнет», требующее пояснения. Если слово «багинет» имеется в «Словаре русского языка XVIII века» и обозначает штык,[353]то слова «башнет» никогда не существовало. По-видимому, мы имеем тут дело с забавной опечаткой. Во времена Пыляева авторы книг еще не пользовались не только компьютерами, но даже пишущими машинками и сдавали в типографии рукописи. Наборщик же книги Пыляева, очевидно, прочитал сочетание курсивных букв ги как ш, в результате чего и получился башнет.

Но самая главная поправка, сделанная Пыляевым при пересказе текста повести, состояла как раз в том, что он опустил приведенные там слова Петра о закладке Петропавловской крепости и вместо этого ввел следующий текст: «… положив их крестообразно, сказал: “Здесь быть городу”».[354]

Но зачем понадобилась такая подмена? И тут мы вновь сталкиваемся с особой функцией исторического мифа. По всей видимости, ко времени написания Пыляевым «Старого Петербурга» пушкинские слова «Здесь будет город заложен» уже превратились в крылатую фразу, прочно вошли в общественное сознание и стали частью исторической мифологии. Словосочетание «основание Петербурга», вызывающее в нашем сознании ассоциацию с созданным Пушкиным образом этого события, ту же ассоциацию вызывало уже у людей второй половины XIX в. Сознательно или бессознательно, но для того, чтобы сделать свой рассказ правдоподобным, достоверным, Пыляев просто вынужден был этот образ воспроизвести.[355]Как удачно заметил о Петре I другой поэт, А. А. Вознесенский, «мы знаем исторического садиста, в животном восторге самолично рубившего головы стрельцам, но верим мы пушкинскому образу».[356]

Обратим внимание на два ключевых понятия этого высказывания – «знаем» и «верим». Основанное на исторических источниках знание прошлого – удел по преимуществу профессиональных историков. Вера же сопутствует мифу. Что же касается влияния творчества Пушкина на формирование образа прошлого в массовом сознании, то эта тема, несомненно заслуживает специального изучения. Но слова Вознесенского заставляют сделать небольшое отступление от основной темы данной работы, чтобы вспомнить о еще одном эпизоде царствования Петра, своеобразным образом демонстрирующим и роль, которую в формировании исторических представлений играет изобразительное искусство.

Существующий в сознании большинства россиян зрительный образ расправы царя со стрельцами в 1698 г. несомненно восходит к хорошо известной картине В. И. Сурикова «Утро стрелецкой казни». Между тем, среди искусствоведов широко распространено мнение, что в действительности казнь якобы происходила не на Красной площади, как это изобразил художник. В свете обсуждаемой здесь темы интересна предлагаемая ими трактовка того, почему это было сделано. «В. Суриков переносит действие своей картины «Утро стрелецкой казни» на Красную площадь не только потому, что ему нужна была конкретная обстановка, а в селе Преображенском она не сохранилась. – пишет Н. А. Ионина, – Событие у Лобного места на фоне древнего собора Василия Блаженного и стен Кремля, по его замыслу, приобретало большую историческую убедительность».[357] (Заметим: употребленное здесь слово «убедительность», которое вполне можно заменить словом «достоверность».) Н. А. Иониной вторит искусствовед Н. Молок: «Перенеся действие на Красную площадь, Суриков хотел создать наиболее выразительный, символичный образ и тем самым усилить идеологическое напряжение картины: дескать Петр поразил Москву – и соответственно Россию – в самое сердце».[358]

Действительно, сама Красная площадь имеет устойчивую коннотацию с понятием «сердце России». И зададимся вопросом: если Суриков действительно перенес действие картины на Красную площадь в то время как оно происходило в другом месте и тем самым исказил «историческую правду», то следует ли музейным экскурсоводам, останавливаясь перед этим полотном, всякий раз рассказывать, как было «на самом деле»? Ведь понятно, что перед Суриковым, как художником (в отличие от историка), не стояла задача реконструкции подлинного события: он стремился передать его смысл, который, очевидно, видел в сокрушении Петром старой России. То, что Москва была для Петра символом старины, Кремль еще с 1682 г. ассоциировался со стрельцами и мятежом, а Красная площадь, в свою очередь, была и остается символом Москвы, хорошо известно, и Суриков безусловно достиг поставленной цели, очень точно передав именно смысл исторического события.

Все это было бы так, если бы искусствоведы не ошибались. Дело в том, что основным источником сведений о казнях стрельцов в 1698 г. (а они продолжались на протяжении нескольких месяцев) является дневник австрийского дипломата И. Г. Корба. Первые его публикации на русском языке появились в 1860-е гг.[359] Суриков несомненно читал дневник Корба. Более того, изображенный на его полотне иностранец, подперев подбородок задумчиво глядящий на происходящее, это, вероятно, императорский посол И. X Гвариент, а стоящий за ним человек в белом галстуке – сам Корб.

Согласно дневнику Корба, казни стрельцов в октябре-ноябре 1698 г. происходили в основном в селе Преображенском и у стен Белого города. Они описываются в самом дневнике, а также во вставке, озаглавленной «Краткое описание опасного мятежа стрельцов в Московии». Однако в последней упоминается и колесование «около Кремля» 28 и 31 октября 1698 г., причем под 28 октября значится: «Обширнейшая площадь в городе перед церковью Святой Троицы (самой большой в Москве) назначена была государем служить местом казни».[360] Храм Василия Блаженного, а правильнее, Покровский собор, был, как известно, построен на месте Троицкой церкви и вполне вероятно, что не владевшему русским языком Корбу могли сообщить именно это название. При этом в «Краткое описание» не включены события следующего 1699 года. Между тем, за 13 февраля 1699 г. в дневнике имеется следующая запись:

«День ужасный, так как сегодня казнено двести человек. Этот день несомненно должен быть отмечен черной краской. Все были обезглавлены топором. На пространной площади, прилегающей к Кремлю, были приготовлены плахи, на которые осужденные должны были класть головы. <…> Его царское величество с известным

Александром, общество которого он наиболее любит, приехал туда в карете и, проехав через ужасную площадь, остановился неподалеку от нее, на том месте, где тридцать осужденных поплатились головой за свой преступный заговор. Между тем злополучная толпа осужденных наполнила вышеозначенную площадь. Тогда царь пошел туда, для того чтобы при нем были казнены те, которые в отсутствие его составили святотатственный замысел на столь беззаконное преступление. Между тем писарь, становясь в разных местах площади на лавку, которую подставлял ему солдат, читал во всеуслышание собравшемуся народу приговор на мятежников, чтобы придать большую известность безмерности их преступления и справедливости определенной им за оное казни. Народ молчал, и палач начал трагедию. Несчастные должны были соблюдать известный порядок: они шли на казнь поочередно, на лицах их не видно было ни печали, ни ужаса предстоящей смерти. <…> Одного из них провожала до самой плахи жена с детьми, испуская пронзительные вопли. Прежде чем положить на плаху голову, отдал он на память жене и милым детям, горько плакавшим, перчатки и платок, который ему оставили. Другой, подойдя по очереди к плахе, сетовал, что должен безвинно умереть. Царь, находившийся от него только на один шаг расстояния, отвечал: «Умирай, несчастный! А если ты невинен, пусть вина за пролитие твоей крови падет на меня!». Кроме царя и вышеупомянутого Александра присутствовали еще некоторые из московских вельмож».[361]

Пространная площадь, прилегающая к Кремлю, однозначно воспринимается нами как Красная площадь. Однако полной уверенности в том, что речь идет именно о ней, видимо, быть не может. Во-первых, следует иметь в виду, что в конце XVII в. Красная площадь имела совсем иной вид, чем в наши дни. Фактически на месте нынешней площади было три площади, разделенные мощением улиц Никольской, Ильинки и Варварки. Красной в середине этого столетия стала называться как раз та часть площади, которая примыкает к Спасской башне Кремля и собору Василия Блаженного, т. е. та, что изображена на картине Сурикова. Часть ее с восточной стороны была занята торговыми рядами и, следовательно, переданное художником ощущение тесного пространства (искусствоведы обращают внимание на то, что Суриков уменьшил расстояние между собором Василия Блаженного и кремлевской стеной) вполне достоверно.

С другой стороны, Корб мог назвать площадью, прилегающей к Кремлю, и какое-то иное пространство, хотя, конечно, употребленное им слово «пространная» скорее всего указывает именно на Красную площадь.

Обратим внимание на еще одну деталь. В описании казни 10 октября 1698 г. Корб писал:

«…сотня осужденных в небольших московских телегах (которые москвитяне называют извозчичьими) ждали смертной казни. Для каждого преступника телега, при каждой телеге солдат. Не было там священника, чтобы преподать духовную помощь, как будто бы осужденные не были достойны этого религиозного обряда; однако ж каждый из них держал в руках восковую свечу, чтобы не умирать без освящения и креста. Ужас предстоящей смерти увеличивали жалостные вопли жен, стоны и раздирающие вопли умиравших поражали громаду несчастных. Мать оплакивала своего сына, дочь – судьбу отца, несчастная жена – злой рок мужа; с их рыданиями сливались вопли тех женщин, которые, по разным связям родства или свойства, заливались слезами. Когда кого-либо из осужденных лошади быстро уносили на место казни, рыдания и вопли женщин увеличивались; они, стараясь догнать их, оплакивали жертву разными, почти сходными одни с другими словами (передаю их так, как мне их перевели): «Для чего тебя так скоро отнимают у меня? Зачем покидаешь меня? И в последний раз поцеловать нельзя? Не дают мне попрощаться с тобой в последний раз?»

В записи дневника Корба за 27 октября 1698 г. также говорится: «Сам царь, сидя верхом на лошади, сухими глазами глядел на всю эту трагедию».[362] Таким мы видим Петра и на картине Сурикова, который очевидно читал дневник Корба гораздо внимательнее, чем исследователи его творчества и соединил в своем произведении события, происходившие в разные дни октября 1698 – февраля 1699 гг.

Дотошный историк не может, впрочем, не заметить: сказанное выше об ассоциациях, самого Петра, связанных с Красной площадью – это тоже всего лишь реконструкция, представления самих историков о мыслях царя, которые доподлинно неизвестны. Но ведь почему-то Петр казнил стрельцов в том числе и на Красной площади. Интересно, что Корб, которому символическое значение Красной площади было, конечно, непонятно, описывая казнь у стен Белого города, отмечает символический смысл этого места: «Желая показать, что стены города, за которые стрельцы хотели силой проникнуть, священны и неприкосновенны, государь велел всунуть бревна в ближайшие к воротам бойницы и на каждом бревне повесить по два мятежника».[363] Что же касается самого Петра, то изучение документов показывает, что степень отрефлексированности царем собственных деяний, в начальные годы царствования еще была невысока и лишь усиливалась с годами, т. е. смысл событий до самого Петра доходил постепенно, его действия лишь постепенно становились все более осознанными и продуманными. Собственно, тот смысл, о котором идет речь, казнь стрельцов на Красной площади приобрела лишь в свете событий, произошедших позже. Можно предположить, что в 1698 г. сам Петр был лишь ослеплен яростью и ненавистью к стрельцам. Он казнил конкретных бунтовщиков, своих врагов, а не какой-то отвлеченный символ старины. Если он и видел в них этот символ, то пока разве что на уровне подсознания. Суриков же писал свою картину тогда, когда смысл события уже был ясен.

Казнь стрельцов. Гравюра из немецкого издания «Дневника» И. Г. Корба

Но вернемся из Москвы в Петербург, ибо история его основания уже сказанным выше не заканчивается. Даже если забыть о словах Петра, произнесенных или не произнесенных при основании города, как быть с другими подробностями повести «О зачатии здании царствующего града Санктпетербурга»? Очевидно, что ее рассказ, даже без сделанного Пыляевым дополнения, сам по себе столь красив, «литературен», насыщен такими исполненными символического значениями деталями, что просто не может не вызывать сомнений у историка. А то обстоятельство, что мы имеем дело с литературно-публицистическим произведением, причем созданным уже после смерти Петра (по-видимому, во второй половине 1720-х гг.) и созданным со вполне очевидными целями, остро ставит вопрос о его достоверности.

Один из возможных путей решения этого вопроса связан, конечно же, с анализом собственно текста повести и поиском параллелей с разного рода подобного сочинениями. Впрочем, первую подсказку такого рода дает сама повесть. Под характерным заголовком «Подобное» в ней кратко пересказывается легенда об основании византийским императором Константином города Константинополя, где также фигурирует орел, а затем следует повествование о путешествии Андрея Первозванного «к стране Санктпетербург-ской». Историк А. В. Предтеченский, комментируя эти тексты, заметил: «Автор, быть может, и сам понимая, что он рассказывает не более чем легенду, всячески стремится подчеркнуть политическое значение основания новой столицы. Это значение для автора совершенно ясно, и если бы он поставил перед собой задачу изложить точные исторические события, а не привести создавшуюся вокруг основания Петербурга легенду, то, вероятно, русская литература о Петербурге обогатилась бы памятником первоклассного значения».[364] Скорее, автор не столько понимал, что рассказывает легенду (Предтеченский полагал, что он мог ее от кого-то услышать), сколько создавал ее, но очевидно, что именно детали повести, подчеркивающие параллель между основанием Петербурга и Константинополя, можно признать заведомо наименее достоверными.

Между тем, совсем иная трактовка рассказа повести предложена петербургским историком А. М. Шарымовым. Целью его обширного исследования, основные положения которого были изложены сперва в пространной журнальной статье, а затем и в монографии,[365]было доказать, что Петр действительно 16 мая 1703 г., т. е. в день, который считается датой основания города находился на месте будущей столицы и руководил закладкой Петропавловской крепости. Дело в том, что повесть «О зачатии здании…» – единственный источник, в котором фигурирует эта дата. В «Гистории Свейской войны» и «Юрнале» бомбардирской роты, капитаном которой состоял царь, т. е. в официальных документах, составлявшихся при участии и под редакцией самого Петра, сообщается о том, что 16 мая 1703 г. действительно состоялось решение об основании на Заячьем острове новой крепости, но сообщается об этом в безличной форме, без упоминания царя: «По взятии Канец отправлен воинской совет, тот ли шанец крепить или иное место удобнее искать (понеже оной мал, далеко от моря и место не гораздо крепко от натуры), где положено искать новова места. И по нескольких днях найдено к тому удобное место – остров, которой назывался Люст-Элант, то есть Веселый остров, где в 16 день майя (в неделю Пятидесятницы) крепость заложена, именована Санкт-Питербурх».[366] Неизвестно, участвовал ли Петр в упомянутом военном совете и принято ли было решение с его участием, но известные источники указывают, что 16 мая царь находился в Ладейном поле, вернулся к месту будущей столицы лишь 20 мая, а 29 июня была заложена Петропавловская крепость.

Споры вокруг того, как следует трактовать источники и когда все же был основан Петербург, идут уже более 150 лет. До относительно недавнего времени абсолютное большинство серьезных исследователей полагали, что 16 мая Петр все же находился в другом месте. И именно эту точку зрения и попытался опровергнуть А. М. Шарымов, осуществивший масштабное и скрупулезное исследование всех доступных источников. Е. В. Анисимов, который еще в 1991 г. с уверенностью писал, что легенда о мощах и орле «возникла много лет спустя, когда уже накрепко было забыто, что в тот день… самого царя-основателя не было на невских берегах»,[367]несколькими годами позже, после появления работ Шарымова переменил свою точку зрения.[368] В своей последней работе по этой проблематике историк вообще избегает обсуждения этого вопроса, подчеркивая лишь, что Петр несомненно участвовал в выборе места для строительства крепости, а Шарымов «провел интереснейшие изыскания, но так и не сумел бесспорно доказать, что Петр оказался 16 мая именно на Заячьем острове».[369]

Для нас однако важно не то, насколько убедительны доказательства Шарымова, сколько его отношение к мифу. С одной стороны, он резонно сомневается, что Петр возил с собой мощи Андрея Первозванного и что они так удачно могли оказаться у него под рукой. Историк приводит слова из депеши английского посланника Ч. Уитворта, который в 1706 г. сообщал в Лондон, что 30 мая этого года Петр «положил первый камень укреплений в Петербурге: мраморный куб, на котором высечено имя царя, день и год». «Так вот, – спрашивает Шарымов, – не прообраз ли этот «куб» тех самых «ковчега» и «ящика» из рукописи «О зачатии и здании…»?[370] Иначе говоря, можно предположить, что автор повести использовал реальное событие, о котором знал или слышал, трансформировав его в соответствии со своими задачами и отнеся на три года ранее. Однако, с другой стороны, Шарымов как ни странно полагает, что упоминаемый в повести орел существовал на самом деле, ссылаясь при этом за отсутствием других источников на ту же повесть, в которой сообщается, что птица была взята во дворец «с наречением орлу комендантского звания», а «Жители острова, которой ныне именуется Санктпетербургской, и близ онаго по островам живущие сказывали, бутто оной орел был ручной, а житье его было на острову, на котором ныне город Санктпетербург. Выгружались по берегам реки Невы маштовые и брусовые королевские леса, и караульными салдаты тех лесов оной орел приручен был к рукам». В журнальной версии своей работы Шарымов сознается, что для него прирученный петербургский орел почему-то «много реальней» упомянутого тут же орла императора Константина.[371] Впрочем, действительно в приведенной цитате из повести можно увидеть подтверждение того, что ее автор пользовался рассказами очевидцев; Шарымов даже предполагает, что одним из его информаторов был реальный ефрейтор Одинцов, что, конечно, никак не доказывает достоверность сведений повести.

Можно однако отбросить детали, связанные и с орлом, и с мощами, и представить себе, что Петр каким-то образом отметил место закладки Петропавловского собора или Петропавловской крепости. Возможно, он даже действительно вырезал куски дерна и сложил их крестообразно, возможно соорудил нечто вроде арки из берез (как практически это можно было сделать, продемонстрировал Л. Парфенов в своем фильме «Российская империя»). Наверное, были прочитаны соответствующие молитвы. Ведь – и это не вызывает сомнений – речь шла об основании новой крепости, которой изначально придавалось большое значение в войне со Швецией. Но обратим внимание на само своеобразие ситуации, когда историк в данном случае не опровергает исторический миф, но, напротив, стремится его подтвердить. Объяснение кроется в едва ли не случайно вырвавшейся у него фразе в первоначальной версии работы: «Эту крепость, как мне кажется, Петр просто не мог не заложить сам».

Эти слова, как представляется, удивительным образом перекликаются с высказыванием Иосифа Бродского, Шарымову хочется, чтобы так было, потому что так должно быть. Миф, таким образом, оказывается сильнее исследователя. А потому нельзя не согласиться с другим исследователем Петербурга, М. С. Каганом, который, цитируя книгу М. И. Пыляева с пересказом повести «О зачатии и здании…» заключает: «Какова бы ни была степень достоверности этого рассказа, именно с 1703 г. начинается история российского города, нареченного Санкт-Питербурхом и вскоре провозглашенного новой столицей страны».[372]