Аксиология родства в свадебном фольклоре (русско-сербские сопоставления)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ключевой для всего свадебного дискурса мотив противостояния двух родов (рода невесты и рода жениха), разрабатываемый в славянском фольклоре с помощью богатого арсенала метафорических средств (космологический, вегетативный, зоологический, метеорологический, охотничий, военный, торговый коды и т. д.), получает также интерпретацию на языке аксиологии, т. е. посредством оценок родственных отношений и связанных с ними коллизий. Субъектом оценки (тем, кто эти оценки выносит или от имени кого они выносятся) оказывается прежде всего невеста, для которой переход из родительской семьи (рода, дома) в семью (род, дом) мужа является поистине драматическим событием («Отстаю я, молодешенька, / От всего я роду племени, / Я от тятеньки, от маменьки!» [ЛРС: № 117]), тем более что он совершается вопреки ее воле:

Ой, да не сама я, сама замуж пошла, / Да просватал меня сударь батюшка, / Потакала меня родна матушка, / Ой, да потакала меня родна сестрица, / Ой, да потакали меня родны братики, / Ой, да перва – мила подруженька Фросенька! [ЛРС: № 20]; А не сама я собой во замуж пошла: / Сговорили меня люди добрые, / Поневолил меня родимый тятенька, / Да родимый тятенька, да родима маменька [ЛРС: № 21]; Меня вздумали родитель прочь отсеяти, / Поневолить в неволю великую, / На злодейскую чужедальнюю сторону, / На безродную землю бессемянную [PC 2000: № 8]; Как просватал любимый тятенька, / На чужую, дальнюю сторонушку [PC 2000: № 256].

В значительно меньшей степени оценки высказываются самим женихом или от лица жениха, для которого брак не связан с утратой своего рода или сменой рода, но означает всего лишь приобщение к еще одному роду; сравнительно редко субъектами оценок новых родственных отношений становятся другие персонажи свадьбы – родители невесты, ее братья, подруги и тем более родители и родственники жениха. Сербские припевки, исполняемые при встрече невестки в доме жениха, адресованы свекрови и оценивают ситуацию с ее точки зрения, например:

Радуј се радуј, свекрво, / иде ти вода студена, / иду ти дворе метени, / иду ти њиве копане, / иду ти баче плевене, / иде ти стадо мужено, / иде ти бела промена, / иде ти чиста постеља, / радуј се радуј, свекрво (Радуйся, радуйся, свекровь, / вот идет тебе вода студеная, / идут тебе дворы подметенные, / идут тебе нивы вскопанные, / идут тебе грядки выполотые, / идет тебе стадо подоенное, / идет тебе белое белье, / идет тебе чистая постель, / радуйся, радуйся, свекровь) [БЛ: № 198].

По своему содержанию и форме они очень близки севернорусским причитаниям, в которых мать оплакивает уход невесты-дочери:

И все я думала, печальная головушка, /<…)/ И будешь летна мне, горюше, водонощичка, / И будешь зимня на гумни да замолотщичка, / И будешь баенна родителям истопщичка… [Барсов 1997/2: 301].

Сербский и русский тексты зеркальны относительно друг друга и связаны рядом бинарных оппозиций: свекровь-мать, невестка-дочь, приход – уход, радость – горе.

В русских песнях подруги упрекают невесту в измене своему роду и называют «изменщицей»:

Что не тошно ли да тебе, Анна, / Что не горько ли, да свет Андреевна… / Что твоя-то родня да прочь отстала… / Что Николаева родня кругом обсела… / Диодоровича да обступила? [ЛРС: № 56]; Как во нашей во беседушке / У нас не было изменщицы. Появилася изменщица, / Как Наталья-то Михайловна [ЛРС: № 35].

Аналогично в сербских песнях подруги обвиняют невесту в вероотступничестве и называют «неверницей»:

Наша друшко, наша невернице, / до синоч си веру веровала, / кад стигоше за тебе сватови, / ти си, друшко, веру изгубила (Подружка наша, отступница, / до сих пор ты вере нашей верной была, / когда же пришли за тобой сваты, / ты, подружка, веру потеряла) [БЛ: № 125].

Объектами оценки служат чаще всего не отдельные лица своего и противоположного рода (за исключением самого жениха), а весь совокупный род, представленный нередко своей полной «парадигмой», обязательными членами которой являются родители (отец и мать) и далее братья и сестры, иногда и другие близкие люди; к родственникам приравниваются или даже замещают их как в обряде, так и в фольклорных текстах лица, наделенные ролью свадебных чинов (например, крестные родители, сват, староста, дружка, у сербов деверь, знаменосец и др.); к ним невеста может адресовать свои горькие чувства и упреки, считать их виновниками своей разлуки с домом:

Уж ты родимый мой брателок! / (…) / Уж ты за что за меня не заступился, / Уж ты на что на меня да прогневился? / Уж меня замуж да выдавают! / Уж меня да просватали / Да меня, красну девицу, / На чужую дальнюю сторону! [ЛРС: № 473]; Восприемна да крестна матушка, / Не расплетай-ко мою да трубчату косу, / Не отнимай мою да волю вольную,/Не снимай мою да девью красоту! [ЛРС: № 462] и т. п.

«Парадигмы родства» во многих текстах играют роль композиционного стержня, скрепляющего всю песенную конструкцию или объединяющего в единый цикл ряд песен, адресованных отдельным лицам. Так, в сербской песне, исполняемой двумя деверями и двумя сватами «вокруг сундука с приданым невесты», представлен сначала ряд персонажей из рода невесты, каждого из которых она просит «посыпать сундук серебром» (да jоj скрињу сребром поспе): бабо (батюшка) – маjка (мать) – браћа (братья) – сестре (сестры) – дундо (дядя по отцу) – другарице (подруги), и далее следует ряд свадебных чинов со стороны жениха: домаћин (хозяин) – првијенац (староста) – стари сват (старший сват) – кум вјенчани (крестный отец) – два ђевера (два дружки) – сви сватови (все сваты) – сви пирници и пирнице (все гости и гостьи); соответственно этим рядам песня содержит 15 однотипных куплетов [Вук 1972: № 44]. Нередко такая парадигма включает в качестве последнего, аксиологически выделенного члена самого жениха: в русской песне к невесте поочередно приходят ее родственники: «Приходил к ней родный батюшко, / Звал, звал Александрушку домой, / <…)/ Приходила к ней родна матушка / <…)/ Приходили к ней родны сестрицы, / <…)/ Приходили к ней родны братьюшки, / <…>». Всем родным невеста отказывала: «Я нейду, нейду, родименькие, с вами: / Ночка темная, караулов нет, / Речки быстрые, перевозов нет»; когда же пришел к ней ее «богосуженый», ответ был иной: «Я иду, иду, Николаюшко, с тобой: / Ночка светла, караулы есть, / Речки быстры, перевозы есть!» [ЛРС: № 169]. В этом случае, как мы видим, объединяется гомогенный ряд (все родственники) и оппозиция (все родственники – жених), поддерживаемая не только ответами невесты, но и характером предлагаемых ею мотивировок (светлая ночь – темная ночь, караулов нет – караулы есть, перевозов нет – перевозы есть).

Критерии оценок и, соответственно, их характер не остаются неизменными на протяжении свадебного обряда, что отражается и в способах номинации персонажей родства в текстах песен. Так, для невесты категорическая дихотомия в ряду отец-свекор, мать – свекровь, брат-деверь, сестра – золовка с положительными оценками первых членов пар (<сударь-батюшка – красно солнышко, мамушка – жаркая печенька, братцы – ясные соколы, сестрицы – белые лебеди) и отрицательными – вторых (лют свекор, свекровьюшка лихая), особенно релевантная для сватовства и первого этапа свадьбы:

Не к отцу идешь ты, а к свекору, / Ты не к матушке идешь, а к свекровке, / Ты не к братьям идешь, а к деверьям, / Ты не к сестрам идешь, а к золовкам [ЛРС: № 245]; «Хоть не быть тебе, и свекор, рай мой, рай! / Вместо тятеньки родного… / Хоть не быть тебе, свекрови… / Вместо маменьки родной… / Хоть не быть тебе, золовка, вместо сестрицы родимой… / Хоть не быть тебе, и деверь… / Вместо братца родного, рай мой, рай! [ЛРС: № 260],

сменяется своего рода нейтрализацией:

Как же мне назвать-то свекрушка, / Как же мне назвать-то свекровушку, / Как же мне назвать-то деверьицев, / Как же мне назвать-то деверьевых жен, / Как же мне назвать-то золовушек? / Приубавлю спеси-гордости, / Назову я свекра батюшком, / Назову я свекровь матушкой, / Назову деверьев братцами, / Назову деверьевых жен невестками, / Назову золовушек сестрицами [ЛРС: № 116]; Да как мне будет свекра звать? / Свекром звать – так не водится, / Да батюшкой звать мне не хочется. / Да убавлю я спеси-гордости, / Да прибавлю я ума-разума, / Да назову я свекра батюшкой, / Да батюшкой да богоданныим [ЛРС: № 119])

и появлением двойных именований, соответствующих будущему семейному статусу невесты (свекор-батюшко, свекрова-матушка, деверья-брателка, золовки-сестрицынъки [ЛРС: № 122]).

Проблема «номинации» родственников мужа и обращения к ним столь же релевантна для сербской невесты, которая приезжает в «чужой двор», где ей предстоит

туђег баба бабом звати, / а свога ће спомињати; / туђу мајку мајком звати, / а своју ће спомињати; / туђу браћу браћом звати, / а своју ће спомињати; / туђу селу селом звати, / а своју ће спомињати (чужого батюшку батюшкой звать, / а своего вспоминать; / чужую мать матерью звать, / а свою вспоминать; / чужих братьев братьями звать, / а своих вспоминать; / чужих сестер сестрами звать, / а своих вспоминать) [Вук 1972: № 115].

Девушки-подруги укоряют просватанную невесту в том, что она назвала чужого отца батюшкой, чужую мать матушкой, чужого человека мужем и тем «осквернила свою веру»:

од jутрос си веру погазила, / окнула си туђег татка – тато, / окнула си туђу маjку – нано, / окнула си туђе воjно – воjно! (с утра ты веру нарушила, / назвала чужого отца батюшкой, / назвала чужую мать матушкой, / назвала чужого мужчину мужем) [БЛ: № 127].

За «языковой» проблемой, конечно, скрывается более важная для невесты задача установления отношений с «чужим родом», задача освоения «чужого» и превращения его в «свое».

В одной сербской песне мы встречаемся с редким мотивом – не подруги, а мать упрекает дочь в том, что она готова служить чужому роду, родственникам мужа:

Лудо младо, мајке полудело, / зъшто си се, ћеро, обећала, / зар да служиш свекра љутитога, / љутог свекра змаја огњенога; / зар да служиш љуту свекрвицу, / свекрвицу живу жиравицу; / је л да служиш љуте јетрвице, / јетрвице гује присојнице; / јел да служиш младе заовице, / заовице кућне испоснице; / ил да служиш љути деверови, / деверови силни облакови…» (Ты с ума сошла, дочь моя, / зачем ты, дочка, обещала, / что будешь служить свирепому свекру, / этому лютому змею; / что будешь угождать лютой свекрови, / свекрови огнедышащей; / что станешь прислуживать лютым невесткам, / невесткам – змеям подколодным, / что станешь прислуживать лютым золовкам, / золовкам – домоседкам-отшельницам; / что будешь ухаживать за лютыми деверьями, / деверьями, мрачными тиранами); невеста же утешает мать, говоря, что она легко все это исполнит – «свекру руку поцелует, свекрови воды подаст, невесткам детей искупает, золовок подарками одарит, к деверьям с шуткой обратится» [БЛ: № 32].

Драматизм расставания невесты с родительским домом, получивший в русской традиции столь яркое выражение в жанре свадебных причитаний, в сербском фольклоре не окрашен в столь трагические тона и не порождает столь категорического противопоставления своего рода роду жениха даже на первых этапах свадьбы. Во время сватання жених утешает свою избранницу:

Што т’ се, Маре, жао од’јелити / од твог рода и од миле мајке, / и од браће и од братучеда, / од сестрица и мили невјеста? / И ја, Маре, доста рода имам: / имам тајка, имам милу мајку, / имам браћу, имам братучеда, / имам сестре, имам и невјесте (Что, Мара, жалко тебе / расставаться со своим родом, с милой матерью, / с братьями, родными и двоюродными, / с сестрами и милыми невестками? / И у меня ведь есть родня: / есть батюшка, есть милая матушка, / есть братья, родные и двоюродные, / есть сестры и невестки) [Вук 1972: № 29].

Когда в другой песне невесту спрашивают, жаль ли ей расставаться с родными, она отвечает:

Није мени мога баба жао, / у мог драгог бољег баба кажу. / Није мени мога брата жао, / у мог драгог бољег брата кажу. / Није мени моје сеје жао, / у мог драгог бољу сеју кажу (Мне не жаль моего батюшку – / говорят, у милого батюшка лучше. / Мне не жаль моего брата – / говорят, у милого еще лучше брат. / Мне не жаль сестрицу – / говорят, у милого сестрица лучше) [Вук 1972: № 44].

Во многих текстах сами родные уверяют девушку, что у милого ей будет лучше, чем в родном доме:

Пођи збогом, наша неве, не обзири се / на бабове б'јеле дворе! / И твој рабро баба има, / дворе му је саградио / боље нег' у баба твог (Иди с богом, наша невеста, не оглядывайся на / батюшкин богатый дом. / И у твоего молодца есть батюшка, и дом у него возведен получше, / чем у твоего отца) (вслед за батюшкой идут: маjка – браћа – селе, т. е. мать – братья – сестры) [Вук 1972: № 60].

Соответственно отношению к родственникам мужа меняется в свадебных текстах и образ «чужой стороны», которая сначала представляется невесте дикой, темной, звериной:

Уж закрывается светлая светлица, / Открывается темная темница [PC 2000: № 103]; Там кукушьё да кукованьицё, / Там петушьё да воспеваньицё, / Там лягушьё да воркованьицё, / Там медвежьё да жированьицё, / И уж волчьё завываньицё! [PC 2000: № 108]

и описывается в тех же словах, в каких в заговорах рисуется лишенный признаков человеческой жизни «иной» мир, куда отсылаются болезни и все прочие враждебные человеку силы:

Уж нет там звону да колокольнею, / Уж нет там петья-четья да церковного, / Уж нету поступу да лошадиного, / Уж нету посвисту да молодецкого [PC 2000: № 35].

Невеста плачет и горюет о том, что «на чужой, на дальней стороне / да три поля горя насеяны, / печальёй обгорожены, / кручиной исподпираны, / да горючим слезам обливаны», а «млад ясен сокол» ее утешает: «Тебе плакать-то не об чем: / на чужой на дальней стороне / три поля хлеба насеяны, / частоколом обгорожены, / весельем исподпираны, / частым дождичком поливаны» [ЛРС: № 179].

В сербском свадебном фольклоре мы встречаем совсем другие оценочные акценты: невеста не доверяет сватам, расхваливающим двор, благополучие и богатство семьи жениха, и желает сама убедиться в этом – оказывается, что все на самом деле еще лучше, чем в описаниях сватов:

Она дође у Петрове дворе, / баш у дворе свога вјереника: / он је љепши неголи га кажу; / он је бољи неголи га фале (Она входит в Петров двор, / во двор своего суженого: / он еще прекрасней, чем о нем говорят; / он еще лучше, чем его восхваляют) [Вук 1972: № 12].

Иерархия родственных отношений отражается и в последовательности членов ряда: для рода невесты в русской традиции на первом месте стоит отец (причем сама невеста называется «дочь отеческа» [ЛРС: № 218]), затем идут мать, братья и сестры; именно в таком жестком порядке фигурирует этот ряд в севернорусских песнях и причитаниях (за редкими исключениями):

Становился первобрачный молод князь / <…)/ На все стороны кланяется: / Как на перву-то сторону —/ Княгининому батюшке, / (…) / На вторую-то сторону —/ Княгининой матушке, / (…) / На третью сторону—/ Ко княгининым братьицам, / На четвертую сторону—/ Ко княгининым сестрицам, / На пятую сторону – Ко княгине за завесу, / Анне Карповне [ЛРС: № 42];

в южнорусских текстах этот ряд выдерживается менее строго. Та же последовательность естественна для восприятия родственников невесты стороной жениха:

Да был я у тестя ласкового, / Да был я у тещи приветливоей, / Да был я у шурина, ясна сокола, / Да был я у своячины, лебёдушки белой [ЛРС: № 333].

Но если для невесты главными лицами, представляющими род, служат отец и брат, то для жениха вся парадигма его рода представлена в русских песнях прежде всего женскими персонажами – матерью, которая побуждает сына к женитьбе: «Женись, женись, дитя мило, / Женись, женись, дитя мило» [ЛРС: № 1]; «Его матушка снаряжала, / Государыня сподобляла» [ЛРС: № 3], и сестрой, которая его «вынянчила»: «Да спородила меня матушка родна, / Да кудри вымыла колодезна вода, / Да завила кудри сестрица родна» [ЛРС: № 301]; значительно реже фигурируют в текстах отец и другие родственники жениха: «Спородила молодца родна маменька, / Споил да скормил родной батюшка, / Воспелеговала родима его сестра» [ЛРС: № 298]. Однако для невесты родня жениха представлена полной парадигмой, на которую проецируется структура и иерархия ее собственного рода (см. выше).

В сербских песнях главенствующая роль отца ни по отношению к невесте, ни по отношению к жениху не выражена, напротив, во многих текстах подчеркивается первенство матери: именно мать готовит свадьбу сына, обещает созвать весь «род и не род», а на роль кума пригласить самого бога, на роль старого свата – ясный месяц [БЛ: № 4–7 и др.]; мать девушки оплакивает расставание с дочерью:

Одби се грана од jергована, / и лепа Смиља од своjе маjке, / од своjоj маjке и од свег рода. / Врати се, Смиљо, маjка те зове, / маjка те зове, кошуљу даjе (Отломилась ветка от сирени, / а прекрасная Смиля от своей матери, / от своей матери и от всего рода. / Вернись, Смиля, мать тебя зовет, / мать тебя зовет, рубаху тебе дает) [Вук 1972: № 56].

В других вариантах этой песни фигурирует стандартный ряд родственников, зовущих невесту вернуться, который начинается не с отца, как в русских песнях, а с матери: «Обрни се, млада Маре, MajKa те зове» (Обернись, молодая Мара, мать тебя зовет) и далее: «отац те зове – брайа те зову – сестре те зову» [Вук 1972: № 57]; ср. также ряд тех, кто «жалеет», оплакивает невесту: стара маjка – старац бабо – браћа – сестре – друге [Вук 1972: № 59]; «Обазри се, лепа Цвето, MajKa те зове» (Оглянись, прекрасная Цвета, мать тебя зовет), далее «отац те зове – братац те зове – ceja те зове» (отец тебя зовет – братец тебя зовет – сестра тебя зовет) [Вук 1972: № 82].

Для невесты существует не только дихотомия «свой род – чужой род», но в перспективе замужней жизни еще более важная оппозиция «свой род – муж», в которой также присутствует некоторая, хотя и менее категорическая, оценка, тоже меняющаяся по ходу обряда. Сначала девушка отдает явное предпочтение родителям: она слушается батюшку, слушается матушку, а когда приходит «богосуженый, богоряженый» и зовет ее с собой, она ему отказывает: «Я нейду, нейду, не слушаюсь тебя, / Не твое пила-кушала, / <…)/ Не тебя буду слушати» [ЛРС: № 168], но в дальнейшем девушка отказывается следовать за родителями и родными братьями, когда те зовут ее домой, и соглашается идти за милым [ЛРС: № 169]. Она видит в женихе врага, разлучающего ее с близкими, но жених оправдывает себя в глазах невесты, возлагая ответственность за ее несчастье на ее близких:

Уж ты глупа, красна девица, / Неразумна дочь отеческа. / Что ведь я не погубитель твой, / Что ведь я не разоритель твой: / Погубитель твой – батюшка, / Разорительница – матушка, / Расплела косу сватьюшка, потерял красу друженька» [ЛРС: № 218],

и в конце концов добивается у невесты признания в том, что он для нее дороже родителей и кровных родственников:

Скажи-ка, свет Оленька, / Кто те из роду мил? – / Мил мне милешенек / Батюшка родной /<…)/ Мила мне милешенька / Матушка родна. – /<…>/ Это, свет Оленька, / Не правда твоя, / Не правда твоя, да не истина. – / (…) Мил-то мне милешенек / Мой сердечный друг, / Мил мне Сергей Никанорович. – / Это, свет Оленька, / Правда твоя, / Правда твоя, правда-истина [ЛРС: № 162].

Невеста снимает оппозицию «муж – родители» тем, что благодарит «родимого батюшку» и «кормилицу матушку» за то, что они «допоили, докормили» ее «до полного возраста, до ума и до разума», до «суженого и богоряженого» [ЛРС: № 258], а затем не просто отдает предпочтение милому перед своей родней, а фактически отрекается от своего рода:

А мне батюшкин хлеб / Есть не хочется; / Его хлеб полынь пахнет, / Темной горькой горчицей / Отзывается! / Как Ивана-то хлеб / Есть хочется: / Его хлеб медом пахнет, / А он сладкою сытою отзывается, / Сахаром рассыпается! [ЛРС: № 312].

Для невесты имеет значение не только оппозиция «муж – своя семья», но и отношение «муж – его род». В русской песне подруги поют невесте:

Скажем мы тебе всю правду: / Не будет свекор как батька, / Не будет свекровь как матка, / Не будут золовки как сестры, / Не будут деверья как братья, / А будет Ванька верный друг [PC 2000: № 239].

В сербской песне муж, уходя на войну, говорит жене, что оставляет ее на своих родных:

Како, коме те остављам? / Ето ти свекра свекрвом, / ето ти осам ђевера, / ето ти осам јетрва, / ето ти једна за’вица» (Как, кому я тебя оставляю? / Вот тебе свекор со свекровью, / вот тебе восемь деверей, / вот тебе восемь невесток, / вот тебе одна золовка);

она же ему отвечает:

Што ми је свекар свекрвом, / то ми је старо нејако. / Што су ми осам ђевера, / то су ми вјетри по гори. / Што су ми осам jетрва, / то су ми зв’језде по небу. / Што ми је једна за’вица, / то ми је мајка у мајке. / Тешко си мене без тебе, / кад није тебе код мене!» (Что мне свекор со свекровью, / стары они и немощны. / Что мне восемь деверей, / все равно что ветер по горам. / Что мне восемь невесток, / все равно что звезды по небу. / Что мне одна золовка, / это мне мать у матери. / Тяжко мне без тебя, / когда нет тебя рядом) [Вук 1972: № 125].

Таким образом, смена отношения к своему и чужому роду и оценки старых и новых родственных связей, являющаяся главным драматическим нервом всей свадьбы, определяется для невесты прежде всего оценкой (меняющейся по ходу свадьбы) ее брачного партнера, в то время как для жениха подобной коллизии родственных отношений не существует. В перспективе жениха дихотомия родственных отношений, хотя она и может осознаваться (и даже распространяться на самого жениха и его невесту), по существу лишена оценочных акцентов:

Да не тесть мне коня купил, / Мне не твой родной батюшка, / Не Степан Сергеевич, – / Мне-ка свой родной батюшка / Иван Егорович; / Мне не теща убор давала, / Не твоя родна маменька, / Не Лизавета Егоровна—/ Мне своя родна маменька, / Мне Надежда Ивановна; / Мне не шурин ведь плетку купил, / Мне-ка свой родной брателко; / Мне не свойка ковер вышивала, / А мне своя родна сестрица; / Мне не княгиня казну нажила, / Не Марья Степановна, / Уж я сам, первобрачный князь, / Да Иван сударь Иванович! [ЛРС: № 125],

либо же родственники невесты получают явную положительную оценку:

Ласковый тесть любует, / Да зятя дарами дарует… / Ласковая теща любует, / Да зятя дарами дарует… / Ласков шурин любует / И дарами дарует—/ Родною сестрою, / Да Степановной Марьей… [ЛРС: № 53].