ГОЛОС: БЕЗМЕРНОСТЬ В МИРЕ МЕР

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Мы уже говорили, что М. И. Цветаева в наибольшей степени унаследовала представление о поэте, о творчестве, характерное для романтической эпохи.

Поэт – высшее воплощение человеческой натуры. «Поэт – прежде всего – СТРОЙ ДУШИ!» (Запись 1921 г.) Он наделен Божьим Даром, который отличает его от обычных людей, Он противостоит быту и стремится ввысь, вперед, к какому-то иному бытию. Он подчиняется только вдохновению, стихии, а не земным властям, ожиданиям читателей и критиков. Ежеминутно ощущая свою чуждость миру, он в то же время приносит ему свои дары, оценить которые способно только будущее.

«Путь комет – поэтов путь», – восклицает Цветаева в первом стихотворении цикла «Поэты» (8 апреля 1923). А в последнем, третьем стихотворении того же цикла по-своему формулирует непримиримость поэта и толпы, «певца» и «мира».

Что же мне делать, певцу и первенцу,

В мире, где наичернейший – сер!

Где вдохновение хранят, как в термосе!

С этой безмерностью

В мире мер?!

(«Что же мне делать, слепцу и пасынку…», 22 апреля 1923)

Тема поэта и поэзии занимает в творчестве Цветаевой исключительное место. Никто так много не писал о творчестве и о своих современниках и предшественниках как в прозе, так и в стихах. Цветаева выпускает целую книгу (правда, небольшую) «Стихи к Блоку» (1922), пишет циклы «Стихи к Ахматовой» (1916), «Стихи к Пушкину» (1931), посвящает стихи Мандельштаму, Пастернаку, Маяковскому, Есенину, М. Волошину, французскому поэту конца XVIII века Андре Шенье, воспевает письменный стол («Стол», 1933–1935), Музу и другие атрибуты поэтического ремесла («Ремесло», 1922, – заглавие одной из ее книг).

Находя для каждого индивидуальное определение (Блок – нежный призрак, рыцарь без укоризны; Ахматова – муза плача; Маяковский – архангел-тяжелоступ, певец площадных чудес), Цветаева одновременно включает их в высокий круг, сонм настоящих поэтов, где вместе с ними оказываются и скромный эмигрант Н. П. Гронский, и погибший на эшафоте французский поклонник монархии А. Шенье.

В стихах и прозе Цветаева создает образ подлинного братства, где все настоящие творцы, великие и малые (но подлинные), далекие и близкие перекликаются, аукаются, делают общее дело.

Адресаты посвящений далеко не всегда отвечали Цветаевой взаимностью. «Там жили поэты, – и каждый встречал / Другого надменной улыбкой» (А. Блок. «Поэты», 24 июля 1908). В цветаевских стихах А. А. Ахматову, например, смущали экзальтированность и дисгармоничность, воспринимаемые как безвкусица. Расположение к Маяковскому, которое привело Цветаеву к разрыву со многими эмигрантами, тоже не сопровождалось ответным дружеским жестом: поэт Революции упрекал ее в классовой чуждости.

Романтическая безудержность и беспредельность в отношении к миру вызывали отчуждение как в быту, так и в цветаевском поэтическом поведении. Но они были свойством цветаевского таланта, цветаевского дара. Любую затронутую тему она выводит за пределы обыденности, превращает в грандиозную гиперболу.

Любимая Москва – не город, а град: дивный, мирный, нерукотворный, огромный странноприемный дом; вокруг него – облака и червонные купола: их звон – гром и прибой, Иверская часовня – звездный золотой ларчик («Стихи о Москве», 1916).

В одном из последних стихотворений «Лебединого стана» плач Ярославны слышится через столетия, теперь она рыдает по погибшим участникам белого похода:

Вопль стародавний,

Плач Ярославны —

Слышите?

С башенной вышечки

Неперерывный

Вопль – неизбывный:

– Игорь мой! Князь

Игорь мой! Князь

Игорь!

(«Плач Ярославны», 5 января 1921)

Любовь тоже воспринимается лирической героиней как событие, происходящее на глазах всего мира, в котором участвует природа, которая вписывается в мироздание.

«С этой горы, как с крыши / Мира, где в небо спуск. / Друг, я люблю тебя свыше / Мер – и чувств» (С этой горы, как с крыши…», 30 августа 1923). – «На льдине – / Любимый, / На мине – / Любимый/ На льдине, в Гвиане, в Геенне – любимый!» («Стихи сироте», 4, 5–8 сентября 1936).

На сопоставлении, рифме любви с природными стихиями, выраженном в традициях народной песни, с помощью синтаксического параллелизма, строится одно из лучших цветаевских стихотворений.

Мировое началось во мгле кочевье:

Это бродят по ночной земле – деревья,

Это бродят золотым вином – грозди,

Это странствуют из дома в дом – звезды,

Это реки начинают путь – вспять!

И мне хочется к тебе на грудь – спать.

(«Мировое началось во мгле кочевье…», 14 января 1917)

Такова счастливая любовь. Но и равнодушие любимого мгновенно превращается во вселенскую катастрофу, которая настигает всех женщин земли:

Вчера еще в глаза глядел,

А нынче – все косится в сторону!

Вчера еще до птиц сидел, —

Все жаворонки нынче – вороны!

Я глупая, а ты умен,

Живой, а я остолбенелая.

О вопль женщин всех времен:

«Мой милый, что тебе я сделала?!»

(«Вчера еще в глаза глядел…», 14 июня 1920)

Обычный пейзаж, композиционно развертываясь в стихотворении, тоже часто разрастается у Цветаевой до космических масштабов.

Бузина цельный сад залила!

Бузина зелена, зелена,

Зеленее, чем плесень на чане!

Зелена, значит, лето в начале!

Синева – до скончания дней!

Бузина моих глаз зеленей! —

начинает поэт позднее стихотворение, работа над которым заняла четыре с половиной года. Вдруг бузина меняет цвет и превращается в мелкие бусы цвета запекшейся крови. Потом ее казнят и она становится черной и одинокой («Возле дома, который пуст, / Одинокий бузинный куст»). Наконец, в последней строфе, поэтическая мысль делает очередной скачок и бузина превращается в один из символов века – непреодолимую стену между людьми.

Бузина багрова, багрова!

Бузина – целый край забрала

В лапы. Детство мое у власти.

Нечто вроде преступной страсти,

Бузина, меж тобой и мной.

Я бы века болезнь – бузиной

Назвала…

(«Бузина», 11 сентября 1931 – 21 мая 1935)

От приметы весеннего пейзажа – до пугающего символа, от сада – к миру – таков в этом стихотворении путь обыкновенного кустарника.

Главной своей работой в 1920-е годы Цветаева считает поэмы. Даже заглавия большинства из них обобщенны, масштабны, связаны со стихиями и символами: «Попытка комнаты», «Лестница», «С моря», «На красном коне», «Поэма Воздуха», «Поэма Горы», «Поэма конца».

И в гражданских, и в личных темах Цветаева исповедует единый поэтический принцип: грандиозности, безмерности, беспредельности. Для ее поэзии характерна разговорная интонация, переходящая в интонацию ораторскую. Не случайно она ощущала родство со столь же громогласным Маяковским.

Превыше крестов и труб,

Крещенный в огне и дыме,

Архангел – тяжелоступ —

Здорово, в веках Владимир!

(«Маяковскому», 18 сентября 1921)

Любовь к мужчине, родине, поэзии Цветаева доводит до предела, испытывает на излом. Она – поэт восклицательных знаков, форсированного голоса, крика, стона. Поэтический голос Цветаевой, говорил И. А. Бродский, был голосом трагедии.