Как преуспеть в России. Казанова

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Как преуспеть в России. Казанова

Чтобы преуспеть в России, можно выбрать два пути, две манеры поведения: приблизиться к государыне и, «попав в случай», рискнуть совершить стремительное восхождение либо терпеливо служить. Иными словами, претендовать на роль фаворита или философа, человека действия или советника. Мы уже говорили о трудностях первого пути, казавшегося столь привлекательным в век императриц. Только государыня могла превратить пастушка в графа, как произвела своего фаворита и тайного мужа Разумовского Елизавета Петровна[605]. Екатерина II подумывала вначале выйти замуж за Григория Орлова, отца ее сына Алексея Бобринского, Бестужев даже подготовил соответствующий указ, но Панин отговорил. Есть основания предполагать, что в 1774 г. императрица обвенчалась тайным браком с Григорием Потемкиным. Одного из своих любовников Екатерина II возвела в 1764 г. на престол, но — на польский; надежды Станислава-Августа сочетаться затем с ней браком, соединив две страны, были похоронены. Польшу присоединяли иным путем.

Рассчитывая на удачу, можно было либо верно служить царствующей особе, либо попытаться свергнуть ее, составить заговор. В отличие от Анны Иоанновны, Елизавета Петровна и Екатерина Алексеевна использовали иностранцев не для того, чтобы править, а для того, чтобы взойти на престол. В перевороте 1741 г. активную роль сыграли фавориты Елизаветы французский посол маркиз де ла Шетарди и врач Лесток. Екатерина полагалась в основном не на французов, а на итальянцев, и в менее важных делах. По роду занятий и образу жизни иноземец в чужой стране обретает характерные качества авантюриста: он вхож в любой дом, постоянно перемещается, готов взяться за любое дело — он идеально подходит на роль связного, он собирает и распространяет информацию. А то, что великая княгиня метит на престол, понимали многие. Незадолго до кончины Елизаветы Петровны шевалье д’Эон написал, что праздная и сластолюбивая жизнь императрицы прямо противоположна энергичной и твердой деятельности, необходимой для управления страной. Он уничижительно отозвался о Петре Федоровиче: лицом дурен и во всех отношениях неприятен, ум недалекий и ограниченный, упрям, вспыльчив, без меры и без толку болтлив, часами говорит о военных делах, преклоняется перед Фридрихом II и к тому же не без сумасшедшинки («un grain de folie»). Д’Эон даже предположил, что если императрица проживет достаточно долго, чтобы воспитать малолетнего Павла, то завещание будет не в пользу отца. Увы, о Павле Петровиче будут говорить все то же самое, слово в слово. Напротив, шевалье весьма высоко отозвался о талантах, красоте и образованности Екатерины Алексеевны, которые несколько омрачены ее сердечными увлечениями. «Я верю в ее смелость, и, по суждению моему, у нее достанет характера предпринять смелое дело, не страшась грядущих последствий»[606]. Но великая княгиня столь явно хочет заниматься государственными делами, уверяет д’Эон, снискать любовь народа, что императрица прониклась к ней недоверием.

Брильянтщика Бернарди, обосновавшегося в Петербурге с 1749 г., арестовали в 1759 г. вместе с канцлером А. П. Бестужевым, И. П. Елагиным, В. К. Ададуровым и сослали в Казань, где он вскоре умер (Казанова утверждает, что он «был отравлен по подозрению, о коем не должно распространяться», — ИМЖ, 556). Понятовскому тогда же приказали покинуть Россию. «Бернарди был итальянский торговец золотыми вещами, который был неглуп и которому его ремесло давало доступ во все дома […] Так как он постоянно бывал везде, то все друг для друга давали ему какие-нибудь поручения; словечко в записке, поданное через Бернарди, достигало скорее и вернее, нежели через прислугу. Таким образом, арест Бернарди интриговал целый город, потому что он ото всех имел поручения, от меня также, как и от других» («Собственноручные записки императрицы Екатерины II»)[607]. Разумеется, в мемуарах Екатерина Алексеевна не стала вдаваться в подробности своего участия в заговоре, но тогда она настолько испугалась, что тотчас сожгла бумаги и сделала все возможное, чтобы установить связь с заключенным. По свидетельству Казановы, сын Бернарди по восшествии императрицы на престол исхлопотал пенсию, и только неудачная женитьба на комедиантке помешала ему сделать карьеру при дворе.

В 1764 г. в Германии, по дороге в Россию, венецианец встречает виолончелиста Даль Ольо и слышит рассказы об Одаре, проехавшем чуть раньше. Как утверждает Джакомо, императрица, щедро наградив, выпроводила из страны итальянцев, связавших нити заговора летом 1762 г. Вместе со своим братом, музыкантом и композитором Доменико (1700–1764), венецианец Джузеппе Даль Ольо (ум. между 1791 и 1796 гг.) тридцать лет, с 1735 г., состоял при Петербургской придворной капелле. В мемуарах Екатерина II вспоминает, как в бытность ее великой княгиней музыкант помог ей переправить письмо к матери, принцессе Ангальт-Цербстской, удаленной от русского двора[608]; об участии Даль Ольо в заговоре сведений нет.

Пьемонтец Джованни Микеле Одар (ок.1719 — ок.1773) приехал в Россию в конце царствования Елизаветы Петровны и по протекции канцлера графа М. И. Воронцова, подобно Билиштейну, был определен в чине надворного советника в коммерц-коллегию. В 1761 г. он представил два мемуара: один о российской коммерции в целом (как полагается, автор излагает историю вопроса, хвалит природные богатства России, описывает состояние сельского хозяйства и мануфактур, всего, что потенциально может стать предметом импорта, и дает самые общие советы: развивать конкуренцию, избегать посредников, не ввозить предметы роскоши), а второй — о правилах конфискации товаров в случае банкротства[609]. Затем Одар оставил коллегию по незнанию русского языка; племянница и воспитанница М. И. Воронцова княгиня Е. Р. Дашкова рекомендовала итальянца Екатерине Алексеевне в качестве секретаря, но переписки было мало, и в мае 1762 г. Одар сделался управляющим одним из имений государыни. По свидетельству иностранных дипломатов, в частности Мерси д’Аржанто и Беранже, Одар был «секретарем», «опорой заговора», приведшего 14 июня 1762 г. на престол Екатерину II[610]. Незадолго до переворота он обратился к французскому послу барону де Бретею с просьбой выделить на заговор 60 тысяч рублей, но тот заколебался, денег пожалел и упустил прекрасную возможность упрочить французское влияние при русском дворе. Более того, не придав особого значения словам пьемонтца, Бретей уехал из России накануне решительных событий, а Одар одолжил сто тысяч у английского купца Фельтена[611]. Екатерина II подыскивает пьемонтцу теплое местечко, назначает в свой кабинет в качестве библиотекаря. В этот момент он на коне, его расположения добиваются дипломаты, его хвалит граф Воронцов за то, что он не отвернулся от прежних покровителей. И тотчас Одар упускает шанс: в июле 1762 г. он отправляется в Италию за своей семьей, даже не получив обещанного награждения, а только тысячу рублей на дорогу.

Одар уезжает вместе с графом Д. М. Матюшкиным, но вскоре расстается с попутчиком[612]. По дороге итальянец отвозит Понятовскому письмо Екатерины II, не разрешающей своему бывшему любовнику возвращаться в Россию[613]. В начале сентября Одар пишет из Вены к д’Аламберу по поручению графа Панина (другое приглашение было направлено через Пикте Великана). На обратном пути из Италии (где он пробыл подозрительно мало) он надолго застревает в Вене, где в итоге остается жить его жена под предлогом слабого здоровья. В октябре-ноябре Одар ведет там переговоры о покупке для императрицы собрания эстампов графа Каналя, пересылает Панину копию своего послания к д’Аламберу и отказ философа. Лишь в январе 1763 г. пьемонтец отправляется обратно в Россию, прихватив с собой план воспитания герцога Савойского, который получили в Австрии для воспитания эрцгерцога Иосифа, а он тайком за две ночи скопировал. Одар уверяет Панина, что план солидный и разумный, далекий, как он выражается, от причуд системы Руссо, стремящегося уйти от проторенных путей[614]. Интересна тут скорее интонация: Одар пишет о недавно вышедшем «Эмиле» как о произведении общеизвестном и Панину, воспитателю цесаревича, хорошо знакомом. Настолько хорошо, что в этом же году Екатерина II запретила его продажу в России.

Но в целом письма Одара к Панину и Дашковой из-за границы и донесения иностранных дипломатов показывают, насколько быстро падает его кредит. Человек действия надел маску философа, т. е. в трактовке Одара — человека обеспеченного и потому на все взирающего равнодушно. Перед его отъездом, 13 июля 1762 г., из Петербурга Беранже доносил в Версаль графу де Шуазелю: «Он вовсе не богат и, размышляя на вершине удачи о переменчивости фортуны и превратности людских дел, говорил мне позавчера, что желал бы обеспечить себе покой, поместив в венецианский или генуэзский банк столько, чтобы жить в приятствии как философ»[615]. Риторика помогает представить измену как поведение, достойное истинного мудреца. Но, рассуждая о возможных невзгодах, Одар притягивает их; он сам изгоняет себя из страны.

В ответ на послание Дашковой, видимо, советовавшей ему вернуться, итальянец пишет, что понял истинные чувства петербургского двора по отношению к нему и добавляет: «Дайте мне окончить карьеру так, как Бог судил». Он убеждает княгиню, что для нее рамой малейшие превратности будут тем чувствительнее, чем яснее она постигнет их коварство. «Вы напрасно тщитесь быть философом. Боюсь, как бы философия ваша не оказалась глупостью в данном случае» (Вена, 15 (26) октября 1762 г.)[616]. В июле 1762 г. Одара принимали в Варшаве едва ли не как официального посланника, в январе 1763 г. он не смог выполнить поручения Дашковой и не встретился ни с графом фон Брюлем, ни с Понятовским. Через три года Казанова после дуэли с Браницким, когда едва не вся Европа говорила о нем[617], уехал из Варшавы на несколько месяцев, чтоб о нем на время забыли, — и о нем забыли навсегда.

В феврале 1763 г. Одар возвращается в Россию. Указами от 8 декабря 1763 г. и 31 марта 1764 г. пьемонтец назначен членом комиссии для рассмотрения коммерции Российского государства и особого при ней собрания для рассмотрения проектов, касающихся до торговли; он представил соображения по торговому договору с Англией. Он получает 30 тысяч рублей от императрицы и просторный дом в Петербурге, который затем сдает супругам Дашковым. Но денег ему не хватает, и он предлагает свои услуги в качестве осведомителя французскому посланнику, а потом и саксонскому. Недовольный своим положением и утратой влияния при дворе, он запутывается в интригах, возможно, выдает в 1763 г. заговор Хитрово, переходит из лагеря Панина на сторону Орловых, доносит на своих бывших покровителей. В мемуарах Дашкова описывает его как «человека образованного, тонкого, хитрого и живого, слабого здоровьем и уже немолодого»[618]. Барон де Бретей утверждает, что заслуги его перед императрицей были велики, но что сам он — жадный и нахальный проходимец. 26 июня 1764 г. Одар покидает Петербург, получив деньги и бессрочный отпуск. Перед отъездом он посещает иностранных дипломатов. Итальянец рассказывает Беранже, что «императрица окружена предателями, что поведение ее безрассудно и что поездка, в которую она отправляется, — каприз, который может ей дорого обойтись»[619]. По свидетельству саксонского посланника, Одар проклинал княгиню Дашкову и графа Панина и поносил русскую нацию[620]. Похоже, что Одар что-то прослышал о заговоре Мировича, но Не разобрался в двойной игре, которую вели и Панин, и Екатерина II.

Итальянец отправляется в Дрезден, а затем в Париж, где требует награды. В этот момент герцог де Прален обсуждает предложения послов потратить несколько сот тысяч ливров, чтобы попытаться низвергнуть Екатерину II, проводящую антифранцузскую политику. Герцог пишет в августе 1764 г. Беранже, переведенному из Петербурга в Лондон:

«Я приму г-на Одара, когда он ко мне явится. Но то, каким образом он оставил Россию, и ничтожная польза, какую он извлек из важного положения, в котором находился, отнюдь не говорят в его пользу, и я не думаю, чтобы Его Величество был расположен дать ему титул, на который он может смотреть как на награду за услугу, тогда как этой услуги никогда не было оказано»[621].

1764 г.

Одар поселился в Сардинии, купил графство де Сент-Ань, но погиб от удара молнии (Рюльер утверждает, что это произошло в Ницце)[622]. Вдова, как полагается, подала Екатерине II прошение о вспомоществовании и просьбу принять сына на русскую службу[623].

Выбирая, служить ему или прислуживаться, искатель приключений постоянно держит в уме третий путь — стать господином. Тем более что заговорщик мог бы рассчитывать на поддержку французской дипломатии, мечтавшей либо посадить на престол своего ставленника, либо ослабить страну, способствуя установлению республики. Трагическая попытка Мировича освободить из крепости и возвести на трон Иоанна Антоновича произошла летом 1764 г. — тотчас после отъезда Одара и незадолго до прибытия Казановы. Венецианец в мемуарах пишет об этом заговоре с чувством скрытого сожаления об упущенной возможности вознестись на вершину. Но не будем забывать, что Мирович бывал у Панина и Дашковой, жил он в доме у Ломоносова; не исключено, что обвинения в том, что императрица косвенно спровоцировала заговор Мировича, не вовсе беспочвенны. После гибели законного наследника русского престола, убитого охранявшими его офицерами, Екатерине II оставалось опасаться только самозванцев.

Особое подозрение вызывали у государыни иностранцы, приезжавшие в Россию незваными. Анализируя свою неудачу, Казанова задним числом дает рецепт успеха: надо получить приглашение в Россию через дипломатов — или, добавим, через корреспондента Екатерины II Фридриха Мельхиора Гримма (даже французский посол, граф де Сегюр, прибегал к его покровительству). Попав в сферу деятельности российской бюрократической машины, став ее частью, человек мог рассчитывать на хорошее место и солидное жалованье, на оплату дорожных расходов, даже если вовсе не справлялся с обязанностями, как подруга Казановы, актриса Жюли Вальвиль.

В «Истории моей жизни» Казанова этот рецепт приписал себе, в «Опровержении Истории венецианского государства» (1769) — банкиру Деметрио Папанелопуло, в «Диалоге с принцем» — Билиштейну. В мемуарах он умолчал о лотарингце (забыть не мог, ибо письма его хранил, не выбросил), как бы разделив его на несколько персонажей: Вальвиль получила ангажемент и подъемные, Кампиони досталась жена-англичанка, обыгранному в Риге русскому дворянину — служба в коммерц-коллегии, самому Казанове и слуге Альберту (Лам-беру) — математические познания и планирование каналов («Вы инженер-гидравлик?» — спрашивает Фридрих II Казанову; вместе с Альбертом венецианец инспектирует рудники в Курляндии и составляет чертежи каналов и шлюзов для осушения низменностей и добычи ископаемых). Хорошо известно, что Казанова точен в мелочах, — зачастую ненужных, тогда как плавное и логичное повествование обманчиво: венецианец сглаживает углы для удобства читателя. Для того, чтобы понять стратегию его поведения в России, причину неудач, надо уяснить писательскую задачу венецианца. Казанова не обманывает: он предлагает особый ракурс чтения с помощью достаточно хорошо скрытых литературных приемов. Анализировать необходимо не только сказанное, но и то, о чем он умолчал или, наоборот, написал с чужих слов.

Рассказ Казановы о годовом пребывании в России построен как повествовательное единство с кольцевой структурой и рифмовкой эпизодов. Техника внутренних предсказаний выстраивает события в логическую цепочку. Их структурируют четыре доминирующие темы мемуаров: власть, театр, любовь, деньги; история поражения рассказывается в различных регистрах.

Казанова празднует в Петербурге сорокалетие. Свой путь земной он прошел до середины еще два года назад в Лондоне, когда почувствовал приближение смерти. На окраине цивилизованного мира ему дается предпоследний шанс преуспеть при дворе просвещенного монарха. Дорога отсюда ведет только обратно, вниз.

Соблазнитель терпит неудачу в стране, где женщины взяли власть. Казанова подчеркивает, что они правят государством, церковью и наукой: «Единственное, чего России не хватает, — это чтобы какая-нибудь великая женщина командовала войском» (ИМЖ, 559). Но, совершая переворот, Екатерина Алексеевна и княгиня Дашкова оделись в военные мундиры и ободряли войска; императрица носила мужской наряд во время пехотных учений лета 1765 г., описанных Казановой. У государыни два способа управлять людьми: ласка и таска, обольщение и деспотизм. Как многие сочинители и путешественники XVIII в., венецианец пишет о деспотизме Русского государства, держащегося на принуждении и страхе, где «цари всегда и во всем почитают себя самодержцами и иного языка знать не желают» (ИМЖ, 572). Но он также показал, как Екатерина II по-женски умело управляет мужчинами; как «государыня, входя, остановилась на пороге, сбросила перчатки и протянула свои прекрасные руки часовым для поцелуя. Подобным благодушным обхождением завоевывала она преданность войск» (ИМЖ, 572), как в Риге целовалась с барышнями, подходившими облобызать ей руку. Другие мемуаристы солидарны с Казановой: Екатерине II приходилось заново белиться и румяниться после того, как она целовалась со всеми благородными девицами[624]; нюхательный табак императрица нарочно брала левой рукой[625].

Казанова сумел понравиться Фридриху II, представ испуганным и покорным, мгновенно подлаживающимся к прихотливой монаршей воле, иными словами, сыграв роль женщины. С императрицей у него шансов не было. Подвел возраст: Екатерина II предпочитала мужчин от 25 до 30 лет, сорокалетних отправляла на заслуженный отдых. Фридрих II, разыгрывавший короля-воина и философа, принимал а саду Сан-Суси всех, кто искал с ним встречи; он не желал рекомендаций, полагаясь на свое умение разбираться в людях. Возможно, Казанова пустился с императрицей в ученую беседу о реформе календаря, памятуя о том, что разговор на сходную тему позволил Квинту Ицилию (Карлу Готлибу Гишарду) войти в доверие к Фридриху Великому, стать его советником и другом. Хотя еще больше желал он повторить свой парижский и берлинский успех — убедить монарха разрешить лотерею. Но встреча с Екатериной II в Летнем саду имеет иной смысл и иной исход. Это отказ от официального представления ко двору. На него венецианец рассчитывать не мог, ибо приехал под именем графа Казановы де Фарусси, прибавив титул к девичьей фамилии матери. Представить его, по этикету, мог либо посол (но венецианского посланника тогда в Петербурге не было), либо глава русской дипломатической службы. О приезде Казановы Н. И. Панин узнал сразу же, ибо по случайности в то же время пересек границу английский посланник Джордж Макартни и донесение о том пришло к нему на стол[626]. Но Панин предложил Казанове прогуливаться по саду, обещая обратить на него внимание государыни, видимо, полагая, что если дело выгорит, то можно подумать и об официальном представлении. Казанова в этой ситуации уподобляется барышням, приезжавшим в сады Версаля, дабы привлечь Людовика XV.

Но венецианец был уже не тот, что прежде: не из страсти брал он женщин, а ради ощущения власти. Его приключение с Шарпийон — не любовная баталия, а схватка самолюбий, война полов, как в «Опасных связях». В сорок лет он стал рассудительным, что на его языке значит: продаю и покупаю женщин. Не сердце говорит в России, а кошелек. Купив крестьянку, искренне полюбившую его, он перед отъездом переуступает ее богатому и старому архитектору Ринальди. Любовные письма, которыми Казанова обменивается с Жюли Вальвиль, напоминают юридический документ: «Я желал бы, сударыня, завязать с вами интригу. Вы пробудили во мне докучные желания, и я вызываю вас — дайте мне удовлетворение. Я прошу у вас ужина и желаю знать наперед, во что он мне станет» (ИМЖ, 590). Так в романах изъясняются в любви скупые стряпчие, комические персонажи второго плана. Платит венецианец комедиантке тем, что помогает правильно составить прошение и получить у императрицы дозволение уехать раньше срока и деньги. Когда Казанова сидит без гроша, то швыряется золотыми и тотчас получает взаймы, убедив всех в своем богатстве (эпизод с горничной г-жи Кайзерлинг в Митаве), но он въезжает в Россию с малыми деньгами, а покидает ее с пустыми карманами. Иронизируя над венецианцем Маруцци, своим соперником, мемуарист на самом деле говорит о своих затруднениях: «россиянки скупость почитают за великий грех и никому его не прощают» (ИМЖ, 580). Аббаты Жак Жюбе и Шапп д’Отрош, посетившие Россию до Казановы, распространялись о доступности россиянок; они описывали бани, где мужчины и женщины парятся вместе, как место разврата и истязаний: стегают вениками, жарят, выгоняют нагим на мороз — чем не ад (Жюбе поминает Страшный суд). В отличие от благочестивых французов, повествующих нередко с чужих слов и выдающих желаемое за действительное, Казанова удивляется, что в государевых банях никто не обращает внимания ни на него, ни на юную Заиру; ничто не напоминает пресловутые бернские купальни. Венецианец находит, что женщины в Москве красивей, чем в Петербурге, ибо «обхождение их ласковое и весьма свободное» (так же он описывает и государыню: «умела понравиться обходительностью, ласкою и умом» — ИМЖ, 582). Но чего добивается соблазнитель? — «чтобы добиться милости поцеловать их в уста, достаточно сделать вид, что желаешь облобызать ручку» (ИМЖ, 574). Список его побед в России куда как скромен: две парижанки, без особого успеха дебютировавшие на петербургской сцене, и купленная за сто рублей крепостная; итальянскую актерку он упустил, французскую девку презрел, ибо она находила деньги в карманах друзей (увы, как и он сам). Венецианца самого соблазнил юный офицер Петр Лунин.

В России, «где палку настолько почитают, что она может творить чудеса» (ИМЖ, 570), надо бить мужчин и женщин, чтоб заставить себя любить. Но венецианцу не удается справиться ни со слугой, ни с крепостной, напротив, они сами бьют и ранят его, внушают ему страх. Как же тогда совладать с императрицей, у которой, как пишет Казанова, «одна страсть — повелевать и удерживать власть»[627].

Деньги для Казановы — жидкое золото, эликсир жизни, без него действовать не приходится. В Россию венецианец приехал с рекомендацией не к императрице, а к банкиру. Фридрих II уверил его, что так даже лучше, и Казанове понадобился год, дабы понять, что король посмеялся над ним. Ежемесячный пенсион, что переводит венецианцу Брагадин во все концы света, весьма скромен, и Казанова пытается увеличить его игрой, алхимией и прожектами. Но в картах он сталкивается с конкуренцией профессиональных шулеров, вдобавок русские не платят долгов. С лотереей тоже выходит промашка. Про царское искусство Казанова не распространяется, хотя рецепт златоделания он принцу Курляндскому сообщил. Вряд ли венецианец добился многого — судя по письмам Билиштейна, Казанова уехал, не попрощавшись с Мелиссино[628], хотя в мемуарах он описывает великолепный фейерверк, который артиллерийский полковник задал во время его прощального ужина[629]. Роль советника особых дивидендов не принесла: не понадобился ни план реформы календаря, поданный Г. Орлову, ни проект разведения шелковичных червей.

В «Истории моей жизни» Казанова представляет свою неудачу как следствие общего правила: иностранец, свободный человек, не может преуспеть в России. Именно поэтому он растворяет Билиштейна в тексте «Истории моей жизни», чтобы его успех в 1765 г. не противоречил теории, не принижал мемуариста. Венецианец намеревался понравиться Екатерине II, стать ее фаворитом или секретарем: Казанова познакомился с Орловыми и с тремя кабинет-секретарями Екатерины II: И. П. Елагиным, А. В. Олсуфьевым, Г. В. Тепловым. Но дурные предзнаменования сопровождают приезд Казановы: заговорщиков-иностранцев императрица отослала, авантюристы всех мастей (барон де Сент-Элен, Даррагон, Кампиони) бегут в Польшу, где короновали Понятовского. Мемуарист рифмует свою судьбу с историческими событиями: если в Париж он приехал в день покушения Дамьена и его арестовали вместе с другими подозрительными лицами, то в Риге он якобы видел Екатерину II в день гибели Иоанна Антоновича. В Петербурге он примыкает к оппозиции: к графам Паниным и Чернышевым, он посещает опальную княгиню Дашкову. Не имея возможности ни служить, ни соблазнять, Казанова прячет те пружины, на которые нажимал, дабы преуспеть. Он ничего не говорит о своих масонских связях, но встречался он со всеми видными «братьями». Не исключено, что венецианец явился в Россию с рекомендательными письмами не только от четы Даль Ольо и танцовщицы Сантины Дзануцци. Ему мог составить протекцию служивший у Фридриха II лорд маршал Шотландии Джордж Кейт, чей брат, генерал Джеймс Кейт, в 1730-е годы был одним из первых руководителей русского масонства.

В 1764 г. в Бранденбурге и Берлине, непосредственно перед поездкой в Россию, Казанова читает утопии Кампанеллы и Томаса Мора, «Новую Атлантиду» Ф. Бэкона — сочинения, которые затем использует в «Икозамероне». Россия для него — мир наизнанку, со смещенным временем и хронологией, где сеют яровые, а не озимые, как в Италии, где управляют огнем (печами), а не водой, как в Венеции, где рассчитывают не на хорошую, а на дурную погоду. Опять мы возвращаемся к теме неведомого мира, ждущего своего завоевателя и реформатора.

В своих экономических проектах Казанова предпочитает вести колонизацию не за счет привлечения иностранцев, в частности немцев, а поднимать хозяйство пустынных провинций. Его демографическая политика направлена на создание и развитие государства нового типа, с особыми законами. В мемуаре «О колонизации Сиерры-Морены» (Мадрид, 27 мая 1768), представленном графу Педро Родригесу Кампоманесу, он ссылается на аналогичный проект, поданный в России, и утверждает, что благодаря ему через три года «невиданное процветание» пришло на земли Саратова[630].

Свою программу, развивающую тезисы физиократов, Казанова излагает языком, напоминающим о его увлечении алхимией. Поскольку от безлюдного края прибытку никакого, то населить его важнее, чем завоевать. Эту «божественную операцию», это «чудо» способно совершить земледелие, которое «производит людей» (еще раз вспомним об уподоблении земли, женщины и философского камня). Венецианец утверждает, что умеет распознавать почву, ухаживать за ней, исправлять ее недостатки. Поощряя хозяйство и ремесла, надо запретить селиться в колонии тем, чьи пороки могут породить леность, любовь к роскоши, болезни, распутство; надо следить, чтобы никто не возвышался над другими, дабы не нарушалось равенство. Жители обязаны трудиться (праздность наказывается, нищенство запрещается), дозволяются увеселения, одобренные законодателем. Когда развитие хозяйства создаст новое население, счастливое и процветающее, то можно позволить колонистам заняться интеллектуальной деятельностью, ибо только занятые люди счастливы. Казанова осуждает холостяцкую жизнь и предлагает меры для увеличения числа браков и повышения рождаемости. Венецианец судит с позиции властителя и потому закрывает вход в свое государство тем, кто похож на него, и устанавливает равенство рабов; когда утопические идеи начнет реализовывать Французская революция, он будет резко против.

Маску философа и законодателя сменяет обличье комедианта. Текст прячется и преображается вместе с автором. Мемуары превращают пребывание в России в бесконечный карнавал, непрерывный спектакль. Итальянские музыканты вводят Казанову в дома петербургской аристократии, актрисы скрашивают его досуг. Как всегда, мир кулис дает приют венецианцу. Виолончелист Даль Ольо посылает на смену себе в Россию того, кто некогда играл на скрипке в театре Сан-Самуэле; при отъезде, уже на границе Казанова встречает капельмейстера и композитора Галуппи, который возглавит придворную капеллу в Петербурге. Не только в мемуарах, но и в «Дуэли» вспомнит Казанова об этом невероятном свидании в трактире, затерянном в ливонских лесах, — и донесения рижской канцелярии подтверждают, что он не погрешил против истины[631]. Путешествие идет под аккомпанемент балов-маскарадов — один в Митаве, другой в Петербурге, ведь Казанова приезжает на святки, время ряженых и гаданий. Вся Россия в маске, от императрицы до статуй Летнего сада («На плачущей статуе было высечено имя Демокрита, на смеющейся — Гераклита, длиннобородый старик назывался Сапфо, а старуха с отвисшей грудью — Авиценна» — ИМЖ, 581). Праздник Богоявления и крещение младенцев в проруби описаны как варварское жертвоприношение (эпизод, заимствованный Казановой из книги X. Ф. Швана «Русские анекдоты», 1764). Столичные дворцы напоминают нарочно построенные руины, столь модные в ту эпоху. Упоминает Казанова и великолепный карусель, перенесенный на другой год, где русское дворянство должно было представлять древних витязей разных стран. Но в этой театральной стране Казанове нет места потому, что он принял имя матери-комедиантки, и слухи о его актерском прошлом и перемене имени разнесутся после его отъезда как в России, так и в Польше.

Не сумев переделать русский календарь, венецианец изменяет хронологию мемуаров. Кольцевая структура сохраняется для всех тем: одна встреча с императрицей открывает повествование, другая завершает; первая вымышлена, вторая переработана. Персонажи аккуратно сменяют один другого: Заира занимает место Ланглад и Альбера, ее вытесняет Вальвиль и уезжает вместе с рассказчиком. На самом деле все события между собой не связаны, Альбер покидает Россию вскоре по приезде[632], а Вальвиль пересекает границу через полгода после Казановы[633].

Путешественники XVIII в. зачастую представляют дикие народы, в частности русских, как кочевников, разбирающих и перевозящих свои дома (так утверждал Франческо Локателли в «Московских письмах», 1736). Но именно Казанова кочует по России в дормезе, где он спит, ест, занимается любовью, принимает визиты, осматривает военные маневры. В Польше он продаст карету — она нужна ему только в России, где он боится покинуть передвижной дом и остаться беззащитным в царстве женщин.