Язык-огонь

Язык-огонь

5.1.66. Уже дошел до того, что загадки сочинять стал — народное дело. «Бьется в тесной печурке огонь» — что такое? Ответ — речь, язык

Рот — печурка, топка, зев, геенна — пасть ада. Язык — язык пламени — огонь. И от него «язык» — как речь — слово. Язык бьется в тесной печурке: то туда приляжет кончиком, то сюда горбом — в итоге членораздельные звуки речи образуются

Итак, переходим к рассмотрению рта с точки зрения огня. Как спящая валькирия Брунхильда со всех сторон окружена огнями, так и наше существо: у врат его, у входа лежит огнедышащий пес Цербер — язык, огонь: ласково виляет хвостом (язык — гибок и галантен, прекрасный танцор: и огонь пляшет; он без костей, как и фалл: «а все-таки, мать Маланья, кость в ем есть!»), заманивает, засасывает, — а назад не выпускает: возврата оттуда уж нету, и на языке огненными буквами горит надпись: оставь надежду, сюда входящий

Итак, ничто не может войти в нас без санкции языка, им не освоенное, не прочитанное. То есть язык пламени стоит у входа в наше существо и все входящее подвергает крещению огнем, причащает к огню — и здесь огонь обнаруживается как всесъединяющая субстанция, устроитель единства нашего существа. И чем грубее вещество — тем более он активен: с землей, входящей комками, кусками, он прямо борется в обнимку, вплотную, впритирку — порами, колбочками и палочками вкуса прилегает и снимает отпечаток, опробует на соответствие себе. Вкус — это горючесть материи — та или иная мера ее пронизанности солнцем: сладкое, горькое, кислое, терпкое, соленое — все это земля по отношению к огню

По отношению к воде язык уже не атлет, а волна: ласково пригибается, уступает. По отношению к воздуху: при просто дыхании никак себя не проявляет, мирно дремлет, разнеженный под Зефиром. Здесь огонь — темное тепло, не проявленный, как когда он — свет. При речи же — огонь бьет воздух, хлещет воздушный океан, пронзает его перунами: речь — громоустие, биение столба воздуха языком. При разговоре у нас во рту каждый раз совершается гроза: вспышки языка (те или иные его прилегания, зигзаги в пространстве микрокосмоса) — и громы раздаются, выносятся. При речи огонь так ведет себя с воздухом, как не при тепле, а как при горении с излучением света: пламя бытия на ветру, многоязыкое, многоглагольное, взвивается, хлещет — и само рождает гулы, волны и погоняет, помыкает ветром

Речь — костер

Здесь — в языке — начинает впервые открыто проглядывать наша световая природа. В самом деле, когда мы до сих пор выявляли огонь в составе человека, мы прозревали его в общей форме фигуры человека — вертикально возносящейся, как язык пламени. Но далее мы теряли огонь из виду и находили его не как свет, а как тепло (ровная температура тела), как сердце (всполохи кровообращения), как работу в нас — невидимую. Еще в красном цвете крови и наших внутренностей огонь давал себя знать. Но чтобы узнать, что мы внутри — огонь, язык пламени, — нужно идти наперекор натуре: вонзить, разрезать — и выявить сокровенное. В языке же тайное само делает себя явным: нутрь наша сама выворачивается и вылезает наружу — и оказывается чем? — языком, кончиком остреньким, лижущим и воздетым. Это как рожки и хвостик у бесов: в отличие от обычных внешних конечностей: рук и ног, — рожки и хвостик и копыта беса суть проступание его внутренней природы, сокровенного естества. То же самое в нас и язык: он наивно, помимо нашей воли (язык мой — враг мой) выдает тайное: раз изнутри выдающаяся часть наша имеет форму языка, т. е. ту же форму, что имеет и огонь на краю своем, в своей конечности, — то отсюда очевидно становится, что истинная нутрь наша, наше «я» — огонь. Язык есть откровенное сердце: так же бьет и действует, работает в желудочке рта — среди его каналов и клапанов, — разгоняя землю, воду, воздух туда-сюда, отделяя овнов от козлищ, злаки от плевел. Не будь сердца, его тактового биения, нутрь наша ощущалась бы нами… — точнее: никак бы не ощущалась, ибо никакого различения там не было бы. А так через сердце появилась двоица: да-нет, разделение, а не кромешное марево

Это и есть работа человека: разделение, определение, внесение своей мерь! в материю и возникновение формы. Но такой же активный работяга в нас и язык — он членоразделитель: и речь от него — членораздельная, и он один умеет пропустить любую стихию в чистом виде, отделив от других: так мы можем высосать, отжать из куска пищи всю воду — сок впустить, а сухую землю — отвергнуть; можем и чистый сухой воздух впускать в дыхательное горло — в то время, когда едим и пьем

Везде здесь наше «я» полагает свою меру (природу, суть, личность) — всякому «не я»: субъект опосредует объект. Язык во рту есть я в миру. И как всякая вещь есть соединение руки (и рука — на уровне сердца — отрог моего внутреннего костра и моего кванта, моей меры) с «сырым» веществом (и опять в этом слове наш язык нам открывает, что труд, работа — есть обогненье), — так и всякое слово, из уст излетающее, есть удар моего «я» (моего языка пламени, моего кванта), его запечатлевание на стихиях — и прежде всего на воплощенном: заземленном и увлажненном — воздухе

И как «я» наше возникает со светом, так и язык свою работу членоразделительства (пища, питье, речь) осуществляет на свету

Отсюда можно заключить и обратное: раз язык работает на свету, а язык — представитель нашей сокрытой меры — внутреннего «я», — значит само это «я» — световой природы. Недаром «я» еще иначе выражают как «личность» — от слова «лицо» — то, что всегда на виду и есть вид — эйдос, идея — лицо нашего существа. Если языком выпрастывается наружу наша внутренняя!суть, которая есть огонь, а язык — его кончик, то наше «я» находится на самом кончике нашего языка: там, где гавань нашего существа переходит в открытое пространство. В самом деле: ja, ich, ai, az, je — везде здесь звук слетает с самого кончика языка, снимается легким выдохом. И, если глянуть прямо в рот, произносящий слово, то язык и его кончик в нем так же централен, как зрачок во рту глаза. И зрачок так же способен расширяться, суживаться, играть, как язык, и в этом сразу слово-мысль нашего взгляда сказывается. А глазное яблоко может так же раскрываться и стискиваться — как и печурка нашего рта. Рот — полый микрокосм, вселенная — как атом (язык) и пустота. Глаз — та же коробочка, что и рот, — только выпуклый микрокосм, где главное — не пустота, а полнота бытия

ГЛАЗ

Именно глаз идею бытия как вселенного (т. е. заселенного) выражает: наличное бытие, существующее (тогда как рот бытие как потенцию выражает: все в нем может быть (сказано), но никогда не есть полностью). Глаз же — это ровное присутствие бытия — полного

У глаза то отличие от остальных отверстий: влагалища, заднепроходного, рта, что в них — зев, вакуум, возможность бытия, живое небытие, жаждущее стать бытием. В глазу же дыра, углубление, влагалище в черепе — заполнено наличной жизнью: во впадине под бровями — выпуклость глазного яблока — т. е. из влагалища выступает полуокружность, головка фалла

Собственно половые органы сокровенны, любят и создают тьму: когда фалл входит во влагалище — всякий просвет в камере исчезает. Половые органы, как и подобает половинкам, обращены друг в друга, а не на свет. Они отвернуты от света, и в соитии человек свету показывает не свой перед, где лицо — личность и «я» его, — но зад, спину и тыл, бежит опрометью от рати бытия-света-пространства — в атом, в каплю, с головой спрятаться и войти и буквально уничтожиться

В комбинате рта, где уста-губы — влагалище, а язык — фалл, уже не половость, но полноценность и самодостаточность Человека: полное самообслуживание в отношении сладострастья. Однако здесь сладострастье потребительно, поглотительно, направлено внутрь. Недаром и фалл-язык — производитель упрятан, держится в прикрытии. Рот эгоистичен (недаром эгоист — это тот, кто пожирает, поглощает в себя и ничего не отдает) и лишь в речи-слове обращен в мир, и происходит самоотдача. И когда язык высовывается изо рта, мы видим в этом недостаток воли, «я», самости, сдержанности (т. е. своей меры — своего кванта), и это бывает у идиотов; и слюни, как слезы, текут: с конца капает, как несдержание сексуальное или недержание мочи — тоже от недостатка внутренней цепкости моего костра, собранности моего существа в организацию — организм. Но вот в глазу: веки — губы — влагалище. Здесь, скорее — вылагалище, ибо оно раскупоривается не тем, что его раздвигают извне, чтоб войти в него, но распирается изнутри, от своей полноты бытия, — как у рожающей женщины плод головой выходит. Глаз и пребывает на нашем лице как идея нашего плодородия и творчества, обращенного в мир как самоотдача. Глаз — это цветок и плод наш: веки — лепестки, волоски ресниц — как тычинки и волосики в цветке, а глазное яблоко — плод и есть. В глазу — синтез нашей животной и растительной природы. В самом деле: два глазных яблока и меж ними нос — это повторение на лице мужских половых органов: фалл и два яйца. Само устройство глаза — влагалище, из которого проступает фалл. (Потому лицезрение глаз в глаз, ненаглядность, неотступное смотрение и впитыванье зраков — есть тоже соитие, служба Эроса: недаром «ненаглядный» — «желанный».) В то же время глаз — цветок, ромашка, василек, ягодка; и если животные органы пола тянутся сокрыться в лесу — в растительности, и там во тьме делать свое черное дело, то глаз — как цветок: обращен к свету, к солнцу, зрак в зрак смотрит и не наглядится1

Но еще язык-огонь не докончен. В языке тот огонь, который представляет собой наше существо, в последний раз стелется, распластанный, пригнутый горизонтально, — прежде чем вернуться на родину (ибо мы — похищенный огонь, и наша жизнь — возврат отпавших)

Но как язык пламени, возносясь с низу ног наших в искру глаз, по пути очеловечивал все вещества, все стихии в нас: разогревая их, придавая им нашу меру — наш квант, наше «я», — так то же самое и в последний раз и в сильнейшем сиянии он делает во рту. И недаром язык пламени как в печке изогнут — так, что тяга помещена не вертикально прямо над разгорающимся огнем, но в бок, в стороне: огонь стремится на волю, а нарочито разделены воля и вертикаль — и огонь в своих стремлениях необходимо раздваивается и мечется — и горит, пылает, как и мы, когда меж двух решений и целей; его естественная натура тянет его вверх — и он наивно восстает вертикальным пламенем! — и тут же ему сворачивают шею: деваться некуда — приходится отдавать тепло, чтобы (не до жиру — быть бы живу!) убраться подобру-поздорову на волю. Воля же мнимо дана вверху: маленькое пространство над дровами в печке — как приманка; а на самом деле путь на волю устроен сбоку. И вот меж волей и вертикалью распаляется огонь — и все, чем жив, — последнее отдает. То же и во рту происходит: язык, которому естественно стоять, как огненному столбу, — имеет путь на волю не вверху, а в стороне, так что в своем стремлении на волю он тычется вертикалями вверх — и все добро свое раздает: печку рта обогревает, космос речи создает

В итоге сплава, что в тигле рта возникает, создается легчайшая субстанция, квинтэссенция всех четырех стихий — ко всем им причастная материя — слово. И создает ее опять язык-огонь, сей всеобщий превратитель, совратитель, змий-развратитель, искуситель огненно-льстивый. Здесь происходит в камере рта то же, что в цилиндре двигателя внутреннего сгорания: как там вещество, масса, сгущаясь, уплотняясь в такте сжатия в атом, вдруг превращается в искру и вспышку — силу-энергию, так и здесь все тяжелые, увесистые материи-стихии превращаются в 1 8.III.67. Св. сообщила мне детскую загадку: «Тело к телу, волос к волосу, чем больше делаешь — тем больше хочется». Каждый думает нечто предосудительное… Ответ — мигание: веко к веку (тело к телу), ресница к реснице; и действительно: начав мигать (тебе — как чешется), все чаще мигаешь

Но недаром первым делом приходит мысль о соитии. Мигание и есть вид соития — и именно оттого, что наш глаз устроен гермафродитно: фалл (головка яблока) и веки — губы влагалища. Похожа на это и загадка: «В темноте на простыне два часа наслаждения» Ответ — кино. И кино действительно есть соитие в мире с помощью глаза: луч ронзает тьму имя, слово, звук пустой — в нем же воля, сила, власть и вечность. И происходит это извлечение членораздельного звука посредством мгновенного замыкания, что совершается между исходящей струёй воздуха и языком (или стенками коробки рта). И как именно такт (касание) сердца вносит членораздельность в жизнь нутра, так и язык, касаясь то нёба, то зубов и т. д., вносит меру «я» и точную форму в возможное звуковое марево — и возникает точный закрепленный звук-вещь-форма — фонема. Как в такте сердца дано «да» или «нет», бытие или небытие, т. е. разделительный союз «или» (а не неразличенное «да» и «нет»), так и речь, создаваемая языком, — раздельная: не всё во всём, но всё отдельно: каждый звук, слово; все — особь, грань, форма, опре-деленность. В то же время язык как дает форму, раздел (границу) звуку, так дает ему (как такт сердца) и меру времени — длительность: звучит звук, пока язык приложен к определенному месту. Язык — как рука, ладонь: деятелен, мнет, деформирует. Но язык имеет себе уже другую пару: он есть рука глаза (света, ума), так же, как рука — язык сердца (огня). Рука-сердце есть пара на уровне темного огня — тепла. Язык-глаз есть пара на уровне огня-света, открытого в мир. Рукой же мы главным образом притягиваем к груди, присваиваем себе, достаем, стягиваем мир к себе: рука — эгоцентрична, загребуща, друг мой. Язык же — враг мой: им, как и глазом, мы обращены в мир, выдаем себя миру. Ладонь вогнута, полость; язык и глаз — выпуклы: ими мы выталкиваем из себя — именно добро, свой высший личный сок (в отличие от семени — родового сока жизни во мне), а не отходы, дерьмо, как в нижних отверстиях. Через глаз и рот мы не «на тебе, Боже, что мне не гоже», но отдаем свое «я» и свою душу