Тайна Массолита
Тайна Массолита
Даже самый строгий скептик не станет отрицать, что между 4 и 5 главами Романа такая же разница в настроении и общей атмосфере, как между сталинским периодом и хрущевской «оттепелью». Хотя и это, разумеется, всего лишь ещё одно случайное совпадение из-за известной забывчивости Автора. Мы, однако, просто ради развлечения продолжим нашу игру в русского Нострадамуса.
Не будем углубляться в мелкие политологические детали, роднящие Массолит из пятой главы с хрущёвской эпохой. Как, например, осиротевшее «коллективное руководство» или особое внимание «квартирному вопросу». Но особо стоит отметить, что утомлённые заседаниями члены «коллективного руководства», пожалуй, даже немного завидуют рядовым членам Массолита, которые имеют возможность вести оживлённую частную жизнь. Впрочем, нас, литературоведов, больше должно волновать такое совпадение, что конец 1950-х – начало 60-х годов были временем нового интереса к художественному мастерству, литературе, поэзии. Звание поэта звучало ничуть не менее пафосно, чем в конце 1920-х – начале 30-х годов. В этом смысле булгаковский рассказ о буднях Массолита вполне уместен именно в пятой главе.
Как мы, может быть, помним, пятёрка символизирует тайное знание, а на пятой стадии развития сообщество уже достаточно далеко уходит от первобытного единства, разделяется на группы и даже на отдельные индивидуальности, развивающие свои собственные мифы. Кстати, это и есть функция художественной литературы – создание современной мифологии. При этом сначала происходит разделение, например, на «физиков» и «лириков», потом «физики» делятся на тех, которые шутят, «весёлых и находчивых» и на научных фантастов, а из числа последних выделяются социальные фантасты как Ефремов и Стругацкие. «Лирики» в свою очередь делятся на романтиков, почвенников, космополитов и так далее. Возможно, и по этой причине тоже, описание Массолита начинается упоминанием массы кружков, секций, групповых фотографий.
Общая атмосфера эпохи, в конце которой впервые появился на публике Роман Булгакова, передана очень даже неплохо. Ещё до официальной публикации Романа с его содержанием, в том числе с известием о смерти Берлиоза, было ознакомлено «коллективное руководство». Более того, шестидесятые годы – начало массового распространения «самиздата». Так что с машинописной рукописью Романа была ознакомлена ведущая часть литературной общественности. В этом смысле весть о смерти Берлиоза корректно и даже буквально вписывается в литературный контекст середины 1960-х.
Но одно дело что-то слышать и даже прочитать бледные страницы рукописи, и совсем другое появление Романа массовым тиражом с общественным обсуждением. Пусть даже книга была опубликована с существенными купюрами, то есть, считай, что появилась перед обществом без некоторых деталей одежды. Но всё равно, и это нужно признать, что Автор нанёс очень серьёзный удар по общественному лицу литературного сообщества. Так что дальнейшая судьба Романа в годы застоя тоже не была лёгкой, издавался он не часто, не крупными тиражами, да и тех обнаружить в книжных магазинах было почти невозможно. Но самое главное, что критика своевременно объявила Автора социальным сатириком и мистическим фантастом, то есть немного не в себе. В общем, литературная общественность справилась своими силами, методом удушения в объятьях.
Автобиографическое, точнее – автобиблиографическое толкование в литературном контексте вполне подходит к сюжету пятой главы. Но и параллельная линия судьбы новой гуманитарной науки тоже прослеживается как на ладони. 1960-е годы – самые плодотворные для Льва Гуммилёва. Изданы первые серьезные монографии, в которых последовательно проводится новый взгляд на историю как науку, которая должна изучать не источники, а отражённые в источниках факты и процессы. Однако в одиночку противостоять сообществу общественных наук не под силу даже гению. Лишь поддержка естественнонаучного сообщества географов даёт возможность работать. Однако, главные идеи и главный труд Гумилёва – «Этногенез» оказались в советское время в ещё большей изоляции от массового читателя, вплоть до конца 1980-х.
Что же касается официальной гуманитарной науки, то она мертвая и голая лежит на столе прозектора, то есть архивариуса. Единственное, что нужно решить – хоронить так или сначала «пришить» отрезанную в 30-е годы голову, то есть открывать или не открывать архивы Лубянки. Частично «пришили», но хоронить пришлось всё же без головы. Поскольку творческое наследие современников Булгакова ещё сыграет свою роль в судьбе новой науки.
Мы не будем долго разбирать неинтересную шестую главу, атмосфера в которой вполне застойно-бюрократическая с отдельными всплесками диссидентской активности Бездомного. Отметим только, что брежневско-андроповский застой и в литературной, и в научной жизни вполне соответствовал символике шестой стадии – сугубой разделённости. Все сферы жизни были прорезаны бюрократическими и идеологическими барьерами, которые поддерживались не столько усилиями дряхлого режима, сколько всеобщей отчуждённостью и разочарованием. Лучше мы, сэкономив время на шестой главе, ещё раз взглянем на пятую. Всё-таки символика пятёрки обзывает нас искать скрытые смыслы во всех образах, которые возможно распознать как символы.
Например, Дом Грибоедова. Автор сам подсказывает, что этот дом можно называть просто по фамилии известного писателя, то есть намекает на скрытое значение символа: дом как личность. Впрочем, даже для невнимательного читателя ясно, что Дом Грибоедова немного отличается от обычного дома, даже многоквартирного. В этом доме обитают не семейные треугольники – муж, жена, сосед, и даже не коммунальные соседи, а целая организация, в которой состоит три тысячи сто одиннадцать человек. Более того, в этом доме ровно в полночь звучит музыка и не простая, а «Алиллуйя» – как минимум, это пародия на богослужение. Впрочем, у Булгакова всюду пародия или сатира, однако под этим внешним, нарочито фальшивым слоем бывают спрятаны настоящие сокровища. Как, например, образ «чудного мгновенья» под карикатурной Аннушкой-Чумой.
Или вот, зачем, спрашивается, Автор вставил в самую кульминацию главы, перед известием о смерти Берлиоза, явно выпадающий по стилю и смыслу пассаж? Судите сами: «…и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..». Отрывочек этот явно попал сюда случайно, по недосмотру Автора из другой оперы, точнее из второй, ершалаимской главы: «И тут прокуратор подумал: "О, боги мои! Я спрашиваю его о чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше..." И опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. "Яду мне, яду!"»
Что примечательно, присобачен этот явно лишний отрывок непосредственно к опровержению караибско-пиратского происхождения черноглазого красавца с кинжальной бородой. А между тем в той самой второй главе, откуда «случайно» попал к нам сюда призыв к римским богам с требованием яду, багровое лицо Пилата имеет причиной вовсе не духоту:
«– Сегодня душно, где-то идет гроза, – отозвался Каифа, не сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все муки, которые ещё предстоят. "О, какой страшный месяц нисан в этом году!"
– Нет, – сказал Пилат, – это не оттого, что душно, а тесно мне стало с тобой, Каифа, – и, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: – Побереги себя, первосвященник…
– Знаю, знаю! – бесстрашно ответил чернобородый Каифа, и глаза его сверкнули».
Думаю, этих небольших отрывков вполне достаточно для проведения параллелей между Домом Грибоедова и ершалаимским храмом, а также для опознания Арчибальда Арчибальдовича как исполняющего обязанности первосвященника. Заметим мы также, что Бездомный не заходил внутрь Дома Грибоедова, а только в ограду этого «храма». В таком случае трудно не увидеть ещё одной параллели – между поведением Ивана на летней веранде Грибоедова, изобличением «кулацкого нутра» поэтов и евангельским изгнанием торгующих из храма: «И, сделав бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул» /Ин 2,15/. Эпизод этот произошёл на первую Пасху после Крещения, то есть задолго до Страстной недели. Эту параллель между ранними стадиями жизненного пути Иисуса и Ивана, кажется, ещё не обнаруживали. Всё же обычно с Иешуа в московских главах ассоциируют обычно только мастера.
Ну и раз уж мы вспомнили о ступенях восхождения Иисуса, то кроме Крещения, искушения в пустыне, изгнания торговцев, одним из главных было Преображение. А в связи с ним можно обсудить библейскую символику одежды. Ослепительно белые одежды преображенного Иисуса – это символ совершенного знания. Нас эта символика одежды может интересовать в связи с нарядом Бездомного: «Он был бос, в разодранной беловатой толстовке… и в полосатых белых кальсонах». Белый в полоску или беловатый цвет здесь свидетельствует о не вполне совершенном, но всё же близком к истине знании. Та же символика, что и у зажжённой Иваном свечи. А вот нагота мёртвого Берлиоза, который так ладно рифмуется с «официозом», – это полное отсутствие какого-либо смысла.
К библейской символике одежды примыкает символика пищи, только речь идёт о знании в форме учения, передаваемого от учителя ученику или получаемому в храме. В этом смысле наличие в грибоедовском «храме» лучшего в Москве ресторана вполне уместно в смысле символики. Ресторатор в таком случае является распространителем учения, признаваемого в «храме». В свете этой символики и само наименование Дома, имеющее и литературный, и гастрономический смысл, намекает на какой-то храм, связанный с учёностью или с учением.
Можно также легко заметить, что адепты грибоедовской кухни предпочитают рыбные блюда, которые здесь самые свежие в Москве. Да и сам ресторатор во время пожара в 28 главе спасает, как самую великую ценность, две больших рыбы. И тут опять мы должны обратиться к первоисточнику символики. По свидетельству евангелистов, пять тысяч человек были накормлены пятью хлебами и двумя большими рыбами. Как совершенно верно заметил Воланд Берлиозу в третьей главе: «уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы начнем ссылаться на евангелия как на исторический источник...»
Ну, может быть насчёт ничего и никогда Воланд немного преувеличил в полемическом задоре, но уж читать Писание как исторический источник точно не следует. Хотя бы потому, что его главный духовный смысл скрыт в символике этих никогда не происходивших чудес. Описание невероятных чудес – всего лишь вернейший знак того, что здесь скрыты ценности духовного знания. Если знать, что хлеб символизирует «учение», а 5 – тайну, то 5 хлебов означает «тайное учение» – то самое, которое скрыто в явном учении в виде символов. Символ 2 означает мудрость, а символ рыбы – святость, чистоту. Две рыбы означают «святая мудрость», духовное знание. А что такое пять тысяч, накормленных 5 хлебами и 2 рыбами? Тысяча символизирует любое большое собрание, или сообщество. Соответственно, 5 тысяч – это тайная церковь Иисуса, посвященная его тайному учению и хранящая святую мудрость. А вот 4 тысячи из следующего «чуда», накормленные 7 хлебами и несколькими рыбками – это земная церковь Христа, получившая в качестве учения букву закона и немного святости.
Нас с вами, людей нерелигиозных и вообще литературоведов, это различие между зваными и избранными не лишком волнует. Можно было бы и вовсе обойтись без этих экскурсов, но без этого никак не понять, что за число такое – три тысячи сто одиннадцать членов Массолита. Понятно, что – это собрание адептов в храме, посвященном некому учению. И в этом храме есть некая, не будем утверждать, что святая, но чистая пища - рыба. Причём пища эта – не молочная, для младенцев, а вполне солидная, предназначенная для достаточно зрелых людей, способных всё это переварить.
Однако Автор мог бы намекнуть и больше, о какой такой рыбе может идти речь. Например, с помощью тех же чисел. Впрочем, он ведь зачем-то ввёл в пятую главу необязательный диалог пышнощёкого поэта Амвросия и тощего Фоки. Как будто хотел сказать, что обильная грибоедовская пища не для слабых, здесь нужно особенное здоровье, обширное чрево для переваривания. Как вы уже поняли, чрево в тайном учении символизирует разум.
Цитируем Амвросия-поэта: «Но в "Колизее" порция судачков стоит тринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас – пять пятьдесят». Не станем сильно заморачиваться таинственным смыслом «Колизея»: нечто древнеримское и далёкое от нас, где за доступ к учению прошлось бы заплатить смертью – число 13. Главное, что в ресторане Массолита нужно заплатить за то же самое, и притом более свежее – всего 5 и 50.
Прямо скажем, не очень много… для понимания. Опять какая-то «тайна». Плюс к этому должна быть прибавлена целая жизнь, посвящённая тайному знанию. Но первое важнее, чем второе. Может быть, Автор намекает, что желающей этой чистой пищи для ума должен для начала сделать какой-то вклад, какое-то усилие. Например, признать существование тайны или узнать тайный смысл символов. Опять же, мы уже знакомы с числом 50, которое означает жизнь, посвящённую тайному знанию. В том числе жизнь самого Булгакова. Что уже наводит на некоторые мысли по поводу трёх тысяч ста одиннадцати членов Массолита.
Итак, 3 тысячи должно означать собрание, большое сообщество, посвящённое «вере, надежде и большей их них любви». 100 символизирует завершившийся большой цикл духовной жизни, большой и завершённый ряд перевоплощений духа, «внутреннего человека». К этому добавляется 11 – несовершенный человек. 111 – это несовершенная, но сознающая несовершенство, а потому развивающаяся личность, приложенная к зрелому духу, унаследованному от многих поколений.
Что же это может быть за большое собрание романтически настроенных людей? И нет ли подсказки в том, что этот большой дом носит имя писателя. И может ли писатель дать своё имя не просто дому, а «храму». Не подскажет ли нам что-то такое имя как Пушкинский дом. Ведь это тоже храм, посвященный классическому литературному наследию. Так что, скорее всего, Булгаков в данном случае позволяет себе немного подшутить над нами, зашифровав под именем Грибоедова свой собственный Дом Булгакова, а под именем Массолита – большое и разномастное сообщество булгаковедов, исследователей и просто поклонников. Каждому из них действительно можно позавидовать, настолько богатое и приятное на вкус наследие оставил нам Автор. Но только те из них, кто обладает достаточно мощным разумом, чревом и готовы заплатить пять пятьдесят, могут насладиться самой свежей рыбой, приготовленной по уникальным, особым рецептам. Прочим же придётся довольствоваться иной вкусной снедью.
А что же Арчибальд Арчибальдович, ресторатор? Почему это он распоряжается наследием умершего автора? И каким образом он может повлиять на судьбы художественного романа или научного трактата? Ну, эту-то загадку нам будет теперь отгадать несложно. Речь идёт о фигуре Издателя, от которого многое ещё пока зависит в литературном и научном мире даже сейчас, в эпоху Интернета. А уж в середине прошлого века зависело почти всё. Кстати, издание может ведь быть и пиратским. Это ещё одна подсказка Автора, указывающая на фигуру Издателя. Что же касается параллелей с Каифой, то разве не исполняющий обязанности президента Синедриона решал, имеет ли кто-нибудь право проповедовать своё учение в Иудее. Такова и власть редакционного «коллективного руководства», направляемого интересами Издателя.
Так что почти все тайны пятой главы нам, похоже, удалось разгадать. Хотя, по правде говоря, лично я был в этом не уверен, приступая к делу. Поэтому на радостях небольшой бонус, подсказанный символикой пятой главы. Есть в Новом Завете одно очень известное и совсем непонятное место. Не буду много цитировать, приведу лишь концовку одной из глав из Откровения Иоанна Богослова: «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть» /Откр 13,18/.
Поскольку мы с вами уже сочли число 111, то осталась меньшая часть умственной работы. Речь, по всей видимости, идёт об определённом поколении, которое при зрелом духе находится на стадии осознания своей несвободы и переживания своего несовершенства. Как это происходит, можно посмотреть в 11 главе. Разумеется, это поколение состоит из разных людей. Но число на всех одно. Необходимое различие даёт подсказка: «Здесь мудрость». Но чтобы применить эту подсказку к символическому числу, нужно заменить слово «мудрость» известным нам числом 2. Двойка действительно является сомножителем числа 666. Поэтому для людей, имеющих в себе мудрость, этот страшный символ становится числом 333, умноженным на 2. А число 333 означает, что жизнь мудрых людей из этого поколения будет помножена на 3, то есть на любовь с верой и надеждой. И символ этот не страшный, и число выглядит вполне человеческим.
А вот для того, в ком нет мудрости, жизнь оказывается помноженной на состояние разделённости и отчуждения между людей, когда осознание несовершенства проецируется лишь вовне, на ближнего. И разве не начинается в конце 1960-х повсеместное движение именно к этому атомизированному, разделённому состоянию общества, в котором самым близким человеком становится психотерапевт. Может быть, стоит задуматься, почему сюжет 6 главы нашего Романа так созвучен, например, сюжету знаменитого альбома и фильма «Стена»? На этой оптимистической ноте позвольте перевести дух и собраться с дальнейшими мыслями.