ДРАМА: ПЕЧАЛЬ ПОЛЕЙ

Николая Рубцова часто называли певцом деревни. Действительно, северный сельский пейзаж – лес, река, высокое небо, размытая дорога, разрушенная церковь, маленькая деревушка, продуваемая ветром, поливаемая дождем или засыпанная снегом, – является основой его стихотворений, его доминантным хронотопом.

Грустные мысли наводит порывистый ветер,

Грустно стоять одному у размытой дороги,

Кто-то в телеге по ельнику едет и едет —

Позднее время – спешат запоздалые дроги.

(«У размытой дороги», 1969)

Высокий дуб. Глубокая вода.

Спокойные кругом ложатся тени.

И тихо так, как будто никогда

Природа здесь не знала потрясений!

(«Ночь на родине»)

Причем в этом пейзаже сквозь приметы современности обычно просвечивает история, события далекого прошлого оказываются на расстоянии вытянутой руки. Поэт хорошо видит не только пространство, но и взглядом пронзает время.

Рубцов иногда откликается на современные проблемы, описывает новые советские реалии:

Загородил мою дорогу

Грузовика широкий зад.

И я подумал: «Слава богу

Село не то, что год назад».

Теперь в полях везде машины.

И не видать плохих кобыл.

И только вечный дух крушины

Все так же горек и уныл.

(«Загородил мою дорогу…»)

Но вот лирический герой другого стихотворения взбегает на холм и мгновенно оказывается в другом времени:

Взбегу на холм

и упаду

в траву.

И древностью повеет вдруг из дола!

И вдруг картины грозного раздора

Я в этот миг увижу наяву.

Пустынный свет на звездных берегах.

И вереницы птиц твоих, Россия,

Затмит на миг

В крови и в жемчугах

Тупой башмак скуластого Батыя…

(«Видения на холме», 1962)

Память для Николая Рубцова оказывается не менее важным источником поэтического творчества, чем зрение. «Давно уже в сельской жизни происходят крупные изменения, но до меня все же докатились последние волны старинной русской самобытности, в которой было много прекрасного, поэтического. Все, что было в детстве, я лучше помню, чем то, что было день назад», – признавался поэт («Коротко о себе»).

Однако, отталкиваясь от деревенских реалий, от сельского пейзажа, увиденного во всю его историческую глубину («Мать России целой – деревушка, / Может быть, вот этот уголок…» – «Острова свои обогреваем»), Рубцов создает иную, по-тютчевски обобщенную картину жизни. «Особенно люблю темы родины и скитаний, жизни и смерти, любви и удали», – описывает он наиболее значимые для себя поэтические мотивы («Коротко о себе»).

Удаль появляется в его стихах, но как редкое, исключительное свойство, чаще всего в юмористическом освещении.

Раннее стихотворение он начинает в духе романтической лирики, изображая бешеную скачку на любовное свидание (экий Печорин!), упоминая и персонажа лермонтовского романа, и имена своих ленинградских друзей поэтов:

Эх, коня да удаль азиата

Мне взамен чернильниц и бумаг, —

Как под гибким телом Азамата,

Подо мною взвился б

аргамак!

Как разбойник,

только без кинжала,

Покрестившись лихо на собор,

Мимо волн Обводного канала

Поскакал бы я во весь опор!

Мимо окон Эдика и Глеба.

Мимо криков: «Это же – Рубцов!»

Не простой,

возвышенный,

в седле бы

Прискакал к тебе, в конце концов!

Однако воображаемый подвиг не восхищает ироническую девушку, встречающую героя насмешкой (за которой, вероятно, скрыто равнодушие к его чувству):

Но, должно быть, просто и без смеха

Ты мне скажешь: – Боже упаси!

Почему на лошади приехал?

Разве мало в городе такси? —

И, стыдясь за дикий свой поступок,

Словно богом свергнутый с небес,

Я отвечу буднично и глупо:

– Да, конечно, это не прогресс…

(«Эх, коня да удаль азиата…», 1961)

Автор стихотворения тоже посмеивается над героем: об этом говорят и обыгрывание прямого и переносного смысла слова «возвышенный», и намек на падшего ангела, сброшенного Богом на землю.

Другие же перечисленные мотивы действительно становятся доминирующими у поэта. Рубцов, как и многие, сочиняет стихи о любви, пишет о жизни и смерти. Особое место в его лирике занимает дорога. Дорожные стихи составляют большой цикл. Образ странника-скитальца, вырастающий из биографии поэта, объединяет многие другие темы и мотивы.

«Топ да топ от кустика до кустика – / Неплохая в жизни полоса. / Пролегла дороженька до Устюга / Через город Тотьму и леса» («Подорожники»).

«Размытый путь. Кривые тополя / Я слушал шум – была пора отлета / И вот я встал и вышел за ворота, / Где простирались желтые поля…» («Отплытие»)

«Как царь любил богатые чертоги, / Так полюбил я древние дороги / И голубые вечности глаза!» («Старые дороги»)

«Поезд мчался с грохотом и воем, / Поезд мчался с лязганьем и свистом <…> Вот он, глазом огненным сверкая, / Вылетает… Дай дорогу, пеший! / На разъезде где-то, у сарая, / Подхватил меня, понес меня, как леший!»

Лирический герой Рубцова может быть, веселым и грустным, отправляться в путь с удовольствием или по тяжкой необходимости, уходить или возвращаться, идти пешком (чаще всего), ехать на подводе, машине, поезде или пароходе (очень редко в поэзии Рубцова появляются более современные средства передвижения). Но он всегда ощущает движение как необходимость, как судьбу. «Дорога, дорога, / Разлука, разлука. / Знакома до срока / Дорожная мука. <…> Лесная сорока / Одна мне подруга. / Дорога, дорога, / Разлука, разлука» («Дорожная элегия»).

Литературоведы заметили: для рубцовской картины мира характерна не цветовая гамма (здесь он совершенно не похож на Есенина, у него нет ни розового коня, ни голубого пожара), а стихия света. Стихи Рубцова строятся на контрастах света и тьмы, он (и в этом он как раз похож на Тютчева) рисует чаще всего черно-белое мироздание, которое пытается понять, в котором живет, тоскует и томится человеческая душа.

Когда стою во мгле,

Душе покоя нет, —

И омуты страшней,

И резче дух болотный,

Миры глядят с небес,

Свой излучая свет,

Свой открывая лик,

Прекрасный, но холодный.

(«Ночное ощущение»)

Но та же самая мировая бездна не только страшит, но и вносит в душу покой, примиряет, утешает:

Светлый покой

Опустился с небес

И посетил мою душу!

Светлый покой,

Простираясь окрест,

Воды объемлет и сушу…

О, этот светлый

Покой-чародей!

Очарованием смелым

Сделай меж белых

Своих лебедей

Черного лебедя – белым!

(«На озере»)

В одном важном отношении рубцовская картина мира отличается от тютчевского оригинала. Ф. И. Тютчев писал политические «славянофильские» стихи, четко отделяя их от основного лирического творчества. У Николая Рубцова черно-белая картина мира имеет отчетливый национальный колорит. Его мир – это Россия, Русь, прежде всего любимый северный край, который становится метонимией мироздания (здесь он опять делает шаг от Тютчева к Есенину).

«Широко по Руси» свершают свой путь журавли («Журавли»). Русскими у Рубцова оказываются огонек, старая береза, развалины собора, московский Кремль. «Привет, Россия, родина моя!» – обращается он в одном стихотворении («Привет Россия…»). «О, Русь – великий звездочет!» – восклицает в другом («Душа хранит»).

В «Видениях на холме» (1962) обращение перерастает в очередное признание в любви и молитву (последняя строчка из этой строфы выбита на надгробном памятнике поэту):

Россия, Русь – куда я ни взгляну…

За все твои страдания и битвы

Люблю твою, Россия, старину,

Твои леса, погосты и молитвы,

Люблю твои избушки и цветы,

И небеса, горящие от зноя,

И шепот ив у о мутной воды,

Люблю навек, до вечного покоя…

Россия, Русь! Храни себя, храни!

И первый русский поэт становится у Рубцова зеркалом России, тоже сопоставляется с ней.

Словно зеркало русской стихии,

Отстояв назначенье свое,

Отразил он всю душу России!

И погиб, отражая ее…

(«О Пушкине»)

Несмотря на обилие восклицательных знаков, основной тон лирики Николая Рубцова – тон грусти, печали, уныния. Рубцов, вероятно, самый элегический поэт в русской поэзии XX века. Элегическая интонация и напевность определяют его художественный мир, придают особый колорит темам и мотивам.

Определения грустный, печальный много раз повторяются в стихах Рубцова, превращают их в задумчивую, меланхолическую мелодию (не случайно позднее многие стихи превратились в песни).

Печальная Вологда дремлет

На темной печальной земле,

И люди окраины древней

Тревожно проходят во мгле.

<…>

И сдержанный говор печален

На темном печальном крыльце.

Все было веселым вначале,

Все стало печальным в конце.

На темном разъезде разлуки

И в темном прощальном авто

Я слышу печальные звуки,

Которых не слышит никто…

(«Прощальное», 1966)

Как у многих настоящих поэтов, у Николая Рубцова тема смерти приобретала личный характер. Подобно Есенину, Высоцкому, он не раз писал о предчувствии собственной трагической судьбы. В одном из его последних произведений образ воображаемой удалой скачки по Ленинграду сменяется символическим путем к гибели:

Мы сваливать

не вправе

Вину свою на жизнь.

Кто едет,

тот и правит,

Поехал, так держись!

Я повода оставил.

Смотрю другим вослед.

Сам ехал бы

и правил,

Да мне дороги нет…

(«Мы сваливать не вправе…», 1970)

Но главным стихотворением поэта стало другое, «Тихая моя родина», где мотивы детства, странствий, возвращения в родные места, смерти, любви и памяти, России слились и переплавились в прозрачную, светлую, тихую – пушкинскую – грусть.

Тихая моя родина!

Ивы, река, соловьи…

Мать моя здесь похоронена

В детские годы мои.

– Где же погост? Вы не видели?

Сам я найти не могу. —

Тихо ответили жители:

– Это на том берегу.

Тихо ответили жители,

Тихо проехал обоз.

Купол церковной обители

Яркой травою зарос.

Там, где я плавал за рыбами,

Сено гребут в сеновал:

Между речными изгибами

Вырыли люди канал.

Тина теперь и болотина

Там, где купаться любил…

Тихая моя родина,

Я ничего не забыл.

Новый забор перед школою,

Тот же зеленый простор.

Словно ворона веселая,

Сяду опять на забор!

Школа моя деревянная!..

Время придет уезжать —

Речка за мною туманная

Будет бежать и бежать.

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

(«Тихая моя родина…», 1965)