Мужья россии

Мужья россии

2 III. 67 Глядя, как сына обряжали в школу, как мать пуговицы ему на пальто застегивала, что сам может, — понял, какой Эрос балованного ребенка творит: мать теребит его, этот фаллик, это тельце, непрерывно задевает: заботой, замечаниями, мелкие обкусывающие волны любви рябью все заливают Большие волны — как редкие — дают просвет и вздохнуть — паузу и очухаться Непрерывно ласкаемый и заботимый, ребенок — словно голый в мир выходит человек-то вообще гол по сравнению с животным — так этот еще голее. обрезанный, чуткий и пугливый, ибо и покров сам свой не может содержать нуждается, чтобы ему пуговицу застегнули и досадливую заботу устранили В аристократии создавалась действительно особая новая порода рода людского — дальнейшая ступень беззащитности и утонченности ткани и состава Недаром они породой, породистостью, голубой кровью гордились А голубая кровь — это голубизна прожилок сквозь тонкую белую кожу — тонкокожесть — значит, еще один защитный естественный покров содран, скальпирован с человека — и ему его надо восстанавливать искусственным путем через власть, ум, обаяние, святость, любовь, обожание — сделать себе слой — воздушную подушку от резких касаний мира — руками и заботами грубошерстных

Но ведь та окруженность заботой, ни на секунду не оставленность на себя, что у балованного ребенка и аристократии, сегодня вершится над каждым горожанином Он весь в обслугах — «удобствах», лифт, газ, вода, электричество, телефон, отопление, автобус, магазин, парикмахерская, телевизор, транзистор, газета — т. е. не предоставлен себе наедине с миром, нет меж ними прямой связи, а вклинился посредник — эта кожа, через которую и не продохнешь до чистого воздуха, не вырвешься в вольный космос Потребности и отправления самого распролетария сегодня разветвленное, чем у короля Артура ему больше надо, а обслуживает его фактически, в силу разделения труда и обмена, весь мир от Ямайки до Исландии, ничего-то сам не может, как Илья Обломов А через рекламу эта материнскиизбаловывающая забота и щекотание цивилизации — уже просто нагло навязывается и прет на человека» насаживается на его зуб (зубная паста), улыбку (массаж), глаз, слух — все завербовано, отобраны и перекрыты каналы сообщения с бытием, — и главное, человек начинает теряться, что важно и что неважно Он скорбит, что нечем уплатить за телевизор, и не замечает, что скорбеть-то ему нужно, что естественные, божьи ему дары: зрение, слух, воздух и свет — благодаря приманке телевизора у него отобраны и что попался-то он не на живца, а на мертвеца — на механического соловья И в этом отличие кожи цивилизации (ее забот о современном человеке), этой механической матки, от кожи, что создавалась вокруг аристократа из живого труда» людей и дворовых Его касались живые руки брил цирюльник, а не электробритва, возили лошади пахнущие, парные, ржущие, машущие хвостом, а не бензинная, пластиковая, скрежещущая железяка поезда, готовил повар — гастроном, а не закусочная-автомат Да что там аристократ! Еще более простой крестьянин окружен живым влагалищем вселенной и в ней прорастал и жизнь проводил в живом соитии: с землей, огнем, воздухом, рекой Единственно еще детям через матерей достается в живой ткани вселенского вместилища пожить, но тонка и все тонкостеннее становится и эта кожа. И сама женщина в наш железный век, стиснув челюсти, лезет, торопится ожелезнеть, стать механической. Беременная мать, начитавшись ученых книжек, мнит, что у нее лопнул пузырь и потекли воды, — и торопится на анализ, кресло и кесарево сечение: чтоб железом до времени — семимесячного из ласковой тепловлажной утробной рубашки — извергнуть на холодный свет (не дай бог живые муки родов перенести!) — и вот еще два самых святых и неприкосновенных месяца жизни Молохом у Бога отвоеваны — благодаря развращению — цивилизации матерей. А затем тут что? Торопится сбагрить его со своего молока — на донорское, среднеарифметическое, механическое; чуть что — к врачу и на анализ. И не от злой воли, а от глубоко привитого неверия в себя: я ничего не могу, а цивилизация — все

А постыдный самоубийственный торг женщин за освобождение от «рабства» кухни, пеленок1 — чтоб уж ничего живого дитя, войдя в мир, не получало, а все — механическое!. Где ж быть и родиться потом в юноше и девушке любви — единственной на всю жизнь, когда с детства он ко взаимозаменимости приучен: материнской груди — и соски (соска — первое знакомство с ложью мира), слов воспитателя на зарплате — и игры с отцом, котлеты домашней — и столовской. Ведь в плоть и кровь этим вводится — как шприцами противоэпидемических сывороток — принципиальная проституция: неразличение настоящего и поддельного, живого соловья и механического Вот и предпосылка для мены жен, разводов: не та — так другая, все — одинаковы!.

Особенно жертвами этого стали американцы. Всего за полвека-век народ, составленный из самых мощных земно-кровных особей — именно особей, а не половинок (полов-сексов): крестьян, моряков, которые, оторвавшись от пуповины родных влагалищ — от матерей-земель Старого Света, отплывали уже как восстановленные первые Адамы на Новую Землю — и жили в суровости, без женщин; а потом, когда те добрались (как Адаму Еву Бог выделал), строго патриархальная пуритански-библейская семья и нравы установились: будто действительно быт первого тысячелетия до нашей эры повторился, времен Авраама и Иакова, и вот не успело и поколения смениться, как создали себе мощным трудом такого Молоха, Змия, Ваала — искусителя и казнителя — в лице совершеннейшей цивилизации, изощреннейщих удобств, рекламы![61] То есть грандиозную механическую матку себе заделали, что насела на них, некогда живых, суровых, патриархальных, мужикоподобных с грубыми руками, — как шлем на электрическом стуле И очумелый патриарх пронизывается снопами токов — от политики, машин, биржи… Итак, грубый пуританин, выехав из Англии с завистью к лордам и аристократам, — во всех трудах своих, видимо, безотчетно хотел создать себе такую же райскую жизнь среди удобств и услуг: чтобы в пику лордам: что? видали? Я то же, да еще лучше создал

И да: он создал, только нетерпеливо быстро, ускоренно, не дожидаясь, пока растение само дорастет, а искусственно и мощной силой вытягивая стебель. Ну а то, что не получило достаточно естественного солнца и соков земли, — неизбежно отдает резиной и жвачкой: безвкусный хлеб, консервированные фрукты и подобная духовная культура бестселлеров Голливуда и дайджестов

Да, но все это насело на здоровеннейший народ из отборных особей с грубыми мясами и густыми кровями. Такой устойчивый, медлительный состав и могучий остов нации не заметил, как оказался в плену у пустоплясов, в свистопляске цивилизации, которая насела на него и наяривает, и откалывает, и раздрабливает. И сегодня, в середине XX века, начинает доходить, что же случилось из этого напряженнейшего противостояния тысячелетий (библейская патриархальность крепкого толстокожего фалла — и совершеннейшая механическая сильно и мелкокусающая и назойливая vagina цивилизации): зачинается ныне самосознание и возможная уникальная, мирового значения, духовная культура. Предчуял ее Мелвилл! во чрево библейского Кита Иона из защищенной комфортабельной vagm Старого Света, среди вещей и идей и политик, вдруг брошен вновь в космос до творения. И здесь — грандиозное увидение: что под покровом тонким истории кит, на котором земля, — шевелится и фонтаны пускает, и играючи, как лодку, эту землю нашу и культуру опрокинуть может. И один человек — муж еще без жены, как первый Адам — Человек, — в сем мире обитает. И тут даже долюди: Ахав — это Люцифер, Сатана, богоборец. «Пекод» — это до Ноева ковчега спасения: се корабль восстания ангелов — на небо. Черный, сверкающеглазый и костяноногий Ахав поклялся возмездием Белому Лебедю — Белому Киту — до-духовному (ибо — Кит, толща вещества), но уже Богу (ибо Белый) И далее мощная животность животворит американскую литературу: и индейцы, краснокожие Купера (идея «скальпа» — сдирания кожи, грубой, защитной, — и неожиданная, насильственная нежность и болезненная раздражимость); и звери, и волки, и Белые Клыки Джека Лондона и Сетона-Томпсона; и омар и каракатица в «Финансисте» Драйзера; и Рыба (новый Моби Дик) возлюбленная Рыба в «Старике и Море» Хемингуэя. А еще раньше: языческая река Миссисипи — в «Гекльберри Финне». Далее — Фолкнер: коровы и кобылицы его (ср. Юла)… Но и здесь же увидены были «Спрут» Норрисом и «Огни большого города» Чарли Чаплиным — сии механические чудища, тысячеглазые Аргусы; в них щупальцами конвейеров и роботов и неоновыми огнями реклам и снопом искр электрического стула — вавилонская шлюха цивилизации насела в этих подвесках и колье теребить и мастурбировать здоровый жеребячий фалл

Если фундаментом Америки были люди-мужи — первые Адамы: они, завоевывая живое лоно огненной, краснокожей земли Америки, создали себе влагалище искусственное, и на их живые тела насела механическая женщина индустрии и цивилизации, — то в России первична женщина-Русь, мать — сыра земля. На ней в естественном состоянии (когда меря, чудь и весь) бродили и лопались «пузыри земли» — полувоздушные-полусырые (но не огненные), бесплотные болотные люди — мужи — духи Но ей, огромной, этого домашнего мало, и она, меж Европой и Азией, евразийка — привечает еще и чужеземца[62], чтоб взбодрил и дал вкусить: татаро-монгола, его нашествие на себя заманивает, а потом топит в себе — как русалка водяная, засыпает метелями, как потом и поляков, и французов, и немцев. Она-то хочет, ей — ничего, она — бессмертна, а народ-сын — расплачивайся — кровями и жертвами за похоть Матери-Родины

Однако — хаотичность, спорадичность, случайность этих нашествий чужеземных фаллических сил, вспомогательных русским мужам: в XIII веке Русь выгребли, тем, соответственно, своих мужей взбодрили — и они, как здоровы фаллы, оказались на Куликовом поле

А потом опять заснули и дряблы, ленивы стали. Теперь опять ждать: когда-то чужеземец нашествием осчастливит и своих нерадивых взбодрит?. Не вынеся такого беспорядочного сожительства, Россия-мать породила мощного мужа Петра — и этим камнем[63] напостоянно пробила себе целость: в Европу прорубила окно и вышла замуж — за Государство, аппарат, чин, закон. Это теперь постоянно действующее мужское начало, теребящее женщину-Россию. И русская история далее — это на аренелоне распростертой женщины-матери России соперничество двоякородных мужчин: своих — Народа, мужиков, столбовых бар и староверов (русского Ветхого завета как Моисеева закона) против отчасти пришлого (варяги!), заемного, космополитического совокупного мужа Государства (немецкие цари, французский язык «двора», из Германии пришедшая идеология). Последний функционирует аппаратно, методично. А свой родной — разгулами, запоями: разинщина, пугачевщина и т. д., когда, «раззудись, плечо, размахнись, рука!» — гуляет добрый молодец; а потом, когда-то проспится… — приходится с заемным — законным (а не по природе и по любви), зато постоянным супругом жить, И эта модель осуществляется в клеточке русской семьи: русская женщина (Татьяна, Анна) любит одного, живет или замужем за другим — и все трое равно несчастны (как в анекдоте сказано про русский вариант любовного треугольника на необитаемом острове). Но русская женщина чует справедливость того, чтобы жить и не уходить от законного мужа (хотя дозволяет себе телом или мечтанием унестись — занестись в снежном блоковском, разинско-есенинском вихре — с другим), и закон для нее не внешняя узда, но и внутреннее чувство: так нужно; и если зарвалась — чует грех и законность своей погибели (Катерина, Анна). Вот-вот: преступившая русская женщина знает, что это она подговаривает работничка Сергея убить хозяина, соблазняет Пугачева рассылать прелестные грамотки народу христианскому: бить, вешать господ, жечь усадьбы, погулять — как орел: лучше-де, 30 лет, да живой кровью… — и тогда долго еще постанывает Россия в крови, под плетьми, в каторге и ссылке Но в том-то и дело, что у России век долгий — вечность, и не выйдет ей всего прожить 30 лет, так что, как ни хороши орлы, орошающие ее живой кровью, — но надолго их не хватает: недолог эротический акт русского мужчины, на ура, на аврал — на рраз! ребята, навались! а там и шабашить… Так что приходится Руси потом долго век вековать с вороном, падалью с ним питаться, зато 300 лет протягивать — до того, как созреет и слетит на нее следующий орел[64].. Вот почему так жестко старалось государство сохранять свою мужскую силу не расплесканной: с Петра стали запрещать жениться офицерам, солдатам, потом студентам; чиновникам — жениться по особому разрешению, так что к концу XIX в. по переписи 1890 г. в Петербурге приходилось 131 930 холостых мужчин брачного возраста (от 21 года) на 203 853 женатых, а женщин — 193 497 внебрачных брачного возраста (от 16 лет); девиц 133 764 и вдов 58 000 — на 136 249 замужних[65] Значит, аппарат русского государства, власть — своего рода мужской монашеский орден. Оттуда, как из Замка у Кафки, время от времени спускаются господа чиновники в деревню — опомниться и отдохнуть в связи с тоже неприкаянными девицами Но все равно не дается укрепить эти связи» сознательно оставляется государством треть браков и детей незаконными — чтобы не почуяли люди (и женщины и мужчины) себя, что они прежде всего — семья и семьянины, а потом уж граждане и служащие, нет, личное должно быть подчинено общественному, интересу государства, и потому изредка и загадочно слетают мужчины к женщинам — в отпуск, на побывку, или допускаются на личное свидание, но чтоб не приучались ощущать тело к телу прочно своими, а всегда — высочайше отпущенными, временнооб(в)я-занными Так верность корпусу государства больше, чем верность семье, ибо все — служащие, а лишь две трети — семьянины. Резервная армия холостых мужчин и женщин (как резервная армия безработных помогает жесткую эксплуатацию и высокую производительность труда поддерживать) содержится заботливо русским государством: как рычаг давления и устрашения народно-чувственной жизни, дабы не запамятовали, что она не исконная, но дарованная — божьим лишь попущением, а царским соизволением И так и церковь, и идеология внушали, что зачатие, плодородие — это внебожьи, личные дела. В книге В В Розанова «Семейный вопрос в России» дана интересная историческая справка о развитии в России холостячества: «До Петра I в России холостячества не было. Всякое лицо, достигшее брачного и возмужалого возраста, заботилось о вступлении в законный брак и об учреждении семьи Не женившиеся шли в монастырь, незамужние туда же, или становились черничками, то есть подвижницами в мире Бобыли и бобылки были без всякого значения в населении. Со времен Петра пошли холостяки — сначала только переселившиеся к нам из-за границы, на службу государству, иностранцы, мастеровые, пленные шведы и т. д. (№ — вот образец холостого мужчины — государственно-аппаратный чужеземец. — Г. Г), потом запрещено было жениться детям дворян, не поступавшим в школу и на службу государству.

Число холостых особенно стало возрастать с того времени, как увеличилось и преобразовано регулярное войско (в странах без регулярного войска — в кантонах Швейцарии, например, каждый мужчина, отец семейства владеет оружием и обучается этому без отрыва от семьи и ремесла- армия не повседневна, а лишь в возможности собрать В России же — действительна армия, а в возможности — семья и труд из этих монашествующих мужчин. — Г Г). дети духовенства, не вступившие в школу, брались в солдаты, поместные дворяне в молодости, до женитьбы, призывались на службу и оставались холостыми; состоявшим на военной службе для вступления в брак требовалось дозволение начальства — гардемаринам с 1722 г., служащим в пехотных полках нижним чинам с 1764 г, в конных — с 1766 г., офицерам — с 1800 г, всем вообще — с 1833 г.

В крестьянском населении во времена крепостного права холостячества не было Интересы помещиков требовали иметь в вотчинах сколько возможно больше «тягол», — с каждым браком число тягол увеличивалось, — потому что тягло налагалось на женатого крестьянина Холостяки в деревнях встречались только между дворовыми С уничтожением крепостного права стало развиваться холостячество и между крестьянами В городском населении среди купцов и мещан это явление развивалось медленнее, — в настоящее время и в нем оно не редко Запрещение лицам, состоящим в гражданской службе, жениться без дозволения начальства сперва является с конца XVIII в. и то в некоторых ведомствах, — ас изданием Свода законов 1832 г общим законом требуется для вступления в брак всякого чиновника дозволение начальства В настоящее время холостячество достигает очень широкого распространения не только в высших, но и средних и низших классах населения. Самые причины его стали со временем совершенно иные: экономические, бытовые, социальные, и направления времени — нравственное и умственное законодательство отчасти В зависимости от увеличения числа холостяков растет и число девиц…» (Там же С. 277–281) В связи с законом о том, что чиновнику на женитьбу требуется испрашивать дозволения начальства, В. В. Розанов замечает:

«Поразительно, что даже области, ничего общего со скопчеством не имеющие, не справляющиеся для своих дел и с Евангелием, действуют все-таки в духе скопчества. Тут какая-то магия. Подземный темный огонь, подогревающий снизу и невидимо пласты земли. Что за дело чиновникам до «женитьбы»? Не очевидно ли, что семейный чиновник благонадежнее, устойчивее холостого? Однако нормальным и естественным мыслится холостое состояние Если бы чиновник испрашивал дозволения остаться холостым! — мыслился бы нормою брак». (Там же. С. 280.) Интересна закономерность! что там, где в существовании — акцент на труд и богатство, там семья и деторождение основательны (как в крестьянском хозяйстве — даже при крепостном праве) Там же, где акцент на политику, идеологию, власть, на порядок, — там телесная жизнь и семья под подозрением, но одновременно экономика и производство хромают. Ср. Россия в сравнении с Северной Америкой. В сравнении с другими народами, очень это российская драма: когда девушка, пряча грех или не в силах прокормить, душит, губит, топит, засыпает рот песком, живьем хоронит родившегося ребенка[66]. Детородная сфера жизни загнала в подполье и когда покажется наверх — косой позора ее срежут. Но, с другой стороны, характерно, что в убиении ребенка своего русская женщина чует меньший грех — может себе это позволить и не воспринимает как личный грех (ибо убивает ребенка не она, а стыд, и позор, и бедность, и люди злые ее руками), и совесть ее здесь не так мучит, — тогда как измена мужу мучит Катерину и Анну, как тяжкий грех на совести. Недаром и Анна Каренина так ничтожно мало любит девочку — дитя любви; она, девочка, этим уже виновата — и пусть расплачивается; она есть ее наслаждение во плоти, а наслаждение стыдно и, когда тайно — еще терпимо, но когда бьет в глаза детородной плотью — нестерпимо, глаза бы мои не глядели… Зато любовь к Сереже от нелюбимого государственного мужа — есть плоть ее совести (а девочка — плоть ее стыда) — равновесие ее греху и любимой вине

Итак, погубив чадо свое, русская женщина не страдает так, как когда отдается греховному наслаждению. Недаром Анна позволила себе, при двух детях, покончить с собой — это могло совершиться лишь при том, что она забыла, что она мать, и помнила лишь, что она жена-нежена, неверная и нелюбимая — т. е. отвергнутая государством (светом, законом о браке) и народом (тем, с кем «бросала по любви»)

Отсюда естественно выводится формула: для русской женщины, как правило, необходимы два и больше мужчин; для мужчины — две и меньше женщин. В самом деле: для женщины (России) органично иметь минимум две мужские ипостаси: государство и народ (законный добропорядочный супруг и хмельной возлюбленный). В чистом виде это: Татьяна, Тамара в «Демоне», женщины Гончарова: Ольга Ильинская, Вера в «Обрыве», тургеневские женщины, Аглая в «Идиоте», в «Братьях Карамазовых» Катерина Ивановна, Анна Каренина, Кити, даже Катюша Маслова (Нехлюдов и Симонсон), Маша из «Трех сестер». В развернутом: Земфира, Елена из «Накануне», вокруг которой хоровод: Инсаров, Шубин, Берсенев; Настасья Филипповна, Грушенька, Наташа Ростова, Аксинья в «Тихом Доне», Лушка в «Поднятой целине» — все с хороводами. Для русского же мужчины естественны две, не более, а то и менее — одна — или ни одной. Две — это варианты небесной (чистой, истинной) и земной женщины; или, у Достоевского, инфернальной и рационалистической. Мария и Зарема для хана Гирея; Татьяна — Ольга (для мужского дубля Ленский — Онегин, ибо и в сне Татьяны недаром ей Ленский и Онегин рядом снятся вместе с эротическим символом кинжала-фалла; так что вокруг Татьяны практически три мужчины, да плюс автор — Слово русское, что признается: «Я так люблю Татьяну милую мою»); старуха — Пиковая дама и Лиза — для Германна; Ольга Ильинская и Агафья Пшеницына — для Обломова; Марфинька и Вера для Райского; жена и Лиза для Лаврецкого; Элен и Наташа! — для Пьера Безухова; жена и Наташа — для князя Андрея; Аглая и Настасья Филипповна — для князя Мышкина — Гани Иволгина (пара: ангел — бес); Грушенька и Катерина Ивановна — для Мити Карамазова; Аксинья и Наталья-для Григория Мелехова. Такие же, как! Онегин и Печорин, казалось бы, светские волокиты — имеют, по сути, одну — и прочих, остальных (для Печорина — это Вера — княгиня Литовская, а Бэла, княжна Мери, и та, что в Тамани, это — ипостаси одной, с которой играют). Так же, как известно, говорил о себе и жене Блок: для меня есть одна — жена и — остальная, которой (как рыбы) может быть множество (по-французски использовали бы здесь партитивный артикль: de la femme, а по-английски: a piece of woman). Но меж Народом и Государством: в этой дистанции огромного размера, в этом грандиозном вакууме — для их сообщения между собой, этих мужчин — соперников (а не для России-женщины, которая их и так всех мужиков внимала и понимала), для взаимного изъяснения и торгов — и возникло Слово: литература, интеллигенция как прослойка. Недаром ее так точно Сталин оклассифицировал. И недаром она также носит женское имя — почему-то пристало оно этому вообще-то мужскому духу Слова. По своему положению — всевнимания: и голоса власти и голоса народа — она сродни их всех общей подоснове — России. Потому естественна аберрация: интеллигенция — сама Россия, ее соль, ломовая лошадь, жертвенница и т. д. Но во всяком случае для русской интеллигенции характерны эти женские черты: мягкости, жертвы и самопожертвованья, неустойчивости. Потому так легко в нее входили женщины и работали в ней. В то же время русский мужчина-интеллигент — женствен и никак не может удовлетворить русскую женщину, хотя оба попадаются вначале на удочку взаимного понимания и сродства (см. паническое бегство Анны Ростовцевой от Алпатова в «Кащеевой цепи» М. Пришвина: хоть оба революционеры, нигилисты-курсисты, но чует она его женскую душу и бежит от мужской русалки). Вот он — опять встречается нам «комплекс Марии»: «досталась я в один и тот же день лукавому, архангелу и богу» — Россия под народом, интеллигенцией и державой — под Эросом, Логосом и Полисом