Тройная параллель
Тройная параллель
Итак, глава первая «Никогда не разговаривайте с неизвестными». Действующие лица – Берлиоз и Бездомный, клетчатый регент, профессора Воланд и Кант. И ещё Аннушка уже разлила масло.
Напомню, что мы исходим из гипотезы наличия скрытого слоя смыслов, время в котором течёт иначе, нежели в условном времени пьесы, разыгрывающейся в Москве в течение четырёх дней. Как и в послужившем для Автора образцом «Фаусте» Гёте, персонажи Романа - это коллективные образы, олицетворяющие исторические движения, развитие больших сообществ на протяжении многих десятилетий. Мы можем предположить, что пролог и завязка Романа относятся к 20-м годам ХХ века, то есть к началу работы над Романом и предшествующим событиям. В частности, на это может указывать возраст мастера – 38 лет, как у Автора в 1929 году, когда был написан «роман в романе».
Почему этот указатель времени относится к первой, а не к тринадцатой главе? Разумеется, это только предположение, но оно основано на нескольких указаниях Автора. Во-первых, возраст героя сообщается сразу по его появлении в 13 главе. Во-вторых, есть аналогия с ершалаимскими главами, где возраст героя лет двадцати семи указывает не просто на начало действия в 1918 году, а на завязку – встречу Иешуа с учеником Пилатом. Соответственно, можем предположить, что и в московских главах такой же указатель времени относится к завязке сюжета – встрече Воланда с Иваном Бездомным. В книге есть ещё один указатель времени, подсказывающий нам именно такую привязку, но о нём мы поговорим чуть позже. Главным же доказательством нашей гипотезы о течении времени в скрытом слое Романа будет возможность детального истолкования хотя бы одной, первой главы.
Итак, вернёмся от завязки в самое начало первой главы – к прологу, в котором участвуют только Берлиоз и Иван Бездомный. И ещё, чуть не забыл, призрак клетчатого регента. Роль Берлиоза – одна из самых кратких, но и самых ярких, так что язык не повернётся назвать её эпизодической. Берлиоз – один из главных героев всей московской пьесы. При этом обстоятельства смерти Берлиоза и появление его отрезанной головы на Балу, не оставляет сомнений в первоисточнике. Здесь речь тоже идёт о повторении древнего сюжета из Евангелия – только канонического, а не от Воланда. Сюжетная параллель между смертью Берлиоза и усекновением главы Иоанна Крестителя достаточно очевидна для всех комментаторов Романа. Но в чём состоит смысл этой параллели? Какую идею подсказывает нам Автор этим уравнением?
Заметим, что это не первое обращение Булгакова к идее «предтечи». В романе «Белая гвардия» тоже был эпизод, где ученик «предтечи антихриста» становится учеником главного героя – доктора Турбина. И вообще нужно отметить, что уже в первом романе Булгакова присутствуют в зачаточной форме почти все идеи главного Романа. Например, глумливый персонаж в клетчатых брюках, приснившийся Турбину. Ну да, мы отвлеклись. «Предтеча» из «Белой гвардии» лишь подтверждает, что Булгакова действительно занимала эта идея параллелей и схожих ролей, которые играют личности или большие сообщества в сюжетах Истории.
Что же означает параллель «Берлиоз – Предтеча»? Какие выводы неизбежно следуют из этой линии? Да уж, весьма скандальные выводы следуют, скажу я вам. Так что я не удивляюсь тому факту, что ни один комментатор даже не пытался продолжить эту линию. Если Берлиоз параллелен Иоанну Предтече, то и сама завязка Романа, его первая глава параллельна не только ершалаимским главам, а самому что ни на есть каноническому Евангелию от Иоанна: «На другой день опять стоял Иоанн и двое из учеников его. И, увидев идущего Иисуса, сказал: вот Агнец Божий. Услышав от него сии слова, оба ученика пошли за Иисусом» /Ин 1,35-37/.
«Предтеча» Берлиоз и ученик Иван Бездомный на берегу Патриарших прудов встречают незнакомца, который становится новым учителем Ивана. Ученик покидает прежнего учителя и следует уже за новым, а вскоре при участии мастера становится его убежденным адептом. Перед Берлиозом, как и перед Крестителем, возникает дух, пусть и не в виде голубя. Хотя птицы в небе над прудом в первой главе тоже присутствуют.
Как так можно?! – воскликнет кто-то из ревнителей благочестия, – приравнять Господа нашего Иисуса и Воланда? Ну, во-первых, ещё никто никого ни с кем не равняет, а лишь раскрывает параллель в художественном тексте. Почему бы Автору ни считать, что отношения между демонами и их свитой строятся по тем же правилам, что и отношения ангелов? В конце концов, сатана – тоже ангел, только падший. Нас с вами интересует не реакция ревнителей, а мысли Автора. Например, такой вывод: Автор в московских главах проводит параллели не только с евангелием от Воланда, но и с каноническим Евангелием. Поэтому «ершалаимские главы» не отменяют, а дополняют канонический текст, их нужно читать не вместо, а вместе.
Раз уж мы обнаружили одну линию, параллельную с каноническим сюжетом, то не поискать ли и другие параллели где-нибудь поблизости? Если Берлиоз имеет прототип в лице новозаветного героя, то нужно бы и Бездомного проверить, раз уж он присутствует с самого начала. Впрочем, я уверен, что вы уже сами вспомнили, кто из учеников Иисуса сначала долго преследовал его, а потом стал самым горячим адептом, после того как Иисус явился ему: «Я упал на землю и услышал голос, говоривший мне: Савл, Савл! что ты гонишь Меня?» /Деян 22,7/.
Итак, в самом начале Романа, в его прологе Автор выводит две фигуры, прототипы которых – это Иоанн Креститель и апостол Павел, а связующим звеном между ними является Иисус. В таком случае, чтобы расшифровать эти параллели нужно сначала раскрыть связь между Предтечей и последним из призванных апостолов. Да и существует ли такая взаимосвязь? Например, Иоанн – учитель, и Павел – тоже. И тот, и другой создали своё учение, одно – предшествующее проповеди Иисуса, другое – следующее ей. Если апостол Пётр по воле Учителя учредил христианство как церковь, то апостол Павел – создатель христианской религии как учения.
Иоанн Предтеча создал и проповедовал учение о скором пришествии Христа на основе толкования книг Ветхого Завета, и сам он принадлежал ветхому иудаизму. Апостол Павел создал учение о том же самом, но уже исполнившемся. И основой его учения был уже не Ветхий, а Новый Завет. А между этими двумя столпами было явление самого Нового Завета – божественное откровение, данное Иисусу. Это и есть в общих чертах взаимосвязь между тремя фигурами учителей, один из которых был сначала непослушным учеником.
Теперь применим этот выявленный прототип взаимосвязей к троице Берлиоз–Бездомный–Воланд. Разумеется, сделать это даже в первом приближении невозможно, рассматривая лишь внешний слой сюжета. Параллельные линии могут сойтись только в неевклидовом пространстве скрытого слоя смыслов. Поэтому нам вновь придётся прибегнуть к гипотезе, которая тем самым пройдёт проверку. Когда в начале нашего исследования мы обнаружили скрытый смысл в «Фаусте», то предположили, что и в нашем Романе речь идёт о судьбе науки в контексте развития цивилизации в ХХ веке. Только речь в нашем случае идёт не о естественных науках, а о гуманитарных. Точнее так: новая фундаментальная наука о человеке и человечестве, поскольку понятие «гуманитарная наука» слишком дискредитировано за последнее столетие.
Соответственно, у Гёте Фауст был олицетворением, коллективным образом учёного сообщества, а Мефистофель – не что иное, как дух естественных наук. Мы предположили, что аналогом Фауста в булгаковском Романе (и соответственно, в новой науке) является мастер. Эта гипотеза пока не встречает особых возражений. Кроме, пожалуй, одного – в отличие от Фауста мастер пассивен и действует в небольшом числе эпизодов. В этом смысле активный Иван Бездомный несколько его превосходит. Может быть, всё дело в том, что мастер – не учёный? Да, раньше он был историком. Но разве «история» – это наука в том же смысле, что и физика или химия? Разве у «гуманитарной науки», включая историю, есть фундаментальные законы? Нет, конечно, и поэтому гораздо правильнее «гуманитарные науки» называть дисциплинами.
Мастер бросает свою «науку» и пишет «роман». Но при этом мастер решительно отказывается и от звания писателя. То есть его «роман» – вовсе не роман в смысле литературы. И из всех связанных с текстом булгаковского Романа источников есть один, имеющий подходящий к этой шараде смысл – та самая программная статья Канта и предсказанная в ней История как Роман, то есть фундаментальная теория, которая делает явными все ранее скрытые взаимосвязи и движущие силы всемирно-исторического процесса.
Нужно заметить, что любая по-настоящему фундаментальная наука рождается вовсе не из философии или математических формул (это всего лишь язык науки), и не из систематизированных данных (это всего лишь материал для будущего содержания). Рождение новой фундаментальной теории – это результат такого же духовного откровения, озарения, как и рождение новой религии. В этом смысле вполне работают параллели между приснившейся Менделееву периодической таблицей и снами наяву библейских пророков.
Иван Бездомный – это ученик одновременно и Воланда, и мастера, о тесной взаимосвязи которых мы ещё поговорим. Иван в своём развитии движется, наоборот, от поэта к историку, от писателя к учёному. Писатель получает знание художественным методом, через откровение, а учёный добывает знания через применение фундаментальных законов. Поэтому учёное сообщество новой науки, как во второй части «Фауста», перейдёт от откровения к освоению новых методов.
Нам остаётся предположить, что Булгаков существенно развил идеи, заимствованные у Гёте, и увидел двух разных Фаустов. Старый ученый из первой части «Фауста» оставил прежнюю схоластику и, порывая с обществом, опускается в глубины подсознания за научным откровением. Молодой Фауст из второй части учится пользоваться дарами Мефистофеля, чтобы преобразить окружающий мир. Эти две ипостаси учёного – учителя, впитавшего предшествующий опыт, и ученика, познающего открытые ему законы, одноимённы у Гёте, а у Булгакова соответствуют двум разным персонажам – Берлиозу и Иванушке. Между этими двумя образами обязательно должен быть третий – творческий дух, дарящий откровение новой теории. И где-то рядом – мастер, воспринимающий это откровение и передающий новому Ивану.
На всякий случай напомню, что аналогия Иванушки с новым Фаустом не означает совпадения этих коллективных образов. Естественная наука как сообщество и как процесс познания не совпадает с гуманитарной наукой – ни с прежней, ни с новой. Но всё же естественнонаучное сообщество играет ведущую роль в ХХ веке, поэтому было бы странно, если гётевский Фауст в каком-то обличье не стал соучастником нашего Романа. Об этом мы ещё поговорим, а пока стоит вспомнить о Берлиозе.
В самом деле, стоит только взглянуть на эту фигуру: «одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе», чтобы безошибочно распознать типичного гуманитария. Просто типичнее не бывает. А эта мощная эрудиция: «редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков». И ещё – «Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек». Но при живой встрече с явлением, не учтённым в анналах и не освящённым авторитетами, Берлиоз совсем теряется и рабски следует стереотипам, даже жертвуя собой. Согласитесь, если нам нужен обобщенный образ видного представителя «гуманитарных наук» как общественных дисциплин, то более ёмко и кратко, чем у Булгакова, вряд ли у кого-то получится.
Сам Автор относится к Берлиозу с очевидной симпатией. В лице Воланда он даже пытается в последний момент как-то предостеречь, уберечь Берлиоза. И в самом деле, Берлиоз не так плох для своего времени, стремительно уходящего вместе с изломанным солнцем. Ничуть не хуже, чем Иоанн Креститель для своего времени и своей исторической роли.
Да, гуманисты начала ХХ века практически в один голос говорили о «новом человеке», о роли науки в его воспитании и утверждении. Никто из них не представлял, как это должно произойти, но свято верил в близкое чудо пришествия «нового человека». Атеизм этих гуманитариев был предметом их гордости, но представлял собой всего лишь вывернутый наизнанку религиозный догматизм. Вместо научного объяснения исторических фактов и социальных явлений, связанных с религией и вообще с откровением как формой знания, «гуманитарии» просто отрицают значение этих фактов, принижают их до уровня суеверий и мифов диких народов. Разумеется, любая попытка влить новое знание в эти вывернутые наизнанку «ветхие меха» ведёт к гибели сосуда.
Теперь попытаемся понять, почему именно 1929 год стал столь критическим для обобщённого образа советского гуманитария. Вряд ли только усилиями Булгакова, осчастливившего одного главного редактора одной главой из первой версии Романа. 1929-й – это год Великого перелома не только в политике и экономике, но и в идеологии. В июне 1929 года состоялся первый Всесоюзный съезд безбожников, настоящий шабаш советских «гуманитариев». Однако пострадавшими в ходе кампании новых гонений на церковь, разрушения храмов, оказались не только верующие люди. Одной из главных жертв Великого Перелома стала сама гуманитарная наука.
В порядке самозащиты внешнего – «ветхих мехов наизнанку», из общественных дисциплин изгонялось всё живое, противоречащее марксистской атеистической или экономической догматике. Ведущие учёные, творцы новых теорий, которые были условно лояльны советской власти и стремились помочь развитию страны, оказываются в застенках или на Соловках, упоминание которых так задело Берлиоза. Флоренский, Лосев, Кондратьев, Чаянов – даже этого краткого списка достаточно, чтобы понять обобщенный образ отрезанной головы советской гуманитарной науки, которая в силу творческого импульса революции была одной из передовых в мире. В общем-то, она и впрямь стала жертвой комсомольского трамвая, резко свернувшего от Патриарших прудов по новым рельсам культурной революции 1930-х. И всё же у лидеров гуманитарной науки остались ученики, которые поначалу тоже были захвачены безбожным вихрем, но потом одумались и пошли совсем иным путём.
Итак, наши гипотезы дают нам вполне убедительную интерпретацию встречи коллективных образов, послужившей завязкой всего сюжета московской части Романа. Однако всё вышеизложенное – это лишь где-то половина всех скрытых смыслов, обнаруженных в первой главе Романа.