Из попа — да в политики полымя девиация

Из попа — да в политики полымя девиация

Это вот мне вспомнилось утром, когда проснулся. И долго лежал туман, рано, зачем вставать — чтоб никчемный труд свой продолжать? Спят за стеной, мои теплые Вышел к деревьям Выскочил из подъезда на свет- тряпка красная болтается — зачем»[83] Ах да сегодня — выборы! Фу ты. Опять в гражданскость всовываться и решать, как быть. Уже возвращаясь от деревьев и неся с собой марево того, о И ныне Б самостоятельна и благополучна своей волей, энергией и устойчивостью самодержится —

17 12 89 чем я могу с утра писать, — я заколебался- впускать ли политику? Ведь вообще-то не замечать ее, жить по существу — основной жизнью, с безразличием, «какое нынче тысячелетье на дворе», — уже установившийся для меня идеал, принцип и модус И это для нее более оскорбительно (не замечать ее — как бы в рассеянности взирать), чем то или иное гражданское противодействие нынешним установлениям, что во всяком случае выражало бы считание с ней, уважение к ней как к пределу, иже не прейдеши, а не взгляд на нее, как на пустое, мнимое место Но все раз уж задумался, как здесь быть, — значит, еще не достигнуто во мне олимпийское безразличие, действовать же так, как бы действовал олимпиец (то есть в рассеянности, пойти и бросить, не глядя, бумажку, куда покажут, и тут же забыть, — а так действует безмятежный, олимпийский, невинный в гражданском отношении, как Адам и Ева в раю, русский народ), не будучи все же подлинным олимпийцем, — уже мне свербит а нет ли здесь во мне предательства и трусости? Так вот я и не знаю сейчас отчего будет у меня погано на душе после того, как я пройду эти барьеры от того ли, что я просто брошу, или оттого, если вычеркну, или просто пройду с бюллетенем в кармане на улицу, как делывал раньше? Что погано будет в любом случае, я знаю точно И если пройду, механически бросив, — будет осадок, что подкрепил тот стиль изыскуемого единодушия, что сгубил моего отца, и проявлю гражданское рабство, жопокорыстие и трусость Но если и сделаю жест противления — сей кукиш в кармане, — тоже не будет во мне удовлетворения и гордого самочувствия, что «выполнил свой гражданский долг», ибо тем самым придал бы сверхважное значение тому, что его не имеет уважил бы, заметил бы власть — вот с горечью осознаю, что не дорос до олимпийства А потом и по существу я не уверен, стоит ли, расшатывать ли основы и, значит, лишать Россию ее самобытности и толкать ее на путь демократии — суеты Запада? А ведь так точно все по душе народу, соответ-ствует его неприхотливым потребностям, стремлению работать «не бей лежачего», жить на пенсии у государства, как у нас все: от работяги до работника аппарата, — действительно без забот о завтрашнем дне и без излишней суеты Да и сам я — где бы, под какой еще властью мог бы так 3 года не выполнять плана, из них вообще его второй год не имею (не дали мне плана научной работы все разбираются особо, можно ли мне доверить монографию), а зарплату платят, за ней лишь прихожу в институт два раза в месяц — и смываюсь А тем временем пишу вольномыслие вот это — правда, без расчета на издание — ну, какая важность: «лишь только б вечность проводить!» — веселее мне живется с этим трудом — и ладно, цель достигнута А потом беспечатье загоняет мысль на такое дно, на такой глубокий уровень, на котором я, не рассчитывая на публику, на время, его суетные заботы и проблемы, — могу созерцать и мыслить чисто и по самому большому счету: имея собеседником не нынешнего куриномозглого гражданина, но — Сократа, Пушкина, Толстого, апостола Павла, Канта и т. д

Так что я даже чувствую измену себе и республике мышления и чистой жизни по существу — в том, что вдался сейчас в эту политику и отльшил, значит, от продолжения метафизического копания, феноменологии от Эроса, где я сопрягаю воедино самочувствие индивидуального соития: его ход и пробуждение — и мировую космогонию, как она представлялась грекам, в Библии и т. д

Но и когда записывал эти «политически острые» мысли, — чуял, что делаю я себе это в качестве эпитимьи — наказания за то, что впустил в себя эту мысль: «пережить своих женщин» (ух, искушение-то велико, все свербит, дьявол!), чтоб откупиться от наказания судьбы за эту мысль (наказания или ее осуществлением, или ее неосуществлением: не хочу, чтоб моей волей было это, что, значит, накликал я — и казнись тогда; но да будет воля Твоя!). И потому пишу эти места крамольные, а щекочет под задком (как иногда в самолете в воздушную яму проваливаешься), что придут дяденьки из органов да записочки мои конфискуют и разорят всё (это я у Синявского это! — и даже стиль высказыванья об этом самочувствии позаимствовал). Но, с другой стороны, должен был я это записать и чтобы не ронять свою мысль: ведь когда промелькнули эти искушения написать о политике и засвербил страх, явилось и самосохранительное побуждение — оттолкнуть это, забыть, что вползали в меня такие заявочки, — и, сделав вид, что ничего такого не было, продолжать себе рассуждать с Гесиодом и Гиппократом. Но это было бы уже подлостью к моему труду и чистому умозрению, которое не допускает лжи абсолютно — даже в фигуре умолчания. Единственная ложь, возможные права которой оно признает, — это ложь от выговоренное™, от слова, среди затверженных рубрик мышления, проблем, — т. е. оттого, что всякая «мысль изреченная есть ложь», так что я могу лгать и не подозревая об этом, чистосердечно мня, что одну лишь истину говорю. Такая ложь — метафизический противник — «майя», и вся моя жизнь в мысли — затем, чтобы побороть ее: так извернуться, чтоб вырваться за ее барьеры, за мою ограниченность и все-таки урвать истину. И уж с острым сладострастием, конечно, я распну лично-корыстное поползновение ко лжи: может, жертвой ее удастся мне саму Майю-то проткнуть и хоть одним глазком на Естину взглянуть

Вот для чего я все это выговаривал и себя наказывал. А потом и просто в деловом смысле чуял я, что если запрещу себе сказать об этом, шкурно-пугающем, — где гарантия, что эти! Вслушайтесь: тут разнофункциональные «это» — и слух не велит их мне сокращать иль заменять. — 18.12.89

поползновения, не поборанные в той точке и в тот миг, когда я их осознал, поймал с поличным, — не выползут уже потом где-то безотчетно для меня в самом отвлеченном повороте умозрения? И где гарантия, что, укрепив непризнанием корыстно-эгоистическую ложь, — не подкреплю я тем самым и ложь метафизическую — буду недостоин ее побороть? Ведь мышление — не просто занятие, а нравственное дело; и недаром Сократ и Плотин полагали, что человеку должно очиститься сначала самому: чтобы быть в состоянии воспринять в свой сосуд свет истины, надо очистить его от грязи и паутины, а то нечем будет истину понять. Так что все время параллельно эту работу производить должно: умом напрягаться истину постичь, а совестью зорко следить: не загрязнился ли сосуд? — так что добытое усильем ума вместить не сможет, а значит, и понять, — и ум впустую напрягался… Ага! Вот почему — понял я — уже с «60 дней»1 вот такой стиль и тип мышления об отвлеченном принял я: чтоб параллельно в обе стороны зорко взирать: в бытие и в нутро свое; при этом обоюдоделе метафизическое умозрение и психология самочувствия переплетаются — как непрерывный контрапункт. Так что эту операцию я должен был над собой сделать — для бодрости и закалки: так, когда зябко, все же швыряешь свое тело утром под холодный душ: не давать себе послабления

ОТКРОВЕНИЕ ГЛАЗ

Тьфу! Катись это все на…! Пойду-ка я лучше в п…у. Кстати, мы еще из нее и не вылезали. Помните момент: после клубления и вихрей соития забилось в извержении Сердце (Хронос), и, закрыв глаза, лежим и начинаем очухиваться. Мы и прослеживаем ход очухивания — как ход сотворения мира, ибо оно каждый раз таким образом повторяется и так мир возникает, создается для нас — умытый, свежий, новорожденный, как в первый день творенья

В начале сотворил Бог небо и землю

Земля же была безвидна и пуста, и тьма над

Бездною, и Дух Божий носился над водою

                Бытие, I; 1-2

Вот в этой фазе миротворения мы сейчас находимся. Первым различением при пробуждении сознания явилось еще безглазое (ибо без и до света) различение самочувствия внутри двутелого целого Человека; во тьме и безвидности ощущают себя половинки: одна — как верхняя (покров неба — и оттого, по Фрейду, всякое пальто, одеяло, гоголевская шинель, значит, в том числе, — ! «60 дней в мышлении» — сочинение 1961 года это мужское начало- «небо»), другая — под давлением с силой тяжести, как нижняя (земля) То есть самое главное: раздвоение единого ощущается что мы — не одно, всеединое, а двое отдельные, одно составляющие А помимо этого — больше ничего ни формы не знаем (не видим), ни границ извне наше тело спинами простирается в марево бесконечного пространства — тьма вокруг нас, и точнее никакого «вокруга» еще и не подозревается, не чувствуется (о чем и сказано «тьма над бездною») То же, что Дух Божий носился над водою, — когда мы начинаем утихать и ровнее дышать, грудь расширяется, слышим такт вдох — выдох За тактом биения фалла — огня — Хроноса — сердца — такт дыхания в нас устанавливается воздух носится — ходит взад и вперед, ветрами, — налицо начало пустоты (то есть незаполненно бытие, имеется вакуум, зияние, а значит, — зов к расширению и продолжению творения) Дух Божий, носясь над водами между небом и землей, — распяливает бытие изнутри, удерживает первые разделы бытия (небо, земля, вода) от падения друг в друга — как было до этого в хаосе порождения, в клубящихся вихрях соития во Эросе Так и в фигуре человека, мы знаем, воздух не дает ни одной стихии возобладать, пожрать другую, а, распирая грудную клетку и выталкивая излишки и давая и убирая пищу от огня, — содержит человека (бытие) в мере и равновесии Итак, перед нами уже космос, возникший из хаоса. Все уже сотворено, все — есть, но еще не знает о себе, не есть налицо «И сказал Бог да будет свет И стал свет» (Бытие, I, 3) Мы открываем глаза Что это значит? Еще ничего не видим, не различаем предметов в первый миг, но мы знаем, что мы отверзлись и в нас вошло что-то и видит нас, озирает насквозь, — и мы налицо для чего-то Мы беззащитны это фиксируется в сознании как идея всепроницающего духа Света-Господа, который извлекает нас из тьмы, разверзает в нас дыру (глаз) — и сквозь нее зрит насквозь наше нутро Ибо глаз лишь потом мы ощутим как нашу силу, дар нам из себя испускать луч пронзать им вещи, освещать формы и отталкивать все от себя (обходя глазом), отличать, от лица отводить Итак, когда мы открываем глаз — это нас увидел всевидящий глаз вот всем этим белым истечением света, что сочится отовсюду. Он, этот свет, поднял нам, как Вию, отяжелевшие веки- ведь надо усилие, чтоб разжать глаза, откуда же берется этот нам прибыток силы

Видно, просто пора пришла (тоже мне, объяснение!) — как птенцу вылупиться И как этот клювиком прошибает скорлупу, так и в нас какой-то клювик-лучик желания к расширению (оно в нас от Духа, что носится ведь из него мы прежде всего чуем о внешнем резервуаре мира, откуда в нас входит что-то и куда мы выталкиваем.) вздымается навстречу воле извне, и в точке их смыкания — искра из глаз: отверстие — глаз пробивается, и тогда эту водящую нас силу и к которой мы льнем, — мы «видим» в облике- «свет» — и так называем То есть, если до сих пор мы — совокуплялись, были активны, мужчины, то теперь мир, как мужское, нам прободает плеву глаза и начинает нас гребать — как женщину (будь мы мужчины или женщины — все равно) Свет — это всегда Он, универсальный мировой столп (ср Шива в тантризме) — луч Но так же, как «сучка не схочет — кобель не вскочит», так и когда вздымался наш фалл и искал влагалища, — это он не сам по себе лишь, но одновременно какими-то вопящими ароматами из влагалища туда призывался Но это значит, что я, становясь по отношению к свету мира — женщиной, влагалищем, в то же время, как магнит, этот свет к себе притягиваю принимаю огонь на себя (как артиллерия на войне), навлекаю гнев То есть неизвестно, чьей силой это прободание делается- силой ли пустоты, всасыванья (из вакуума воронки), или силой толкания, тела? Во всяком случае, когда свет открыл нам (или мы открыли) глаза и когда свет заглянул в наше нутро, когда мы взвидели свет божий, — это тоже акт соития, но уже на ином уровне, в ином измерении. Значит, здесь соитие перешибает соитие совокупление Эроса и порождение, сделав свое дело (а Хронос, ворвавшись в него, ставит ему меру, предел, а то бы бесконечно шло совокупление, а так, с Хроносом, — уже квантами, пунктирно), — уходит (или оттесняется, ведь можно и так сказать, что оттого ослабевает сила телесного Эроса и оттягивается он, что на него какая-то сила извне давит- непрерывно или в какое-то время начинает..) и выпрастывает от себя время и место, куда вступает новый владыка: свет, сознание В этом смысле Хронос — посредник между Ураном и Зевсом, предтеча Сына; его царство (т е. возникновение Времени и срока — меры всему), разрывая сплошняк и бесконечность Эроса и царства всераспространяющегося Урана, — создает возможность пунктира, чередования, т. е. новое измерение бытия, — ив эту брешь и вторгнется Зевс — бог света, Бог-Слово, Логос. Но благодаря Хроносу (чередованию и мере света и тьмы, дня и ночи), царства. Эроса-Урана и Зевса-света-Логоса не мешают друг другу, каждое имеет свое бесконечное измерение «И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер и было утро день один «(Бытие, I, 4–5)

«День» и «ночь» — это уже не просто «свет» и «тьма» как аморфные идеи бытия вообще, но оформленные, отграненные Итак, если с точки зрения Эроса на все в мире взглянуть (а мы так и должны здесь делать), то один акт соития с одними действующими лицами (не лицами, а существами, телами), когда во тьме, в тепле Уран Ночь приводит, — сменяется другой его ступенью, звеном (ведь и в телесном соитии мы чуем, как бесконечно проваливаемся на новый этаж бытия, проходим новый круг и попадаем в иную сферу и миры, т. е. и это — многоступенчатый акт), где иные действующие лица — уже именно лица: когда через глаз и свет — и ум, и знание, и слово, и дело вступают в социальное общение (совокупление) друг с другом. Телесный Эрос сменяется платоновым

В чем же отличие света — и чем же он хорош? Во-первых, то, что первый день творения, сделав так много, закончился именно светом и началом его различении, говорит, что весь этот день можно рассматривать как единый акт рождения света — к нему все ведет, как к цели: волею создать его движимо все уж с самого начала, когда Дух Божий носился над водами. Ибо завязь бытия — сразу беспокойство и ожидание: что-то будет тревожно; а свет — уже свершение, успокоение и разрешение. Что же он разрешил? Главное в свете — отличение: не просто отделение (это было и когда небо и землю Бог сотворил), но «обратная связь» отделенного навстречу друг другу; множество не только воззвано к существованию, но всеобъемлется, всесвязуется и всепроницается, но уже не как сплошное, а как отдельное, самостное. Ибо свет именно такой: все «в его свете» видно, есть. Это первое, и второе: все есть как отличное (а не сплошное марево) и не безвидное, но имеет вид — эйдос — идею. А отсюда — и форму. Ибо поделенное бытие оттолкновением лучей света от себя — себя огораживает и охорашивает (недаром красиво белое, светлое — то, что отталкивает лучи, значит: имеет форму, грань, вид и блеск)

Свет, таким образом, — всеобщий организатор бытия, всему места свои и пределы указующий, — и только с ним начинается мир как Космос (а не Хаос). Но бесконечное разноформие, разные эйдосы — идеи, виды (значит, и разные цели всего существующего) есть то искомое решение вопроса, которое может удовлетворить и успокоить расширяющееся через Эрос бытие. Раз всему открываются свои цели и пределы, то они не теснят друг друга: каждому — свое. Именно идея своего является у каждой частицы — атома бытия. И бытию есть куда расширяться бесконечно, а Эросу — какие различия алчно и страстно потоплять, вновь погружать в свое всеединое марево, сплошняк и неразличимость. Ибо от вида ныне возгорается в нас Эрос (а не сам собой): на свет и космос (косметика, красота — его сопутник). И недаром оскопление Урана, т. е. стихийного Эроса, — было одновременно порождением Афродиты. А что она, если на нее не смотрят, не видят, не любуются. Член же отца детородный, отсеченный острым жезлом, По морю долгое время носился, и белая пена Взбилась вокруг от нетленного члена. И девушка в пене Той зародилась. Сначала подплыла к Киферам священным, После же этого к Кипру пристала, омытому морем. На берег вышла богиня прекрасная. Ступит ногою, — Травы под стройной ногой вырастают. Ее Афродитой «Пеннорожденной», еще «Кифереей» прекрасновенчанной Боги и люди зовут, потому что родилась из пены. Пена — это то, что возникает на стыке между водой и воздухом[84]. Это тот миг, когда еще «Дух Божий носился над водою». И недаром прекрасное Вечно женское, на любовь зовущее, возникает еще до Бога-Слова, до света, до Зевса-Ума-Логоса, в начале Времен — в начале царства Хроноса. К племени вечно блаженных отправилась тотчас богиня Эрос сопутствовал деве, и следовал Гимер прекрасный. С самого было начала дано ей в удел и владенье Между земными людьми и богами бессмертными вот что: Девичий шепот любовный, улыбки, и смех, и обманы, Сладкая нега любви и пьянящая радость объятий. (Гесиод «Теогония», 189–197, 201–206) И открыв глаза, мы первым делом начинаем различать милые черты, перебирать их взором, ласкать взглядом и словом. В наборе, окружающем Афродиту, — уже не просто темный, страстный Эрос. Здесь есть световое: улыбки, смех. А оттого, что в какую-то дырочку впущен свет, — и весь ее арсенал иной, чем у Эроса: просветленный, смягченный (не гортанные клики страсти, а «шепот любовный», не ложь — но «обманы», не смертельность соития и жажда испепелиться в ничто — но «сладкая нега любви» и т. д.)