Востребованная история. Отечественная историческая наука в 20-30-е годы XX века[1033]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Историческая наука, подобно двуликому Янусу, обречена смотреть в две разные стороны:

• вглубь самой себя, и отсюда рождается методика исторической науки со всем её постоянно совершенствующимся профессиональным аппаратом – источниковедением, разнообразными методами исторического исследования;

• и во вне, где историческая наука обречена быть magistra vitae, учителем, вынужденным отвечать на многие вопросы учеников любознательных (и не очень), благожелательных (и явно враждебно настроенных), желающих учиться, или убеждённых в том, что они знают истину много лучше учителя. Общество не может быть удовлетворено рассуждениями историка о том, что он – исследователь прошлого. Оно будет провоцировать и продуцировать прогнозные оценки. Это естественная потребность использовать историческую память как инструмент социальной навигации. Этот, второй лик истории обращён в сферы историософии, футурологии, социальной прогностики.[1034] Степень достоверности первого и второго радикально отличны. Прошлое во всех его сохранившихся материальных носителях имеет объективный характер, а субъективная составляющая изучения прошлого связана с уровнем аналитических возможностей науки и отдельного исследователя, целей и задач самого анализа, тех вопросов, которые представляются каждому поколению важными при изучении прошлого.

Другое дело – прогностическая функция истории. Сколько-нибудь срочные прогнозы историков заставляют вспомнить о попытках занятия геодезическими съёмками при реперных знаках, закреплённых на речном льду в условиях ледохода. Поток жизни не менее прихотлив, чем весенняя вода на рековме. Однако суть истории – её историческая память – требуют от истории и историков всё снова и снова заниматься этим увлекательным занятием – догадываться о будущем.

Не менее важна и другая «внешняя» функция истории – обосновывать и оправдывать, обеспечивать историческую легитимность современности.

Это своего рода «прогноз из прошлого». Потребность в легитимации на основании истории – едва ли не универсальная потребность любого политического течения, любого государства. Эта функция действовала, без сомнения, и в исследуемый период.

Высказанные выше соображения представляются мне важным для понимания сложных процессов развития исторической науки в 20-е – 30-е годы прошлого века[1035].

Накануне Октября. Кризис исторического сознания вполне определился в начале XX в. При стремительном развитии исторической науки как таковой[1036] историки утратили, в большинстве своём, возможность и объяснить то, что происходило в стране, и оправдать деятельность тех политических сил, которые схватились в жестокой политической борьбе. В свою очередь, эта социально-психологическая обстановка и породивший её системный кризис российской государственности способствовали появлению надежды на нового «мессию», который всё объяснит в тогдашней русской жизни и укажет будущий путь развития России.

Никто иной, как один из лидеров монархистов В. В. Шульгин пророчил в Думе: «Будет беда… Россия безнадежно отстает… Рядом с нами – страны высокой культуры и высокого напряжения воли. Нельзя жить в таком неравенстве. Такое соседство опасно. Надо употреблять какие-то большие усилия. Необходим размах, изобретательность, творческий талант. Нам надо изобретателя в государственном деле… Нам надо «социального Эдисона»» (курсив мой. – Р. П.). Политический оппонент Шульгина, историк и один из лидеров кадетов А. А. Кизеветтер вторил ему: «Все ищут в своей собственной среде «настоящего» человека, который бы сразу открыл волшебное слово, разрешающее все затруднения. Вера в чрезвычайные полномочия, данные такому настоящему человеку, как на один единственный палладиум, по-видимому, не угаснет, несмотря на все неудачи предшествующих опытов» (курсив мой. – Р. П.)[1037].

Системный кризис российской государственности породил в широких слоях населения страны отторжение полезности самой исторической памяти. С. Б. Веселовский зафиксировал в своём дневнике 6 мая 1917 г.: «Давно хотел записать свои мысли по поводу исторических судеб России. Основные мысли я высказал еще в 1905-м году. Помню разговор с В. О. Ключевским у А. И. Яковлева: Российское государство в том виде, в каком оно существует, есть историческое недоразумение, которое рассеется в международной борьбе» [1038].

Ему по-своему вторил писатель и историк В. Г. Короленко 23 июля 1917 года: «Теперь много ошибок уже сознано, и из них главная – непризнание важности «отечества». Загипнотизированные пошлостью расхожего «патриотизма», мы отвергли и всякий патриотизм во имя будущего единого человечества. За это приходится всей России платиться». А 1 ноября 1917 года он записывал: «Большевики уже так нашкодили эту темную массу на «интернациональный» лад, что слово «родина» действует на нее, как красное сукно на быка»[1039].

Дурной политической иронией стало то, что ожидание «социального Эдисона» и отказ от ценностей Отечества, характерные для широких слоёв русской интеллигенции, воплотились в политической практике их противников – большевиков. Слова из гимна Коммунистического Интернационала «Наш лозунг – Всемирный Советский Союз!» соответствовали некоторым положениям Конституции СССР 1924 г. Уникальность Советского Союза состояла в том, что его творцы всячески пытались проигнорировать национальную и историческую основу союзных республик и, прежде всего – самой России.

Строители «нового мира» стремились оторвать советское государство от прежней исторической основы. Поэт революции Владимир Маяковский, отражая эти настроения, писал в своей поэме «Хорошо» (в первом, журнальном издании 1927 года она называлась «Октябрь»):

Другим

странам

по сто.

История —

пастью гроба.

А моя

страна —

подросток, —

твори,

выдумывай,

пробуй!

В этой новой стране тысячелетняя история России не имела ценности, она просто оказывалась не нужна. На X съезде РКП (б) нарком по делам национальностей И. В. Сталин в докладе «Очередные задачи партии в национальном вопросе» объявил борьбу с «великорусским шовинизмом», назвав его главной опасностью. В соответствии с этими установками и с собственными убеждениями заместитель наркома просвещения, ?. Н. Покровский, считавшийся официально утверждённым историком-марксистом, объявлял всю прежнюю русскую университетскую историческую науку «лейб-гвардией Романовых»[1040].

Ей должно была противостоять новое коммунистическое обществознание [1041]. Руководство РКП (б)-ВКП (б) учредило систему подготовки научно-пропагандистских кадров в области общественных наук. Были созданы в 1918 г. Социалистическая академия общественных наук (позже переименованная в Коммунистическую академию), Коммунистический университет им. Я. М. Свердлова, в 1921 г. – Институт красной профессуры. Согласно декрету, подписанному В. И. Лениным, там должна была подготавливаться профессура «для преподавания в высших школах Республики теоретической экономии, исторического материализма, развития общественных форм, новейшей истории и советского строительства».

В Институте красной профессуры в Москве было три отделения: экономическое, философское и историческое с секциями по русской и всеобщей истории. В Петрограде был создан Научно-исследовательский институт «для ведения работы в духе революционного марксизма»[1042].

С первых шагов деятельности этих центров партийной науки сразу же разгорелись споры о том, какая история и в каком объёме должна там преподаваться. Начало 1923/24 учебного года, стало, по оценке кафедры истории Комуниверситета им. Я. М. Свердлова, для всех комвузов временем «учебно-программного кризиса». В учебных планах предлагалось слияние политической экономии с экономической географией, истории – с историческим материализмом, русской истории – с западной. По мнению одного из защитников этого подхода, В. П. Викторова, «комплексный» метод преподавания истории должен быть сведён по преимуществу к истории классовой борьбы в капиталистическом обществе, слиянию курсов истории Запада и истории России. Главной темой в преподавании должна была стать история производительных сил и производственных отношений[1043]. Другой учёный-марксист, М.Н. Лядов, утверждал, что стоит учиться по преимуществу на материалах современной истории, так как, по его мнению, отсутствовала марксистская историография ранних этапов истории[1044]. Прежняя история России утрачивала, таким образом, всякую полезность для новых поколений. Поэтому русская история более или менее последовательно исключалась новыми руководителями системы народного образования из числа «полезных» наук.

Н. И. Бухарин, бывший, наряду с Н. К. Крупской, теоретиком образовательного процесса, писал в своей статье «Элементарные задачи в области производства коммунистов», что для них достаточно знать историю РКП и исторический материализм. «Нельзя, – писал он, – ставить вопрос таким образом, что существуют какие-то вечные культурные ценности, через которые нельзя перепрыгнуть. …Конечно, многие будут говорить, что это переход с точки зрения культуры на точку зрения цивилизации… Но мне кажется, чтобы обеспечить коммунизм, мы можем переходить с точки зрения культуры на точку зрения цивилизации»[1045].

По требованию Н. К. Крупской и Н. И. Бухарина предписывалось: «В учебном плане совпартшкол центральное место отвести изучению партии, ее истории, современных задач и ее работы, и в этих целях в совпартшколах первой и второй ступени ставить два вопроса:

А) истории РКП и Коминтерна, с заключительной частью, посвященной основам ленинизма, и

Б) практики революционного строительства»[1046].

Теоретик и практик советского образования, заместитель наркома просвещения ?. Н. Покровский, перекладывавший теоретические установки идеологов РКП (б) (с 1925 г. – ВКП (б)) на практику деятельности Наркомпроса, писал в Предисловии к трудам Всесоюзной конференции историков-марксистов: «Та теория, которая сводила весь смысл русской истории к образованию огромного… государственного тела, именуемого Российской империей, и которая нашла свое выражение в «Истории» Карамзина, эта теория устарела уже, можно сказать, в день своего появления»[1047].

Логическим следствием такого подхода к исторической науке стало прекращение преподавания курсов истории в средней и высшей школе и закрытие исторических факультетов в университетах.

Островки профессиональной историографии. Ряд крупных историков, участвовавших в политической борьбе времени революции и Гражданской войны на стороне антибольшевистских сил, оказались в эмиграции, другие, оценённые большевистской властью как политически опасные, были высланы из страны.

По подсчётам В. Т. Пашуто, в эмиграции оказалось более 90 историков-специалистов в области российской истории, византиноведения, славистики, истории культуры, Среди них учёные, получившие мировое признание, – А. А. Васильев, Г.В. Вернадский, ?. М. Карпович, А. А. Кизеветтер, ?. П. Кондаков, И.И. Лаппо, Е. Ф. Максимович, ?. Н Милюков, М. И. Ростовцев, Е. В. Спекторский, П. Б. Струве, Н. Г. Устрялов, Е. Ф. Шмурло и др.[1048]

В России остались те историки, каждый из которых, как говорил академик Платонов, «в разумение совершившегося, признал власть»[1049].

Вместе с тем, отечественная историческая наука вовсе не спешила превращаться в «агнца на заклание». Профессиональная историография пыталась противостоять политической препарации исторического знания. Отмечу лишь некоторые факты. Уже в 1921 г. известный русский историк Р. Виппер выступил с утверждением о кризисе исторической науки в стране[1050]. Он указал на торжество своего рода идеалистического объяснения прошлого, укоренявшегося в новой историографии, в противовес прежнему, как он полагал, более материалистическому, позитивному знанию.

Ему резко ответил ?. Н. Покровский, выступивший с рецензией, плавно переходившей в жанр политического доноса, в частности, и потому, что Виппер осмелился назвать новое политическое (и историографическое, замечу здесь же) течение – «идеалистическим»[1051]. Идеалистическим, то есть с точки зрения тогдашней политико-философской установки – заведомо ненаучным!

Оплотами профессиональной историографии продолжали оставаться в 20-е гг. Академия наук СССР в Ленинграде (в особенности Археографическая комиссия), там же, в Ленинграде – Государственная академия материальной культуры[1052], созданная на руинах императорской Археологической комиссии. В Москве действовала Российская ассоциация научно-исследовательских институтов по общественным наукам (РАНИОН). Формально РАНИОН существовал с 1924 г., но Научно-исследовательский институт истории при Факультете общественных наук МГУ – будущая основа РАНИОН – был создан в 1921 г. При декларируемом стремлении расширить подготовку марксистских кадров, там преподавали ряд крупных исследователей, стоявших на методологических позициях, сформировавшихся в начале XX в. Директором РАНИОН стал Д. М. Петрушевский, профессор Московского и Варшавского университетов, медиевист, специалист по истории социально-экономической истории и социально-политической борьбе в средневековой Англии.

Знакомство с протоколами заседаний и с публикациями этих учёных учреждений, часть которых вела свою историю ещё с дореволюционных времён, производит странное впечатление: казалось, революционная буря была не властна над научными интересами историков[1053]. Однако сама настойчивость в отстаивании прежнего пространства традиционной историографии в новых условиях приобретала отчётливый политический оттенок[1054].

Один из политических редакторов государственной цензуры – Главлита – критиковал лучшее для этого времени издание сочинений протопопа Аввакума[1055], публикацию Лаврентьевской летописи[1056] – важнейшего источника для изучения древней Руси, так как они «сознательно игнорируют современность» и выпускают исторические памятники, которые, по мнению цензуры, не имеют большого значения. Осуждалась изданная Академией наук книга В. В. Бартольда[1057]. Академика обвиняли в том, что он «колониальную политику царского самодержавия в Туркестане трактует как выполнение исторического призвания России»[1058].

Руководитель Главлита П. И. Лебедев-Полянский призывал своих подчинённых: «В области исторической мысли необходимо отметить открытое выступление идеалистического мировоззрения, грубую вульгаризацию марксизма, смазывание классовой борьбы, сознательное игнорирование современности, эмпиризм, выражающий свое существо в голом описании факта вне всяких теоретических и социологических обобщений. Наиболее показательны в этом отношении работы акад. Тарле, проф. Петрушевского, Бартольда, Бахрушина, Сказкина и др.»[1059].

Методологические ПОИСКИ. Однако не менее, если не более политически опасными для власти становились попытки осмыслить природу исторического процесса, особенности и специфику исторической эволюции. Оставив недавнее прошлое с революцией, Гражданской войной, социалистическим строительством историкам из Комакадемии и Общества историков-марксистов, профессиональная историография пыталась понять главные закономерности исторического процесса. По словам современника и участника этих поисков Г. В. Вернадского, ученика ?. М. Богословского, С. Ф. Платонова, Д. М. Петрушевского, это был период «творческого… брожения и пересматривания основ исторического миросозерцания. Появляются новые течения и в теории исторической науки, и в разработке ее материалов. С одной стороны, появляется тяготение к исследованию вопросов интеллектуального развития человечества. С другой – углубления методов разработки истории хозяйства и вообще материальной культуры. Выступает на сцену новый историко-философский фактор – марксизм.

…Расширение кругозора русских историков являлось следствием сдвигов и революционного движения в России, с другой стороны – мировых потрясений, злосчастной русско-японской войны 1904-1905, германской войны 1914-1918 и последовавшей за ней гражданской войны»[1060].

Историкам, современникам крушения империи, утверждения другого строя, объявившего себя социалистическим, слома устоев российской деревни, которые, казалось, были вечными основаниями России, появления новой индустрии – требовалось заново, прежде всего, для самих себя, понять природу происходивших перемен. Будучи воспитанными в российских университетах с их традиционным уважением к вопросам методологии, пережившими всеобщее увлечение позитивизмом, работами Ч. Бокля, Ф. де Куланжа, М. Вебера, – они должны были осмыслить природу этих изменений.

Особое внимание вызывали две проблемы. Во-первых, это проблема материалистического понимания исторического развития. Напряжённый интерес к экономическим факторам бытия, к истории хозяйства стал своего рода непременной составляющей большинства исследований историков, занимавшихся различными проблемами прошлого и принадлежавших к различным школам. Академик С. Ф. Платонов говорил в 1930 г.: «Мои научные взгляды сложились в эпоху «эволюционной теории», причем изучение социально-экономических вопросов я считал для историков очередными задачами и внимательно относился к доктрине экономического материализма. Экономическая интерпретация исторического процесса в древней Руси проведена мною в моей основной работе «Очерки по истории Смутного времени» – той работе, которая создала мне громкое имя. Та же точка зрения руководила мною и в дальнейших работах – статьях по истории крестьян в Московской Руси, в которых я, смею думать, ранее других определил точное время и способ прикрепления крестьян и начало крепостного права»[1061].

Его московский коллега Д. М. Петрушевский, тогдашний директор РАНИОН, тщательно исследовал социально-экономическое и политическое развитие средневековой Англии, уделив особое внимание эволюции аграрных отношений, судеб средневекового города, переменам политических институтов[1062]. В 1928 году им были опубликованы «Очерки из экономической истории средневековой Европы»[1063].

Второй важнейшей проблемой, привлекавшей внимание исследователей, была роль государства, политической власти в процессе исторической эволюции. Историки 20-х – 30-х гг. стали свидетелями крушения монархии и утверждения качественно иного политического и социального строя – появления Советского государства. При этом формы хозяйства за первые десять лет, казалось, изменились незначительно. Изменились только отношения собственности.

Стремление понять причины гибели империи и утверждения нового строя способствовало попыткам осмысления прошлого в категориях марксизма. Нельзя не признать, что при любом отношении к власти историкам следовало учитывать, что революция в России происходила под лозунгами партии, называвшей себя марксистской. Преобразования в стране осуществлялись опять-таки как стремление построить новую, социалистическую формацию.

Марксизм содержал в себе несколько положений, которые, каждое в отдельности, не противоречили ряду постулатов прежней историографии. Отмечу их. Прежде всего, марксизм утверждал идею линейного прогрессивного развития. Идея вполне традиционная. Марксизм доказывал обусловленность социально-политического развития – развитием экономическим. Эта мысль, ставшая одной из важнейших для марксизма, вполне традиционна для позитивистской историографии. Учение о классовой борьбе – как движущей силе исторического развития – тоже не было новостью марксизма и перекочевало туда из французской историографии. У марксизма оставалось едва ли не единственное изобретение для исторической науки – представление о формациях, хотя и последнее положение вполне могло быть осмыслено и в категориях и позитивизма, и неокантианства.

Вместе с тем, сочетание перечисленных выше факторов вносило то, что можно назвать системностью в изучении общества, а политические успехи большевиков вполне могли претендовать на роль своеобразного и (на тот момент) успешного эксперимента.

Об этом искреннем интересе к марксизму писал Е. А. Косминский: «Часто задают вопрос, как могло случиться, что Д. М. Петрушевский, совсем не марксист по своим историко-методологическим взглядам, неоднократно заявлявший о своей философской близости к неокантианцам, к Риккерту, к Максу Веберу, воспитал целую школу историков-марксистов?»

Отыскивая ответ на вопрос, который касался не только Петрушевского, но и ряда других крупнейших русских учёных, таких, как С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле, С. В. Бахрушин, влиявших на формирование нового поколения профессиональных историков, Косминский объяснял: «Я должен прежде всего отметить, что каковы бы ни были попытки Петрушевского теоретически осознать и обосновать свои исторические взгляды, изложение им конкретной исторической действительности вовсе не было далеко от марксизма. И Виноградов, и Лучицкий, и Петрушевский, и Виппер, признавали огромное значение социально-экономического фактора в историческом развитии человечества. …Честно применяя строго научную методику исследования, они давали богатый фактический материал для марксистской мысли, от которой они на деле отходили совсем не так далеко, как им самим казалось. Те общие причины, которые вызвали такой подъем марксистской мысли в нашей стране в 90-е годы XIX века, оказывали сильнейшее влияние и на университетскую науку, и на университетское преподавание в лице их наиболее честных и чутких представителей»[1064].

Однако тот вариант марксистского осмысления исторического процесса, который рождался в сознании историков, существенно отличался от официально одобренного ?. Н. Покровским, тогдашним лидером партийномарксистской историографии. Цензор Главлита, осуждая «грубую вульгаризацию марксизма», обвинял академика Тарле в том, что тот «оперирует марксистскими формулировками, но является вульгаризатором марксизма, т. к. не делает… вывода о неизбежности социалистической революции и диктатуры пролетариата»; академика Бартольда и С. В. Бахрушина – что те «придерживаются старой методологической схемы», но «для них характерно стремление приспособиться к советской действительности с целью определенного на нее воздействия». К тому же С. В. Бахрушина, редактора «Очерков по социальной и экономической истории XVI-XIX вв.», критиковали ещё и за «ползучий эмпиризм»[1065].

В свою очередь, в среде профессиональных историков отношение к ?. Н. Покровскому было плохим не только на личном уровне. «Я не был «марксистом»» в теории, – говорил Платонов, – не мог усвоить разницы между» «диалектическим методом» и простой «эволюцией» и не мог поверить в исключительную возможность изучать исторический процесс только по способу ?. Н. Покровского. Напротив, будучи не только историком-исследователем, но и историком-техником (издателем текстов и археографом), я находил и нахожу исключительность Покровского и его школы вредной для роста у нас исторической науки и желал бы, чтобы подготовка молодых археографов была свободна от этой исключительности»[1066].

Кризис 1928-1930 гг. В 1928 г. противостояние между двумя основными течениями в отечественной историографии – официально поощряемым политической властью марксистским направлением (или «школой Покровского», что точнее)[1067] и историками, сохранявшими традиции отечественной историографии, – вылилось в открытый конфликт, затронувший различные стороны их отношений.

Прежде всего, этот кризис получил методологическое измерение. В 1928 г. Д. М. Петрушевский издал свои «Очерки из экономической истории средневековой Европы», где вновь повторил свои представления о природе феодализма. Феодализм он определял как «политическую публично-правовую конструкцию, …созданную государством для надобностей государственного разделения труда, систему соподчиненных государственных тяглых сословий»[1068]. Но в своих «Очерках…» исследователь, изучая роль государства, приходил к ещё более радикальным выводам. Государство, политическая власть становятся, по его оценке, первопричиной для появления и построения различных форм социально-политического устройства. По Петрушевскому, феодальный строй по существу своему – строй политический, одна из форм государственного устройства и управления.

Это положение, по мнению автора, носит более или менее универсальный характер и отнюдь не замыкается границами отдельного государства. «С успехом сравнительно-исторических изучений становилось все более ясным, что феодальный порядок не есть продукт местного, европейского средневекового развития, что феодальные явления можно наблюдать и в Древней Греции, и в Риме, и в обществах Древнего Востока, и у славянских народов, и у арабов, и в Японии, и в Китае. Феодализм переставал быть категорией чисто исторической и становился явно категорией социологической». Поэтому Петрушевский призывал сравнивать развитие России и историей других стран. «История Римской империи, – писал он, – бросает яркий свет на процессы политического и социального развития, совершавшегося в Московской Руси, а между тем, наука русской истории, можно сказать, совершенно игнорирует те в высокой мере назидательные поучения, которые ей щедрой рукой предлагает империя Диоклетиана и Константина. Достаточно сопоставить римский колонат с крепостным правом Московского государства, чтобы бросилось в глаза поразительное сходство и самих этих институтов и тех причин, которые вызвали их в жизнь».

И тут же Петрушевский провоцировал читателя на опасные сопоставления, рассказывая о периоде поздней Римской империи. Он, характеризуя политическое устройство этого государства, определял его как «государственный социализм», признаками которого были, по его мнению, «атмосфера произвола и насилия, созданная безответственной бюрократией, безмерно разросшейся, недобросовестной и жадной». В свою очередь, это стало «лишь естественным следствием этого превращения общества в пассивный объект прежде всего фискальной политики государства. Государственный социализм, который мы не можем не видеть во всей этой системе, не являлся в результате какой-то теоретической программы, отправлявшейся от идеологических предпосылок, но был вызван суровыми требованиями жизни»[1069]. «Суровые требования жизни», по Петрушевскому, это необходимость преодоления кризиса путём усиления фискальной функции государства.

Критика концепции Петрушевского началась ещё до выхода в свет этой книги. Рукопись «Очерков…» обсуждалась на заседании учёного совета Института истории РАНИОН. Немедленно после публикации «Очерков…», 30 марта и 6 апреля 1928 г., на заседаниях Общества историков-марксистов П. И. Кушнер, С. С. Кривцов, Г. С. Фридлянд, А. Д. Удальцов,

В. Б. Аптекарь и ?. Н. Покровский были единодушны в своём осуждении книги, которая, по их мнению, означала нападки на марксизм со стороны западноевропейских философских школ и их русских последователей, не прекращавших борьбы с марксизмом[1070].

«Книга Д. М. Петрушевского «Очерки из экономической истории средневековой Европы», – писали цензоры ЦК, – является выражением открытого наступления на методологию марксизма, возвращается к Риккерту и Максу Веберу»[1071]. «Очерки…» немедленно вызвали резко критическую рецензию Покровского[1072]. Опасность позиции Петрушевского состояла для «школы Покровского» и в том, что она, эта школа, ориентированная на новейшую историю, не имела должным образом подготовленных специалистов, чтобы вести полемику по существу специфики феодализма.

Однако в распоряжении Покровского оставались административные средства. Научная полемика превращалась в административно-полицейскую операцию. Покровский писал в ЦК ВКП (б), что «долголетний опыт работы с Институтом истории РАНИОНа показал нам, историкам-коммунистам, что какие бы мы старания ни употребляли, но Институт истории РАНИОНа не сделается органом той науки, которую мы единственно признаем наукой и по пути которой мы можем вести подрастающее поколение историков» (курсив мой. – Р. П.).

Петрушевский был снят с поста директора РАНИОН. Затем последовало переподчинение РАНИОН из ведения Московского университета – в Комакадемию, где возник Институт истории на основе слияния нового Института истории Комакадемии с Институтом истории.

В структуре нового института вместо обычного деления по периодам истории (новейшая, новая, средневековая и древняя история) были созданы секции по истории империализма, истории эпохи промышленного капитализма, социологическая, методологическая, история пролетариата.

Торжественное открытие Института истории Комакадемии состоялось 18 ноября 1929 г. С речью о задачах историков выступил М. И. Покровский. Он высказал уверенность, что институт «будет выпускать в качестве питомцев своих настоящих бойцов за большевизм, за лучшее будущее всего мира, настоящих бойцов в рядах пролетарской армии»[1073].

В конце 1928 – начале 1929 г. состоялась тщательно подготовленная первая Всесоюзная конференция историков-марксистов[1074], ставшая апофеозом «школы Покровского». Предваряя решения XVI конференции ВКП (б) (апрель 1929 г.), провозгласившей, что «великодержавный уклон под флагом интернационализма» прикрывал «стремление отживающих классов господствовавшей ранее великорусской нации вернуть себе утраченные привилегии», М. И. Покровский признавался: «Мы поняли, – чуть-чуть поздно, – что термин “русская история” есть контрреволюционный лозунг, термин, одного издания с трехцветным флагом и “единой, неделимой”»[1075]; что «…история казанских и крымских татар, казаков или якутов не есть «русская история», …как история Индии, Южной Африки или Австралии не есть история Англии»[1076]; что «В прошлом мы, русские, – я великоросс, самый чистокровный, какой только может быть, – в прошлом мы, русские, величайшие грабители, каких можно себе представить»[1077].

Не стоит поэтому удивляться, что Наркомпрос РСФСР с конца 20-х гг. полным ходом вёл дело к введению латинских шрифтов[1078]. Запоздалым эхом идеи «мировой революции» звучали в 1930 г. слова наркома А. В. Луначарского: «Отныне наш русский алфавит отдалил нас не только от Запада, но и от Востока…». Подкомиссия по латинизации русской письменности, созданная в Главнауке при Наркомпросе, объявила русский алфавит «пережитком классовой графики XVIII-XIX вв., русских феодалов-помещиков и буржуазии»[1079].

Прежняя история России утрачивала свой предмет, свою ценность, становилась выражением «великодержавного шовинизма», препятствием для движения к «светлому будущему».

Обвинения в великодержавном шовинизме, в монархизме обрушились на историков, работавших в учреждениях Академии наук в Ленинграде. Особое недовольство власти Академией объяснялось её несговорчивостью, тем, что рекомендованные властью кандидаты (Н. И. Бухарин, И. М. Губкин, Г. М. Кржижановский, ?. Н. Покровский, Д. М. Рязанов) в январе 1929 г. прошли в Академию с минимальным перевесом, а три других – философ А. М. Деборин, историки ?. М. Лукин и В. М. Фриче – не прошли. Власть была вынуждена принудить руководство Академии, вопреки её уставу, провести в члены Академии забаллотированных коммунистов[1080]. И вовсе своевольничанием академиков стало избрание членом Академии Д. М. Петрушевского.

28 февраля 1929 г. Покровский направил в Политбюро ЦК ВКП (б) обстоятельную записку о положении в АН, где, в частности, сообщал: «Гуманитарное отделение должно быть коренным образом реорганизовано. Помочь этой реорганизации должен в значительной мере совокупный научно-технический аппарат Комакадемии, Института Маркса и Энгельса, Ленинского института, марксистских обществ и т. д. При этом ни в коей мере не должны быть реально ослаблены эти центры, в том числе и в первую голову Коммунистическая академия, которая должна оставаться научным центром коммунизма в его, так сказать, чистой культуре»[1081].

Весной 1929 г. ?. Н. Покровский выступил в печати с призывом: «Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства изжит до конца», а летом того же года. В. М. Молотов объявил следующий, 1930 г., последним годом для «старых специалистов».

Следует указать на важнейшее обстоятельство, недооценённое, по моему мнению, в историографии. «Академическое дело» оказалось связанным не только с обвинениями его участников в монархизме и великодержавном шовинизме. Летом 1930 г., выступая на XVI съезде ВКП (б), С. М. Киров прямо связал «правую оппозицию» в ВКП (б) – А. И. Рыкова, ?. П. Томского, Н. И. Бухарина – с арестованными историками.

Киров говорил буквально следующее: «Я бы рекомендовал т. Рыкову и т. Томскому прочитать хотя бы показания академика Платонова. Он гораздо лучше изобразил платформу правых, чем это сделал т. Томский. Он ставит вопрос ребром и правильно. Он сочувствует правым не только потому, что они борются против генеральной линии партии. Конечно, всякая борьба внутри партии неизбежно будет подхвачена враждебными элементами. Но дело обстоит гораздо серьезнее и глубже. Дело в том, что программа правых является родственной по духу, по идеологии, по крови кругу идей этих Платоновых, Устряловых и иже с ними… Товарищи вожди правой оппозиции, вы должны по-большевистски квалифицировать вашу программу и, не вдаваясь глубоко в теоретические изыскания, сказать прямо, что ваша программа по сути дела – программа кулацкая (Голоса: «Правильно!». Аплодисменты)»[1082].

Вне этого контекста нельзя понять так называемого «академического дела» – обвинения виднейших отечественных историков, в том числе четырёх академиков – С. Ф. Платонова, Е. В. Тарле, ?. П. Лихачева, М. К. Любавского – в создании контрреволюционной организации «Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России» с целью свержения советской власти и восстановления монархии. Внешним поводом послужило то, что в рукописных отделах Библиотеки АН, Пушкинского дома и в ленинградских архивах сохранялись документы государственной и особой политической важности, которые должны были, по мнению представителей власти, храниться в ОГПУ, Институте им. Ленина, в Центрархиве в Москве, в Институте им. Маркса и Энгельса.

Аресты начались в октябре 1929 г. К началу декабря 1930 г. число подследственных превысило 100 человек. Были арестованы С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле, ?. П. Лихачёв, Н. В. Измайлов, М. К. Любавский, A. М. Мерварт, С. В. Рождественский, А. И.Андреев, Д. Н. Егоров, B. Н. Бенешевич, ?. П. Аникиев, А. А. Петров, Ю. В. Готье, С. В. Бахрушин, А. И. Яковлев, В. И. Пичета, Т. А. Корвин-Круковская, А. Н. Криштофович, П. И. Полевой, Г. Г. Гульбин, Д. Н. Бенешевич, С. А. Лобанов, А. А. Зеленецкий, ?. М. Окинин, Т. И. Блумберг-Коган, ?. П. Бабенчиков, ?. О. Клэр, А. Г. Вульфиус, Л. А. Мерварт, Л. В. Черепнин, Б. А. Романов, Б. Д. Греков, ?. М. Дружинин и многие другие учёные, работавшие не только в Ленинграде и в Москве, но и в других городах России[1083]. Были арестованы крупнейшие филологи – В. М. Истрин, В. Н. Перетц, И. Ю. Крачковский.

Генеральный прокурор Н. В.Крыленко писал в Политбюро ЦК ВКП (б) 11 декабря 1929 г., что «следствие будет вестись аппаратом ОГПУ под наблюдением Прокуратуры Республики, на бланках Следователя по важнейшим делам, как это имело место в Шахтинском процессе». Шахтинский процесс – обвинение инженеров и техников в контрреволюции и вредительстве – становился, таким образом, образцом для осуждения представителей гуманитарной интеллигенции.

Казалось бы, с помощью власти побеждало то течение в историографии, которое считало себя политически призванным обслуживать эту власть, которое полагало, что работа историка – часть борьбы за строительство коммунистического строя, которое отказывало в существовании истории России как предмета исследования, сводило исторический процесс к смене хозяйственных форм, влиянию экономических процессов на социально-политическую жизнь общества и видевшее в классовой борьбе локомотив истории[1084].

В 1931 г. под редакцией директора Ленинградского отделения института истории при Ленинградском отделении Коммунистической академии Г. Зайделя и сотрудника ГАИМК, специалиста по истории Средней Азии ?. М. Цвибака опубликовали доклады двух этих руководителей Ленинградского отделения общества историков-марксистов. Сборник назывался «Классовый враг на историческом фронте (Тарле и Платонов и их школы)»[1085]. В Ленинграде несколько дней – 29 января, 1, 12 и 16 февраля 1931 г. – шло своего рода судилище над Платоновым и Тарле. Зайдель утверждал, что «тема о вредительстве на фронте исторической науки имеет в настоящий момент актуальнейшее значение». Цвибак добавлял, что академика Платонова больше всего интересовала контрреволюция, ликвидация «смуты». Цвибак подчёркивал, что окончательное разоблачение платоновской концепции принадлежит ?. Н. Покровскому. Тут же докладчик перечислял сторонников школы Платонова – это историки Рождественский, Любомиров, Чернов, Романов, Садиков, Полиэвктов, Приселков, Васенко и др.

Всех их объединяли, по мнению Цвибака, единые партийные чаяния – кулацко-крестьянская контрреволюция изнутри, иностранная интервенция извне и восстановление монархии. Особенное недовольство Цвибака вызывал «своеобразный культ» Петра I, свойственный Платонову Цвибак напоминал, что перу Платонова принадлежала книга «Петр Великий: Личность и деятельность» (Л., 1926), в которой старый историк обрушился на беллетристов Б. Пильняка и А. Толстого за непочтение к великому царю[1086]. В заключительном слове Цвибак заявлял: «характерным является для русской исторической науки, что она умерла под платоновским знаменем».

Не отставали и сторонники Покровского в Москве. Там вышел специальный номер «Историка-марксиста» с обличениями Платонова, Тарле и других арестованных историков и обвинениями их в «великодержавном шовинизме»[1087].

1 декабря 1931 г. в Большом театре отмечался 10-летний юбилей Института красной профессуры. На этом заседании выступил Покровский, тогда уже тяжело больной человек. Слова Покровского стали политическим завещанием для его учеников. «Мой завет вам, – говорил Покровский, – не идти «академическим» путем, каким шли мы, ибо «академизм» включает в себя как непременное условие признание объективной науки, каковой не существует. Наука большевистская должна быть большевистской»[1088].

Поворот. Невозможно понять то, что произошло в отношениях государственной власти и исторической науки в первой половине 30-х гг., опираясь только на историографические источники. Необходимо учитывать более широкий контекст социально-политического развития СССР. «…Сплачивая под знаменем ленинизма миллионы рабочих и колхозников, сокрушая сопротивление классовых врагов, ВКП (б) поведет массы в развернутое социалистическое наступление и обеспечит полную победу социализма в СССР»[1089], – провозглашалось в резолюции XVI съезда ВКП (б) по отчёту ЦК. Однако надежды на скорое осуществление этих планов довольно скоро напоролись на серьёзные экономические и социально-политические проблемы. Крестьянство в массе своей было настроено против коллективизации, вспыхивали восстания и бунты. Если в 1926 и 1927 гг. ОГПУ зафиксировало всего 63 массовых выступления за два года, то в 1928 году, когда началась коллективизация, их было 709, в 1929 г. – уже 1 307, а в разгар коллективизации – в 1930 г., за один март месяц было 6 528[1090]. Действия советско-партийного руководства по коллективизации, насильственный слом крестьянского уклада, затронувший жизнь миллионов людей, порождал слухи, что власть в Москве – иностранная, или действующая в интересах иностранных государств. «Газета «Известия», ответь на вопрос, спрашивал не назвавшийся читатель, – правда ли, что есть распоряжение, чтоб колхозников всех на производство, а на их место поселить иностранцев? Поэтому будто бы власть забирает весь хлеб и не оставляет на пропитание и на посев, чтобы колхозники сами побросали колхозы и ушли на производство. Дальше, всех трудоспособных лишают пайка, чтобы скорее подохли, а не мешали строить социализм». Арестованные крестьяне заявляли следователям: «До Советской власти крестьянское население жило свободно и сыто, в данный момент хлеб отбирают, правительство народ ведет к гибели, спастись от голода можно только запасом хлеба или ведением единоличного хозяйства»; «Колхоз – это есть насильственная организация, созданная для подавления крестьян голодом. Весь сдаваемый хлеб идет за границу, чтобы буржуазия не нападала на Советскую власть, и колхоз будет работать на буржуазию до тех пор, пока не свергнут Советскую власть наши братья, оставшиеся за границей»[1091].

В этих условиях аргументы в пользу счастливого социалистического будущего не могли быть действенными среди голодавших граждан страны. Было не достаточно сломить крестьянство силой принуждения. Власти не достаточно было быть только коммунистической. Власти требовалось обоснование своей исторической законности, доказательства своего исторического права на место в истории России. Историческое прошлое становилось для дальновидных идеологов страны Советов источником аргументов для построения «счастливого будущего».

Для этого требовалось:

• доказать, что советская власть делает то же, что делала и старая власть, только делает это лучше и эффективнее;

• обосновать, что советская власть – законный наследник тысячелетней истории России;

• заручиться патриотическими настроениями народа, способного защищать свою страну и её власть.

Этот поворот в идеологии советской государственности очень важен. Ещё в конце 20-х гг. партийные идеологи всеми способами отмежёвывались от признания какой-либо преемственности с прошлым, дореволюционным государством. Теперь, в начале 30-х гг., сам Сталин взялся за доказательство исторической связи между советским и дооктябрьским периодами истории страны.

«Первый звонок» прозвучал во вполне подходящей для этого аудитории. 2-й МХАТ в начале 1930 г. поставил пьесу А. Толстого «Пётр I». После премьеры сменявшие друг друга ораторы из числа сторонников ?. Н. Покровского на все лады критиковали пьесу, обвиняя автора в монархизме и в прямой контрреволюционности. Вдруг в обсуждение вмешался главный режиссер театра Берсенев, сообщивший потрясённой аудитории, что «час тому назад товарищ Сталин, в беседе со мной, высказал такое свое суждение о спектакле: “Прекрасная пьеса. Жаль только, что Петр выведен недостаточно героически”»[1092].

Чтобы оценить неожиданность такой публичной оценки – не столько пьесы, сколько Петра I, – следует напомнить, что ещё продолжался процесс над историками – С. Ф. Платоновым, ?. М. Дружининым, Е. В. Тарле и многими другими, обвинёнными, в частности, в монархизме; что официально ЦК ВКП (б) продолжал поддерживать Покровского и его сторонников. Самое место, где прозвучала сталинская оценка – зал одного из популярнейших московских театров – гарантировал распространение мнения Сталина в среде интеллигенции

Петр I для Сталина – это своего рода исторический предшественник, пытавшийся решать ту же задачу, которая вновь стала перед государством – преодоление отсталости. «Технико-экономическая отсталость нашей страны не нами выдумана, – говорил Сталин, обращаясь к делегатам пленума ЦК ВКП (б) в ноябре 1929 г. – Эта отсталость есть вековая отсталость, переданная нам в наследство всей историей нашей страны. Она, эта отсталость, чувствовалась как зло и раньше, в период дореволюционный, и после, в период послереволюционный. Когда Петр Великий, имея дело с более развитыми странами на Западе, лихорадочно строил заводы и фабрики для снабжения армии и усиления обороны страны, то это была своеобразная попытка выскочить из рамок отсталости».

Сталин вновь и вновь возвращался к этой теме. На Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности в 1931 г. он заявлял: «История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монголо-татарские ханы. Били турецкие беи. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную»[1093].

Новая, советская власть должна была решить старую задачу – преодолеть промышленную отсталость и тем самым спасти государство. Ради этой цели должны были стать объяснимыми и понятными те жертвы, которые должны были нести граждане Советского Союза.

В то время, когда Цвибак критиковал Платонова за идеализацию личности Петра Великого[1094], сам Сталин рекомендовал показывать Петра как героическую личность. Ярые сторонники «истинного марксизма» в исторической науке оказывались брошенными. Политические ориентиры власти стали явственно смещаться.

Стрельба ПО СВОИМ. 25 января 1931 г. на заседании Политбюро ЦК ВКП (б) обсуждался вопрос о журнале Под знаменем марксизма. Ответственными за доклад были: ?. Н. Покровский, зам. наркома просвещения, председатель Общества историков-марксистов, заведующий Центрархивом, руководитель Коммунистической академии и Института красной профессуры, и А. И. Стецкий – заведующий агитационно-пропагандистским отделом ЦК ВКП (б)[1095]. В итоге было принято специальное постановление о работе журнала. Её редакцию обвинили в непонимании «ленинского этапа как новой ступени в развитии марксизма». Решение било по Покровскому. 5 февраля 1931 года Покровский, оправдываясь, описал в ЦК ВКП (б): «Я привык заниматься самоисправлением в течение ряда лет и глубоко благодарен всем, кто мне в этом помогает»[1096].

С января 1931 г. с новой силой вспыхнула склока в рядах руководителей Комакадемии. С критикой положения «на историческом фронте» выступили три члена президиума Коммунистической академии – О. П. Дзеннис, К. В. Островитянов и Е. Б. Пашуканис. Покровский оправдывался, пытался, в свою очередь, обвинить своих оппонентов, писал 3 февраля Л. М. Кагановичу, что он уже давно подготовил докладную записку о разногласиях среди историков-марксистов, но решил её послать в ЦК, отбросив «всякий академизм»[1097].

Однако в марте 1931 г. ЦК ВКП (б) обрушился с критикой уже на Коммунистическую академию, в особенности на её экономический и аграрный институты[1098].

Позиции Покровского как официального лидера марксистской историографии зашатались. Он и его сторонники слишком усердно отождествляли себя с руководством ВКП (б). Игнорирование начальных этапов истории – едва ли не «родовой признак» «школы Покровского» – оказалось признаком слабости этого направления. Стремительно устаревали выраженный антипатриотизм, забвение истории России и рассуждения о ней в категориях борьбы с «великодержавным шовинизмом». Схематизм в методологии, осложнявшийся ожесточённой борьбой за влияние на политическую власть оттенял главный порок этого направления – игнорирование самостоятельной природы исторической науки

Внутри некогда единого направления начинается борьба за выживание его отдельных представителей, которое, как казалось, могло быть обеспечено доказательством безграничной лояльности партии и лично Сталину, прошлыми заслугами в борьбе с идейными противниками и ссылками на то, что другие – хуже (недостаточно лояльны, связаны с прежними оппозиционерами и т. д.). Этот этап взаимных обвинений и соревнования в лояльности Сталину обнаружил М. В. Зеленов[1099].

Член президиума Совета Общества историков-марксистов П. Горин в апреле 1931 г. написал письмо Сталину, Молотову, Кагановичу, Андрееву и Покровскому, где сообщал следующее. «Последние два года характеризуются упорной борьбой на участке исторических наук. Это, конечно, не случайно, так как усиление борьбы среди историков-марксистов находится в тесной связи с обострением классовой борьбы в нашей стране. В области исторических наук, которые Маркс признавал самыми политическими науками, мы также наблюдаем яркие случаи идеологического вредительства (Яворский) и открытой контрреволюции (Тарле, Платонов и др.)…» К «открытой буржуазной историографии» Горин относил Милюкова, Платонова, Петрушевского, Тарле.

Защитой от этого вредительства, по Горину, является Общество историков-марксистов во главе с Покровским. Однако борьба шла, по Горину, и внутри самих историков-марксистов. Горин сигнализировал, что такие скрытые враги были в редакции журнала Большевик, «возглавляемой тов. Слепковым», ?. Н. Ванагом, «недостаточно проявившим себя в борьбе с буржуазной профессурой». И. И. Минц и покровительствовавший ему Е. Ярославский были названы Гориным «оппортунистическими элементами», которые ложно обвинили его – Горина, и А. М. Панкратову в «правом уклоне».

Горин призывал ЦК ВКП (б) «провести тщательную проверку наличного коммунистического состава научных работников историков», чтобы «с большевистской непримиримостью бороться со всеми и всяческими уклонами на историческом фронте».

«Сигнал» Горина повлёк за собой поток оправданий-обвинений. Е. Ярославский обвинял Горина в клевете. Сам, в свою очередь, сообщал Сталину, что три члена редакции Историка-марксиста – Фридлянд (до 1921 г. «сионист»), Татаров (до 1927 г. «троцкист-зиновьевец») и Горин, ведут «совершенно определенную, организованную, групповую работу» против него, Емельяна Михайловича. И, добавлял Ярославский в другом письме в ЦК, «ЦК и ЦКК достаточно знают меня политически, чтобы мне нужно было доказывать, что я не оппортунист, не ревизионист».

Другой герой переписки, У. Фридлянд, писал в июне 1931 г. Сталину о своих заслугах в борьбе с буржуазной профессурой, с Д. Рязановым, Е. Тарле. Указывал, что «благодаря этой нашей работе мы, историки Запада, работавшие все эти годы, получили от французского историка Матьеза, ныне окончательно перешедшего в стан наших врагов, славное имя «сталинских историков». «Тов. Сталин, – писал Фридлянд, – стараясь выполнить эти Ваши указания и тем доказать, что я не только на словах, но и на деле за генеральную линию партии, …я …попытался разобрать свои собственные ошибки». Но Фридлянд протестовал против того, что Ярославский квалифицировал его как «левака», затем троцкиста, а затем и проводника социал-демократических взглядов. И тут же следовали политические доносы на «открытых или скрытых в прошлом троцкистов» Фейгельсона, Гамбарова, Эльвова, «правых» – Минца, Застенкера и т. д.[1100]

Сталин в октябре 1931 г. ответил знаменитым письмом «О некоторых вопросах истории большевизма» в редакцию журнала Пролетарская революция. Не затрагивая многие и чрезвычайно важные аспекты сталинской интерпретации истории партии и методики историко-партийного исследования[1101], укажем, что Сталин отказал в доверии всем историкам партии[1102]и, следовательно, всем тем политико-историографическим конструкциям, которые были созданы в предшествующее время.

Сталин утверждал, что «даже некоторые наши историки, – я говорю об историках без кавычек, о большевистских историках нашей партии, – не свободны от ошибок, льющих воду на мельницу Слуцких и Волосевичей. Исключения не составляет здесь, к сожалению, и т. Ярославский, книжки которого по истории ВКП (б), несмотря на их достоинства, содержат ряд ошибок принципиального и исторического характера»[1103].

Историков партии, упомянутых в письме Сталина, стали увольнять с работы, исключать из партии. Поэтому 8 января 1932 г. на заседании Политбюро был специально рассмотрен вопрос «О кампании по борьбе с фальсификацией истории нашей партии» и по предложению Сталина принято специальное постановление. Там, во-первых, утверждалось, что кампания за ликвидацию попыток фальсификации истории партии – кампания нужная. Во-вторых, указывалось, что эта кампания «на деле приняла неправильный характер, так как ее стараются свести к исключению из партийных рядов людей, которые допустили и признают теперь свои ошибки»[1104].

Письмо Сталина в журнал Пролетарская революция и последовавшие за ним события окончательно разделили советскую историографию на две части, между которыми возникла практически плохо преодолимая преграда:

– историю партии, разработка которой – монополия партийного руководства (но ни в коем случае не прежних партийных вождей – Л. Троцкого, А. Шляпникова, Н. Бухарина, Г. Зиновьева и др.!). Именно действующее партийное руководство (Сталин, позже – Хрущёв, Брежнев, Горбачёв и подчинённый им идеологический аппарат) ставило своей целью «дать партии единое руководство по истории партии, руководство, представляющее официальное, проверенное ЦК ВКП (б) толкование основных вопросов истории ВКП (б) и марксизма-ленинизма, не допускающее никаких произвольных толкований. Изданием «Курса истории ВКП (б)»… кладется конец произволу и неразберихе в изложении истории партии, обилию различных точек зрения и произвольных толкований важнейших вопросов партийной теории и истории партии»[1105];

– так называемую «гражданскую историю», где споры допускались ввиду технической невозможности «дать… единое руководство по истории» всех стран и всех народов, не исключая и Россию с её тысячелетней историей, где дискуссии были неизбежны уже вследствие неизученности многих вопросов прошлого, а профессиональный арсенал историка сохранялся как необходимое условие самой деятельности. Впрочем, и гражданская история оказывалась под партийным присмотром.

Дискуссия о переходе к феодализму. В отечественной историографии уже традиционно и совершенно справедливо указывается на особую роль дискуссии о переходе к феодализму в Древней Руси в становлении марксистской концепции истории СССР[1106]. Как отметил А. Н. Сахаров, «стремление к безусловному делению общественного развития на формационные этапы, кроме научных задач, преследовало определенные идеологические цели – доказать, что общественное развитие неумолимо двигалось к пролетарской революции, к Октябрю»[1107].

К концу 20-х гг. в официальном обществоведении не было единообразия в понимании закономерностей всемирно-исторического процесса. В «Программе по основным вопросам марксизма» В. В. Адоратского в качестве критерия были выделены несколько уровней развития производительных сил – «первобытный коммунизм, земледельческая община, феодальные отношения, общество мелких товаропроизводителей, рабский строй древности, торговый капитал и крепостнический строй, промышленный капитализм; финансовый капитал, империализм; крах капитализма и переходный период к коммунизму; коммунистический строй будущего»[1108]. И. П. Разумовский выделял доклассовое общество, первобытный коммунизм; низшие формы антагонистических обществ (восточные деспотии, рабовладельческие общества, средневековый феодализм), высшие формы антагонистических обществ (капиталистический строй); коммунистическое общество[1109]. Были и другие попытки периодизации исторического процесса.

Напомним, что эта дискуссия была спровоцирована книгой Д. М. Петрушевского и его трактовкой феодального строя.

В 1929 г. в Институте красной профессуры и в Обществе историков-марксистов прошло обсуждение книги С. М. Дубровского «К вопросу о сущности «азиатского способа производства», феодализма, крепостничества и торгового капитала». Дубровский попытался противопоставить взгляду Петрушевского на феодализм как политико-правовую конструкцию – положение о феодализме как особой форме производственных отношений.

Он же утверждал универсальный характер общественно-экономических формаций. По его мнению, феодализм и крепостничество были особыми формами производственных отношений[1110].

Однако тогда дискуссия оборвалась, по крайней мере, по двум причинам.

Во-первых, в 1929 г. была переиздана статья Ленина «Государство и революция», до этого практически неизвестная. В этой статье, рождённой накануне Октябрьской революции и посвящённой, по преимуществу, теоретическим вопросам перехода от капитализма к коммунизму, содержалось положение, что «не только древнее и феодальное государства были органами эксплуатации рабов и крепостных, но и современное представительное государство есть орудие эксплуатации наемного труда капиталом». Это ленинское положение, в свою очередь, стало приобретать характер методологического указания и становилось аргументом против теоретических построений Покровского.

Во-вторых, в условиях кризиса «школы Покровского» сам Дубровский был подвергнут в Обществе историков-марксистов резкой критике как оппортунист, переоценивавший «историческую устойчивость мелкого производителя» [1111].

Дискуссия возобновилась в 1930 г.[1112] Примечательно участие в прениях дискуссии Б. Д. Грекова – ученика Д. М. Петрушевского по Варшавскому университету, к тому времени сотрудника Археографической комиссии, руководимой в недавнем прошлом академиком Платоновым, автора ряда исследований по социально-экономической жизни древнего Новгорода[1113], древнейших этапов истории Древней Руси.

Небольшое выступление Грекова – совершенство научной дипломатии. В коротком тексте он отметил заслуги Покровского[1114] в изучении крепостничества, покритиковал «безуказную теорию закрепощения» В. О. Ключевского и, вместе с тем, обратил внимание на наступление нового этапа закрепощения крестьянства на Руси в XVI в., в связи с активной политикой самодержавия (что сближало его позицию со взглядами Петрушевского на роль государства в создании феодального строя)[1115]. Впрочем, политическая и научная корректность Грекова не избавила его от ареста в сентябре 1930 г. по обвинению к причастности к «Академическому делу». Грекову повезло – его арест длился немногим более месяца[1116].

Ленинское положение о феодальном государстве, как и постоянное использование Лениным работ Ф. Энгельса, стало стимулом для историков к привлечению произведений Энгельса для анализа процесса перехода к феодализму [1117].

В декабре 1932 г. на пленуме ГАИМК начало дискуссии положил доклад Б. Д. Грекова «Рабство и феодализм в Древней Руси», посвящённый доказательству феодального характера древнерусского общества. Следом за А. В Арциховским[1118] и Ю. В. Готье[1119] он, используя археологические данные, утверждал, что на рубеже I и II тысячелетий н. э. у восточных славян господствовало пашенное земледелие, которое стало основой для развития феодальных отношений. Борис Дмитриевич сделал основной вывод: «Перед нами с полной отчетливостью вырисовывается классовый антагонизм: землевладельцев с одной стороны, и зависимого от землевладельцев населения, недавно вырванного и на наших глазах вырываемого из недр разлагающейся общины – с другой. Ведущие отношения устанавливаются по линии отношений землевладельца и крепостного[1120].

В апреле 1933 г. Греков сделал в ГАИМК новый доклад – «Рабство в Киевской Руси» (после обсуждения в секторе ГАИМК название было изменено: «Рабство и феодализм в Древней Руси»)[1121]. В мае говорил о «Начальном периоде феодализации Древней Руси» и опубликовал полемическую статью «Проблема генезиса феодализма в России». Б. Д. Греков вступил в полемику, во-первых, будучи несравненно лучше профессионально подготовленным специалистом по древнерусской и европейской средневековой истории. Во-вторых, он строил свою концепцию, используя положения Ф. Энгельса об особенностях перехода германцев к феодализму, минуя развитое рабовладение. В-третьих, он доказывал, опираясь на источники, что родовые отношения на Руси отмирали, что на Руси развивалось пашенное земледелие, что уже к середине XI в. появились вотчины и феодально-зависимое население

Заявленная Грековым проблема стала предметом рассмотрения на пленуме ГАИМК 20-22 июня 1933 г., где с докладами выступили В. И. Равдоникас («О возникновении феодализма в лесной полосе Восточной Европы в свете археологических данных») и ?. М. Цвибак («К вопросу о генезисе феодализма в Древней Руси»). По мнению последнего, процесс перехода к феодализму необходимо рассматривать в контексте отношений Руси с соседними феодальными государствами – Византией, Скандинавией, Хазарией, Булгарией. По мнению Цвибака, феодализму на Руси предшествовал рабовладельческий строй.

Интрига состояла не только в столкновении активного деятеля Общества историков-марксистов Цвибака, аттестовавшего представителей дореволюционной университетской исторической науки, как «лейб-гвардии Романовых», с Грековым, представителем этой науки, ещё недавно – политическим заключённым, и не в собственно исторических спорах о Древней Руси, который должны были вести широкий специалист по Средней Азии, археолог и критик колониальной политики Цвибак с историком, 20 лет изучавшим историю Древней Руси, Грековым (Греков аккуратно отмечал, что различия касались лишь некоторых источниковедческих аспектов темы).

Суть конфликта – политико-методологическая. Цвибак абсолютно правильно, по схеме, ставил феодальный строй после рабовладельческого и предлагал именно так и объяснять историю Древней Руси[1122]. Греков предлагал едва ли не более рискованный вариант – уравнять тенденции развития германцев и славян и, в соответствии со схемой, предложенной Энгельсом, доказывал, что восточные славяне переходили к феодализму, минуя рабовладельческую формацию[1123]. Работы Ф. Энгельса, сами, в свою очередь, испытавшие сильнейшее влияние немецкой исторической науки, были важны и тем, что они обосновывали специфические условия, особый путь германского общества к феодализму (относительно слабое влияние античного наследия), то есть то, что позже будут называть «бессинтезным» переходом к феодализму[1124].

Древняя Русь, по предложению Грекова, приравнивалась к самым передовым народам средневековой Европы. Это решение было скорее политическим, чем научным. Как оказалось, выбор Грекова был точным. В 1934 г. Б. Д. Греков был избран членом-корреспондентом АН СССР.

Россия, Энгельс И учебники. То, что «погода» в исторической науке начала меняться, свидетельствует публикация монографии Б. Я. Владимирова «Общественный строй монголов. Монгольский кочевой феодализм»[1125], вышедшей посмертно в Ленинграде в 1934 г. Книга была написана, судя по предисловию вдовы автора, Л. Владимировой, в 1930-1932 гг. Работа не только чрезвычайно интересна в своей концептуальной сути, не только изысканно профессиональна.

Отмечу поразительные сведения, которые сообщает Л. Владимирцова о судьбе книги. Вспоминая об обстоятельствах подготовки книги к изданию, она пишет: «В конце июля или начале августа (1931 г. – Р. П.) Борис Яковлевич передал права на издание книги Ленинградскому Восточному институту имени Енукидзе. …В связи со сменой ректоров, рукопись год лежала без движения; осенью 1932 г. возобновились переговоры о пересмотре контракта. Одновременно Сергей Федорович Ольденбург, по поручению Академии Наук, предложил печатать в изданиях Академии. …Сергей Федорович Ольденбург обещал помогать советами. …Кроме покойного Сергея Федоровича, за интерес и внимание к рукописи я благодарна профессору Пеллио и друзьям Бориса Яковлевича, академикам И. Ю. Крачковскому и В. М. Алексееву»[1126].

Лидия Владимирцова, подписавшая 17 мая 1934 г. своё предисловие к книге мужа, не могла не знать, что и Ольденбург, и Крачковский – обвиняемые по «академическому делу». Особенно когда речь шла о событиях 1931-1932 гг. Тем более этого не могли не знать редакторы и цензоры. Однако уже тогда, весной 1934 г., обвинения трёхлетней давности переставали быть препятствием для возвращения в науку.

«Школа Покровского», наследие Покровского стало выкорчёвываться с редкой последовательностью. 14 января 1934 г. и. о. председателя Учёного комитета Ю. М. Стеклов сообщает, что 8 институтов красной профессуры, 12 институтов марксизма-ленинизма и их подготовительные отделения, 2 востоковедных института и т. д. и т. и. и ряд научных учреждений, входящих в систему Ученого комитета, оказались лишены права самостоятельного присуждения учёных степеней и званий[1127]. Это право было сохранено только за Комакадемией.

В первой половине 30-х гг. следуют один за другим два потока в культурной политике страны.

Прежде всего, в начале 30-х гг. в СССР возникла сеть высших технических учебных заведений, где начинается подготовка специалистов для промышленности. За годы первой пятилетки число техникумов выросло в 3,3 раза, вузов – в 5,6 раз[1128]. Промышленность была обеспечена молодыми, образованными специалистами.

Второй поток – это подготовка специалистов гуманитариев и, прежде всего, историков. Напомним, что в начале 20-х гг. исторические факультеты в университетах и педагогических институтах были закрыты. В школах учащимся преподавалась не история, а обществоведение. Однако к середине 30-х гг. историческое образование и воспитание историей оказалось востребованными властью.

В качестве предварительного условия требовалось снять с российской истории клеймо «великодержавного шовинизма». В выступлении на XVII съезде ВКП (б) в начале 1934 г. Сталин по существу отказался от прежнего, шедшего от XVI съезда, объявления великодержавного шовинизма главной опасностью в национальном вопросе.

5 марта 1934 г. на Политбюро ЦК ВКП (б) обсуждался вопрос «о постановке в школе преподавания гражданской истории и о мерах, необходимых для улучшения этого дела». 29 марта Политбюро ВКП (б) записало протокольное решение «О составлении учебников по истории для средней школы». Должны были быть подготовлены учебники по истории древнего мира, средних веков, новой истории, новой истории зависимых и колониальных стран, истории СССР. Учебник по истории СССР должны были писать ?. Н. Ванаг (руководитель), Б. Д. Греков, А. М. Панкратова и С.А. Пионтковский.

Подготовка учебников и, в особенности, учебника по истории СССР оказалась под постоянным контролем руководства ВКП (б). На подготовку учебников отводилось три месяца. 22 марта состоялась встреча авторского коллектива с наркомом просвещения РСФСР А. С. Бубновым, который был назначен Политбюро ответственным за создание учебников[1129]. Руководитель авторского коллектива, выпускник «Свердловки»[1130] и Института красной профессуры ?. Н. Ванаг не скрывал своей растерянности. Он сетовал, что введение «забытых понятий «древняя, средняя, новая история» – это настоящий переворот в науке, это перестройка всего нашего исторического сознания»[1131]. Он же жаловался, что 3 месяца – мало для создания рукописи учебника.

15 мая 1934 г. Политбюро ЦК ВКП (б) утвердило проект постановления СНК Союза ССР и ЦК ВКП (б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР», где сообщалось, что «преподавание истории в школах СССР поставлено неудовлетворительно. Учебники и само преподавание носят отвлеченный, схематический характер. Вместо преподавания гражданской истории в живой занимательной форме – с изложением важнейших событий и фактов в их хронологической последовательности, с характеристикой исторических деятелей – учащимся преподносят абстрактное определение общественно-экономических формаций, подменяя таким образом связное изложение гражданской истории отвлеченными социологическими схемами» [1132].

Совнарком СССР и ЦК ВКП (б) постановили:

Подготовить к июню 1935 года новые учебники по истории;

Восстановить с 1 сентября 1934 г. исторические факультеты в составе Московского и Ленинградского университетов.

Однако оставался ещё один, сложнейший, по сути – политический вопрос, ответ на который был вне компетенции тогдашних авторов учебников – как относиться к вопросу о роли России в истории человечества. При кажущейся наивности, вопрос-то был важнейшим. Именно он становился стержнем всего исторического образования. Но не только. Прежняя, уже фактически осуждённая, школа Покровского отказывала русской истории в каком-то позитивном смысле, видела в Октябрьской революции преодоление и отрицание прежней косной и консервативной российской политической традиции.

Подобный подход мог вполне быть оправдан с позиций марксистского теоретического наследия. К. Марксу и Ф. Энгельсу принадлежало ряд работ, которые содержали резкую критику русского самодержавия, перетекавшую в критику России вообще. Однако монополия – критиковать классиков – принадлежала только самому Сталину.

В разгар работы над учебниками, летом 1934 г., Сталин много и тщательно изучал статьи Энгельса, посвящённые России. М. В. Зеленов опубликовал важнейшие сведения об этой работе Сталина[1133]. В дальнейшем я буду ссылаться на эту публикацию.

В статье Энгельса Российская империя была представлена как извечный агрессор, политика которого определяется дипломатами – иностранными авантюристами на русской службе; утверждалось, что Россия – это страна, население которой «закостенело в умственном застое, лишено всякой инициативы», но её жители – неприхотливые и выносливые – представляли собой «превосходнейший солдатский материал», однако русская армия не способна к широким наступательным действиям, а все русские завоевания – результат хитрости её дипломатов, способных ссорить между собой противников России…

«Презумпция исторической виновности» России, содержавшаяся в статье Энгельса, вызвала поток замечаний Сталина.

Сталин не стеснялся в своих оценках рассуждений Энгельса: «что за чепуха…», «слишком просто», указывал на его многочисленные фактические ошибки. По инициативе Сталина Политбюро запретило переиздать эту статью на русском языке. Это означало партийное осуждение антироссийских оценок места России в европейской истории[1134].

19 июня 1934 г. Сталин разослал членам Политбюро и В. В. Адоратскому свои подробные замечания на статью Энгельса «Внешняя политика русского царизма» и сделал заключение: «считал бы нецелесообразным опубликование статьи Энгельса в ближайшем номере «Большевика»».

Однако история с Энгельсом – историком России тогда не закончилась.

В № 13-14 за 1934 год в журнале Большевик было опубликовано письмо Ф. Энгельса румынскому журналисту Ионе Надежде, датированное январём 1888 г., и снабжённое обстоятельным послесловием Г. Е. Зиновьева, подписанным «От редакции».

Зиновьев писал: «Письмо Энгельса к И. Надежде имеет громадный интерес. Оно представляет собой как бы сводку взглядов Маркса и Энгельса по вопросу о международном значении и роли царской России…

Возьмите формулировки Энгельса в письме к И. Надежде:

«Царская Россия представляет собой ядро Священного союза».

«Царская Россия является главным резервом европейской реакции».

«Царская Россия – руководитель союза трех убийц Польши».

«Русский царь – арбитр всей Европы».

«Русский царизм – кошмар, тяготеющий над всей Европой».

…Ненависть к русскому царизму, этому международному жандарму и палачу народов, Маркс и Энгельс проповедовали неустанно в течение ряда десятилетий. Эту ненависть они завещали рабочим всех стран».

Сталин был взбешён.

Материал пошёл в набор как раз тогда, когда началась рассылка сталинских замечаний на статью Энгельса о внешней политике России. 5 августа Сталин писал Л. М. Кагановичу:

«Я думаю, что комментарии редакции «Большевика» не случайность. Мне кажется, что это дело рук т. Зиновьева. Если редакция будет ссылаться на то, что она не получала одобренных ЦК моих предыдущих замечаний насчет статьи Энгельса «О внешней политике царизма», то это будет формальная отписка, ибо она их несомненно знала через т. Адоратского. Я думаю, что дело это серьезное. Не можем оставлять «Большевик» в руках таких олухов, которых т. Зиновьев всегда может околпачить. Надо выяснить виновников и удалить их из редакции.

Лучше всего будет убрать т. Зиновьева»[1135].

Спустя 3 дня, 8 августа 1934 г. Сталин, С. М. Киров и А. А. Жданов подготовили свои «Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР».

В «Замечаниях…» сообщалось, что «группа Ванага не выполнила задания и даже не поняла самого задания. Она составила конспект русской истории, а не истории СССР, то есть истории Руси, но без истории народов, которые вошли в состав СССР (не учтены данные по истории Украины, Белоруссии, Финляндии и других прибалтийских народов, северокавказских и закавказских народов, народов Средней Азии и Дальнего Востока, а также волжских и северных районов, – татары, башкиры, мордва, чуваши и т. д.)». Был сделан целый ряд замечаний по тексту.

Политическое единство, достигнутое в 1922 г. с образованием СССР, должно было получить в школьном учебнике истории своё обоснование. Октябрьская революция должна была стать в таком случае общим делом всех «покорённых царизмом народов России»[1136].

Принципиальный характер имело другое замечание в адрес составителей учебника: «Нам нужен такой учебник истории СССР, где бы история Великороссии не отрывалась от истории других народов СССР, – это во-первых, – и где бы история народов СССР не отрывалась от истории общеевропейской и вообще мировой истории, – это во-вторых».

Секретари ЦК ВКП (б) потребовали «коренную переработку конспекта в духе изложенных выше положений»[1137].

И всё-таки ключевым звеном нового отношения к истории со стороны политической власти СССР стало изменение отношения именно к прошлому России.

Со второй половины 30-х гг. объединились два течения – идеализация героики Гражданской войны и, с другой стороны, – прославление защитников России с её древнейших веков. Зримым, действенным средством пропаганды этих идей стал кинематограф. В 1934 г. на экраны страны вышел, пожалуй, лучший фильм о Гражданской войне – «Чапаев», снятый режиссерами Г. и С. Васильевыми, а вскоре появились кинокартины «Пётр Первый» (1937-1938) режиссера В. Петрова и «Александр Невский»

С. Эйзенштейна (1938).

Воспитание патриотизма стало важнейшей частью идеи государственности – тем более важной, что страна стояла на пороге Второй мировой войны. Прославлению идеи защиты социалистического Отечества послужило пышное и торжественное празднование в 1937 г. исторических юбилеев – Бородинской битвы 1812 г. и освобождения Москвы от польских захватчиков в 1612 г.

Изменение отношения к прошлому привело и к пересмотру прежней идеологической политики по отношению к истории.

В 1935 г. Б. Д. Греков стал академиком[1138]. Ряд других уцелевших обвинённых по «академическому делу» вернулись в науку, некоторые получили академические звания. Е. В. Тарле после ссылки в Алма-Ату вернул себе звание академика, С. В. Бахрушин и В. И. Пичета стали членами-корреспондентами АН СССР в 1939 г., в том же году звание академика получил Ю. В. Готье.

7 февраля 1936 г постановлением ЦК ВКП б) и СНК СССР ликвидирована Коммунистическая Академия. Её учреждения, институты и штаты были переданы в Академию наук СССР. Ряд виднейших деятелей Комакадемии (Ванаг, Фридлянд, Далии, Дубровский, Ловинский, Тихомиров, Попов, Пионтковский, Граве и др.) репрессированы[1139].

Зав. Отделом науки ЦК ВКП (б) Бауман, указывая на «засоренность вражескими кадрами» учреждений АН СССР, считал, что «необходимо… привлечь в Институты ряд старых беспартийных специалистов, в частности из историков, которых можно использовать для разработки отдельных конкретных тем (Тарле, Пичета, Бахрушин)»[1140].

2 февраля 1936 г. К. Радек направил Сталину письмо с предложением отложить рассмотрение вопроса об истории на ближайшей сессии Академии наук СССР.

Радек писал:

«…Решение ЦК об учебниках и ваши «замечания» произвели в кругах историков, понятно, большое впечатление, но пока что впечатление это больше внешнего характера. Боятся разгрома. Что касается выводов о состоянии исторического фронта, то они довольно смутные. Причиной этого является тот факт, что этот фронт, особенно в русской истории, загнил. Школа Покровского была подмочена. Его последняя статья (она напечатана в сборнике «Историческая наука и борьба классов» т. 1-й 285-304 стр.) признает ведь банкротство его школы, хотя пытается смягчить это признание. …Что же тогда может дать сессия в конце февраля? Только повторение. Но это повторение будет минусом. Во-первых, потому, что не даст нашим товарищам больше материалов, во-вторых, потому, что она не покажет нас во всеоружии тем буржуазным историкам, которые сидят в Академии и имеют над нами перевес знания фактов. В-третьих, потому, что это отвлечет всех от работы над учебниками.

Поэтому я думаю, что сессию надо отложить на конец июня. Комиссиям и групповодам надо сосредоточиться на учебе, вытягивать это звено. Чтобы разработать учебники, надо же будет создать группы по разработке спорных вопросов. Работа этих групп подготовит историческую сессию летом.

Есть ещё одно общее соображение. Как мне говорили, вливание Комакадемии в Академию Наук сопровождается переводом ряда комакадемиков в «настоящих» академиков. За малым исключением, наши комакадемики очень мало знают. Понятно, что они хотят въехать на белом коне. Но это не выйдет. Если они хотят действовать на стариков, сидящих в Академии Наук, то им надо подучиться, подготовить конкретные доклады, а не щеголять только тем, что Маркс и Ленин были умнее всех буржуазных ученых. Это также говорит за то, чтобы подождать и подготовиться, а не спешить и людей насмешить»[1141].

Предложение Радека было поддержано Политбюро.

* * *

В 1937 г. в Институте красной профессуры состоялось одно из последних заседаний. Обсуждали деятельность исторических журналов. С особым вниманием слушали выступление академика ?. М. Лукина, одного из основателей Общества историков-марксистов, директора Института истории АН СССР, ответственного редактора журнала Историк-марксист. Стенограмма этого заседания была опубликована А. Н. Артизовым и В. Н. Черноусом[1142]. Процитирую фрагмент стенограммы.

Лукин критиковал собственный журнал за то, что на его страницах публиковались «враги народа», что мало статей, подготовленных учеными Института красной профессуры, что редки публикации по начальным этапам русской истории.

Лукин сообщил, что

«В журнале планируется статья профессора Бахрушина «Вопрос о крещении Руси».

(Шум в зале. Смех).

Напрасно вы смеетесь. Это очень важная проблема.

(Голос) Автор?

Лукин. Это очень солидный старый профессор Бахрушин, который уже перестраивается и хочет помочь нам в критике Покровского, и от этой помощи мы не отказываемся и не собираемся отказываться

(Смех)»[1143].

Кто такой С. В. Бахрушин – участники совещания знали прекрасно. Знали и о том, что обвинённый в монархическом заговоре, представитель знаменитой купеческо-промышленной московской династии профессор Бахрушин оказался востребованным властью, а они – борцы со старой буржуазной наукой, марксисты – не нужны.

Это был смех сквозь слезы.

* * *

Восстановление преподавания истории в школе и издание учебников по истории под неусыпным присмотром власти стали завершением процесса складывания феномена советской историографии. Её неотъемлемыми признаками стали:

• признание марксизма-ленинизма в качестве методологической основы;

• это подразумевало понимание исторического процесса как последовательной смены исторических формаций – первобытнообщинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической и коммунистической с её первой фазой – социализмом, как и признания возможности отдельным народам миновать, под воздействием конкретных факторов исторического развития, отдельные формации и сразу переходить к более высоким стадиям развития;

• историческое развитие рассматривалось как прогрессивный процесс развития производительных сил и обусловленных ими производственных отношений, а механизмом достижения социального прогресса выступала классовая борьба;

• советская историческая наука базировалась на использовании профессионального аппарата исторической науки – источниковедения, вспомогательных исторических дисциплин, которые в минимальной степени подвергались воздействию марксизма-ленинизма. В практике конкретно-исторических исследований торжествовал позитивистский подход, впрочем, никогда не декларируемый публично;

• советская историческая наука становилась одним из существенных факторов формирования советского патриотизма, обоснования важности культурных ценностей прошлого;

• внутри советской историографии явственно выделялось две части:

1) во-первых, история ВКП (б)-КПСС и связанные с ней разделы новейшей истории, объяснявшие причины перехода России к социализму. Это направление историографии было в наибольшей степени контролируемым властью. Бесчисленные кафедры истории КПСС, как и кафедры других общественных наук – марксистско-ленинской философии, политэкономии, научного коммунизма – являлись официальной частью идеологического аппарата КПСС. Профессиональные методы исторического исследования в минимальной степени применялись в рамках этой части советской историографии[1144]. История ВКП (б)-КПСС должна была не столько анализировать, сколько иллюстрировать верность партийных решений. Если решения признавались партий неверными, их просто замалчивали;

2) вторая часть советской историографии – так называемая «гражданская история» – предполагала признание основ марксистско-ленинской методологии, однако её влияние проявлялось в относительно ограниченной проблематике – анализе межформационных переходов, отыскании «ростков новых отношений» и исследовании классовой борьбы. Другие разделы истории прошлого весьма слабо испытывали влияние официальной методологии. Источниковедение, в основе которого лежали достижения историографии XIX – начала XX в., позитивистское в большей своей части, было важнейшим фактором развития так называемой «гражданской истории».