Заметки о языке севернорусских причитании

Проблема финно-угорско-русских взаимоотношений очевидным образом имеет не только лингвистические, но и этнокультурные аспекты, которые начиная с XIX в. так или иначе разрабатывались историками, антропологами, этнографами и фольклористами, однако именно в лингвистике достигнуты ощутимые результаты[62], имеющие значение для всех прочих сфер культурной традиции Русского Севера, для которых подобных систематических финно-угорско-русских сопоставлений не проводилось [63].

Если не касаться былин, составляющих предмет особого раздела фольклористики, то в настоящее время наиболее продвинутой областью изучения духовной культуры Русского Севера, безусловно, являются причитания (похоронные, свадебные, рекрутские), которые со времени публикации сборника Е. В. Барсова в 70-х годах XIX в. (см. [Барсов 1997]) неизменно привлекали к себе внимание исследователей не только своим содержанием, структурой и прагматикой (связями с соответствующими обрядами), но и языковыми чертами (см. [Чистов 1997; Герд 1997]). Именно этот раздел культурной традиции оказался наиболее обеспеченным и эмпирическим материалом, и конкретными исследованиями как с финно-угорской (прежде всего карельской)[64], так и с русской[65] точки зрения, что в перспективе открывает возможность системного сопоставления текстов обеих традиций в разных отношениях – со стороны образных средств, поэтики, символики, поэтической фразеологии, лексики, грамматики. Такая задача с необходимостью предполагает создание словаря языка русских причитаний, подобного карельскому [Степанова 2004][66]. Лишь на основе полного корпуса данных могут быть сделаны надежные выводы о степени и характере взаимовлияния двух поэтических Традиций и их соотношении с русской и финно-угорской языковой стихией и с двумя самостоятельными мифо-ритуальными системами. При этом необходимо иметь в виду, что сходство русских и карельских причитаний, заметное даже при беглом знакомстве с ними, может объясняться не только взаимовлиянием, но и спецификой поэтического языка как особого идиома.

Так, к универсальным чертам фольклорной поэтики может быть отнесена повышенная частотность и расширенная сфера функционирования словообразовательных моделей с уменьшительно-ласкательными суффиксами, охватывающих не только конкретную, но и абстрактную область лексики (ср. смерётушка, желаньицо, живленьице, постелюшка, тоскикушка, прегрешеньица, тошнёшенько, неможеньицо, сиротаньицо, гладёшенько, красёшенько и т. д.), что характерно и для карельских причитаний [Степанова 2004: 6]. Особенностью русского поэтического языка можно считать обилие многоприставочных глаголов (приизвиются, приокинутъся, приобзариться, изнавешана, изнасажена, вспорожены, воспокинула, воспотешите, принаплачешься и т. п.); употребительность сдвоенных глаголов (разбросаны-раскиданы, стоснется-сгорюнится, позаныло-позаржавело, сгибается-мотается, ждать-дожидатися, ноет-ржавеет и т. п.) и ряд других языковых черт.

Безусловно универсальный характер носит сам принцип иносказательности, используемый в разной степени разными жанрами фольклора и, в частности, признанный одной из самых ярких особенностей языка карельских причитаний. Составленный А. С. Степановой словарь так называемых метафорических замен содержит полный корпус иносказательных номинаций главных персонажей, природных и предметных реалий и важнейших концептов карельских плачей, например, мать – «вскормившая грудью», «качавшая в колыбели», «выносившая, выпестовавшая, взрастившая» и т. п., отец – «мой знатный хороший», «мой мудрый хороший», «мой щедрый милостивый» и т. п., «тот свет» – «вековечные местечки», «невозвратные дороженьки», «безмолвные места» и т. п., горе – «десятикратные большие печалюшки», «во весь мир тоска», «с сосен высотой печалюшки» и т. п.[67]

Подобный словарь мог бы быть составлен и для севернорусских причитаний, в которых также широко используются устойчивые иносказательные (косвенные, непрямые) номинации, например, муж – «законная / надежная державушка (сдержавушка)», «надежная головушка», «надежная/ любимая/желанная / законная семеюшка», «надежа», «большак по дому настоятель», «ко крестьянской жирушке правитель», «великое желаньице» и т. п.; отец – «спацливый (свет-)родитель-батюшка», «родимой батюшка», «красное солнышко», «кормилец-(свет-)батюшка», «желанный родитель», «родительско желаньицо», «большак в доме начальник», «желанный батюшка»; мать – «родитель-матушка», «родитель-желанная матушка», «великое желанье (желаньице)», «сердечное желаньице», «родитель жалосливая», «родитель-красно солнышко», «желанье», «родительско желаньицо», «тепловито красно солнышко», «родима матушка», «спацлива матушка» и т. п.; вдова – «(бедная, победная) горюшица», «горепашица», «горюша горегорькая», «(бедная) кручинная головушка», «печальная головушка», «победная головушка», «победнушка», «беднушка», «обидная головушка», «дольщица великоей кручинушки», «половинщица злодийной обидушки», «сирота горегорькая», «сиротинушка», «кокоша горегорькая», «сирота-вдовушка», «вдова бесприютная», «сирота-вдова бессчастная», «горюша бесприютная», «бессчастная», «печальная горюшица», «сирота-бедна вдова», «сирота бесприютная», «сирота горька-бессчастная», «горька сиротинушка», «горюха горегорькая», «вдова горегорькая» и т. п.; брат – «скаченная жемчужинка», «светик-братик», «светушко-братец», «белой светушко», «светушки братья родимые», «братец-красно солнышко», «соколочек златокрылый»; дочь – «белая лебедушка», «косата мила ластушка», «дитятко любёшенько», «лебедь белая», «сугрева моя теплая», «добротинка», «налимная моя ягодка», «сердечно мое дитятко», «рожёно мое дитятко», «мой свет»; невеста – «невольна красна девушка», «обидна красна девушка», «(белая) лебедушка», «подневольна красна девушка», «подневольная головушка» и т. п.; жених – «остудник-блад отечский сын», «злодей супостатый», «чужой чуженин», «удалой добрый молодец», «млад отецкий сын», «молодой князь», «князь-детинушка молодой» ит. п.; смерть – «злодейка-душегубица», «лиходейка», «злодийка», «злодийная смерётушка», «злодий-скорая смерётушка», «скорая смерётушка», «смерть бесподсудная», «проклятая злодийка-бесталанница»; горе – «зло-бессчастье», «великое бессчастьицо / несчастьицо», «зло-великое бессчастье», «великая заботушка», «зла-несносная тоска неугасимая», «великая тоскичушка», «великая кручинушка», «обида», «обидушка», «злодейно бесталаньицо», «великая невзгодушка», «несносная обидушка», «тоска великая-тоскичушка», «кручинушка», «вдовиная обидушка», «злодийская кручинушка», «злодийная обидушка», «победна бедность», «зла-несносная тоска неугасимая», «зла обидушка», «досада», «кручина», «тоска-великая кручинушка», «злодийная обидушка», «злодийская кручинушка», «тоска неудольная» и т. п.

Одной из самых характерных особенностей карельских причитаний признается иносказательный способ обозначения лица по действию посредством отглагольного имени или причастия (в классификации А. С. Степановой – первая модель метафорических замен): «опечаленная», «удрученная» ‘девушка-невеста’, «на белый свет меня родившая», «тяжкие муки видавшая моя создательница» ‘мать’, «сокровище мною выращенное», «избранный мною выпестованный» ‘сын’ и т. п. Хотя в аналогичных иносказательных формулах русских плачей подобные отглагольные номинации используются гораздо реже, тем не менее и в русских текстах обнаруживается некоторая тенденция к номинализации предикатов, проявляющая себя в особой продуктивности отглагольных имен. Это явление и будет нас далее специально интересовать. Оно имеет отношение к разным сторонам системы языка – и к словообразованию, и к синтаксису, и к семантике. В плане словообразования речь идет о свободной деривации отглагольных имен actionis и agentis, практически не знающим ограничений в образовании диминутивов, и их приравнивании к конкретным именам, например, истопить (печь) > истопщичка, сберегать > сберегатель, стоять > стояньице, ткать > ткиюшка. В плане синтаксиса можно говорить о трансформации целых конструкций с verbum finitum в номинативные словосочетания, где каждый актант предикативной структуры (прямой и косвенный объект, атрибут, локативное или темпоральное обстоятельство) находит свое выражение в производной номинативной конструкции, например, будешь летом мне носить воду > будешь летна мне водонощица. Семантический аспект этого явления значим прежде всего для атрибутивов номинативного словосочетания, демонстрирующих нестандартный тип семантической деривации актантов исходной предикативной конструкции: в последнем примере прилагательное летна (водонощица) семантически соотносится не с субъектом глагола носить, а с самим действием ношения, т. е. сохраняет свою связь с глаголом в качестве темпорального сирконстанта.

Явление номинализации такого рода характерно прежде всего для текстов, записанных в Заонежье. Приведем сначала примеры номинализации предикатов и предикативных конструкций в форме nomina agentis:

Кто решетчатым дверям был отложальщиком, / Кто злодея-супостата запускальщиком? [РСЗ: 44] (исходная предикативная конструкция, далее – ИПК: кто отложил ‘открыл’ решетчатые двери, кто запустил ‘впустил’ супостата); Возгорчилась, знать, косата моя ластушка, / Што нет зимнего тебе да все извозчика, / Нету летнего тебе да провожателя, / Сберегателей нет вольной твоей волюшки! [Барсов 1997/1: 116] (ИПК: некому тебя зимой возить, некому летом тебя провожать, некому сберегать твою вольную волюшку); И все я думала, печальная головушка, / И посидишь да ты во красныих во девушках, / И ты во своей-то во вольноей этой волюшке; / И будешь легкая ведь мне да переменушка, / И будешь скоро безответно послушаньице; / И у стола будешь, невольница, стряпеюшкой, / И за ставом будешь умильна мне-ка ткиюшка, / И безответна на роботушке роботница, / И будешь летна мне, горюше, водонощичка, / И будешь зимня на гумни да замолотщичка, / И будешь баенна родителям истопщичка [Барсов 1997/2: 301] (ИПК: будешь стряпать у стола, будешь мне ткать за ставом, будешь на работе работать, будешь летом мне воду носить, будешь зимой на гумне молотить, будешь родителям баню топить[68]); Ты скажи, кирпична бела печенька, / Кто огням был раздувальщичек, / Кто свечам был разжигальщичек!» [РСЗ: 47] (ИПК: кто огни раздувал, кто свечи разжигал); «И уж я баенна держу да ведь истопщичка,,/ Ия, холодной ключевой воды изнощичка [Барсов 1997/2: 364] (ИПК: держу того, кто баню топит, кто приносит холодную ключевую воду); И порозжалюсь я на баенну истопщичку, / И я на эту ключевую водонощичку [там же: 386] (ИПК: порозжалюсь на ту, кто баню топит, кто ключевую воду носит); Я не зверь иду с лядины лесу темного, / Не змея ползу с поля чистого, / Иду баенна истопница, ключевой воды износчица [РСЗ: 134] (ИПК: иду баню топить, ключевую воду приносить); Вы советны милы подружки, / Где же баенна истопница, / Ключевой воды изнощица? [РСЗ: 138] (ИПК: где та, кто баню топит, кто ключевую воду приносит); Как у нас, да ведь родитель наша матушка, / Нету пахаря на чистыих полосушках, / Сенокосца на луговых нету поженках, / Рыболовушка на синем нет Онегушке! [Барсов 1997/1: 28] (ИПК: некому пахать на чистых полосушках; некому косить сено на лугах, некому ловить рыбу на Онегушке); У стола была любимая стряпеюшка, / За ставом да дорогая была ткиюьика» [Барсов 1997/1: 106] (ИПК: любимая / дорогая (дочь) стряпала у стола, ткала за ставом); «Как в сегодняшний Господен Божий денечек / Приведут душу да красну девицу, / На поля наши работницу, / На поля да сенокосы – сенокощицу, / На Онего рыболовщицу [РСЗ: 126] (ИПК: приведут красну девицу на поля сено косить, на Онего рыбу ловить).

В той же функции, что и nomina agentis, могут выступать и неизменяемые причастные формы:

И кто гостей у нас тут был да все встречаючи, / И кто свечи да зажигаючи! [РСЗ: 52] (ИПК: кто тут у нас гостей встречал и кто свечи зажигал).

В отличие от деепричастий литературного языка, в данных конструкциях субъект причастной формы может не совпадать с субъектом определяемого глагола: «Уж ты где меня повыглядел, / Во люлечке ли качаючи, / Во куколки играючи…» [РСЗ: 211] означает, что на качелях качался, в куколки играл не субъект действия повыглядел (т. е. жених), а объект, т. е. невеста.

Тенденция к номинализации предикатов проявляет себя также и в свободе образования и частоте употребления в текстах причитаний nomina actionis (нередко в уменьшительно-ласкательной форме). Ср. следующие примеры:

И там не будет тебе ранно положеньице, / И тебе поздного не будет пробуженьица [Барсов 1997/2: 305] (ИПК: и там ты не будешь рано (спать) ложиться, и поздно пробуждаться); И воля – сладкое было да уяданьице, / И воля – долгое было да усыпаньице [там же: 293] (ИПК: воля – это сладко наедаться и долго высыпаться); Я не ради отъеданьица, / Иду ради повиданьица [Барсов 1997/1: 60] (ИПК: не ради того, чтобы наедаться, а ради того, чтобы повидаться); И ты прости меня, бажёна дорога воля! / И меня, сладкое прости да уеданьице, / И меня, милое медвяно упиваньице, / И прости долгое, невольну, усыпаньице [Б.: 439] (ИПК: прости, что сладко наедалась, что медом упивалась, что долго предавалась сну) и т. п.

Ради экономии места в следующих однотипных примерах опускаем комментарий:

Как сегоднишним Божьим денечком, / Из-по ранному было по утрышку, / До раннего петунья воспеваньица, / До уныла соловьиного жупляньица, / До ранней зори спорыданьица, / До белого свету расставаньица, / До красна солнца выставаньица!» [Барсов 1997/1: 113]; Вы кладите свету-батюшку / Во белы груди – здыханьице, / Во ясны очи – гляденьицо! [там же: 62]; Вложите душеньку в бело тело, / Вложите свет да во ясны оци, / Жаленьице да в ретиво сердче, / Говореньице да в сахарны уста! [там же: 64]; Вовложите вы душу в грудь умёршую, / В белы рученьки маханьицо, / В быстры ноженьки ходаньицо! [там же: 71]; Вовложите душу в белую грудь, / В резвы ноженьки – хоженьицо, / В белы рученьки – маханьицо, / Во язычек – говореньицо, / Во сердечушко – здыханьицо! [там же: 72]; Ой, как на это на ручное рукобитьице, / Ой, как на это на слезное да обливаньице [РСЗ: 58]; Ой, там не едет ли родитель мой ведь татенька, / Ой, что ль на это да на начасье да пированьицо, / Ой, что ль на мое да на слезное обливаньице [там же: 60]; сердечное принё(сеньице) [там же: 112]; великое приниманьице [там же: 113] и т. д.

Формы nomina actionis нередко выступают в сочетании с причастными формами:

Уж ты где меня повысмотрел, / Уж ты где меня повыглядел, / Ты игрище ль гуляючи, / Аль на горушечке катаючи, / Аль блинного распеканьица, / Аль пирожного распеканьица / Аль в эту пору, в это времечко, / Аль на работы работаючи [РСЗ: 201] (ИПК: когда я на игрище гуляла, на горушке каталась, блины пекла, пироги пекла, работу работала); Уж ты где меня повыглядел, / Во люлечке ли качаючи, / Во куколки играючи, / Аль на горочке катаючи, / Аль у столового соченьича, / Аль у блинного печеньича, / Аль на игрушечки играючи? / Только слушай, млад отецкий сын, / Чтобы опосля не раскаючи, / Друзьям не каяться, / Что невеста не по разуму, / Пришла не по любви. / Я во люлечке качаючи / Была девушка малюсенька, / Я во куколки играючи / Была девушка глупешенька, / На горушке катаючи – / Личко белое понавеялось, / Столового сочельниче / Я ведь вас застыдилася, / Ведь на краске изменилася, / Я у блинного печениче – / Прижгло, горело личко белое, / Я на игрушечки играючи – / Кружевцом летела, принакружилася, / Румянцем принакрашена [там же: 211] (ИПК: <где ты меня высмотрел – когда я> в люлечке качалась, в куколки играла, у стола тесто раскатывала, или когда блины пекла, или когда в игрушечки играла; чтобы после не раскаяться; я в люлечке качалась; в куколки играла, на горушке каталась; <я раскраснелась>, пока блины пекла; я в игрушечки играла).

Обращают на себя внимание следующие особенности трансформации предикативной конструкции в номинативную: прямой объект предикативной конструкции может принимать форму как родительного падежа при nomen agentis (ср. сберечь вольную волюшку > сберегатели вольной волюшки, впустить злодея-супостата > злодея-супостата запускальщик), так и дательного (ср. отпереть решетчатые двери > решетчатым дверям отложальщик, разжигать свечи > свечам разжигалыцик), он может инкорпорироваться в сложное слово (воду носить > водонощица, сено косить > сенокощица, рыбу ловить > рыболовщица), наконец, может преобразовываться в прилагательное (баню топить > баенный истопщик); при причастиях сохраняется глагольное управление (свечи зажигать > кто свечи зажигаючи, гостей встречать > гостей встречаючи). Косвенный объект предикативной конструкции сохраняет в номинативной свою форму (будешь мне воду носить > будешь мне водонощица). Обстоятельственные компоненты предикативной конструкции могут сохраняться (на гумне молотить > на гумне замолотщичка), но могут и трансформироваться в адъективное определение к nomen agentis (летом воду носить > летна водонощица) с характерной семантической «инерцией» (см. ниже, с. 314–332). В конструкциях с nomina actionis преобладают адъективные формы разнообразных актантов исходных предикатов: блины печь > блинное печеньице, долго спать > долгое усы-паньице, поздно пробуждаться > позднее пробуждение, бить по рукам > ручное рукобитье, рано петухи запевают > раннее петунье воспеваньице; обливаться слезами > слезное обливание, за столом тесто сочить (раскатывать) > столовое соченьице и т. п.

Интересующая нас тенденция к номинализации предикативных конструкций характерна отнюдь не только для причитаний Русского Севера, аналогичные номинативные структуры присутствуют во многих жанрах русского (не только севернорусского) фольклора, в особенности в так называемых малых жанрах, т. е. в пословицах, поговорках, загадках и др. Ср., например, подобные нестандартные именные дериваты и целые конструкции в пудожской колыбельной песенке:

Баю-баю, баюшки, / Я качаю девушку, / Да на полянке жнеюгику, / На поженьке грабеюшку. / Баю-баю, баюшки, / Я качаю паренька, / В чистом поле пахарька, / Во лесочке секаръка. / Баю-баюшки, баю [Михайлова 2004: 214]

или в детской прибаутке:

На киску—потягушечки, / На Сереженьку—растушечки [там же: 215]; в загадках:

Четыре стучихи, четыре гремихи, / Два богомола, один вихлец; Четыре легая, два бодая, один махтай» (отгадка: корова) [Митрофанова 1968: 45];

в заговорах:

Не дай ей, Господи, ни ножного ляганья, ни хвостового маханья, ни рогового боданья [ВЗ: 110], Уговариваю раба Божия (имярек) от цынги и ломоты, зубныя щемоты [там же: 36], …в белом теле щимоту и в костях ломоту [там же: 65], Не дайте, святые ангелы, очам ея виду, ушам ея слыху [там же: 138],

ср. также типичные имена лихорадок:

Гнетея, Знобея, Ломея, Пухлея, Скорохода, Трясуха, Дрожуха, Говоруха, Лепчея [там же: 21];

в пословицах и поговорках:

Муж дому строитель, нищете отгонитель [Снегирев 1999: 167], От миру челобитчик, а сам никому не обидчик [там же: 208], У нашей свахи все невесты не-пряхи [там же: 263] и т. п.

Р. Эккерт обратил внимание на обилие nomina agentis и nomina actionis в латышских народных песнях и их сходство с русскими номинативными конструкциями типа «Жена моя ни вязея (швея), ни печея, а толчея и мелея, пляшет, болтает» [Даль 3: 270]. В его статье делается следующий вывод: «Рассмотренное в моей работе на материале славянских и балтийских языков (преимущественно латышского и русского) явление (nomen agentis вместо verbum finitum) может быть обнаружено и в ряде индоевропейских языков (греческом, древнеиндийском, хеттском) и должно оцениваться как архаическая черта, которая связана с возникновением и функционированием отглагольных имен и вообще с “именами действия”» [Эккерт 2000: 223]. Приведенный выше материал северно-русских причитаний и их параллелей в языке карельских причитаний (нуждающийся в дальнейшем более детальном рассмотрении) позволяет считать тенденцию к номинализации предикативных конструкций явлением еще более широким, выходящим за пределы индоевропейских языков и не ограниченным исключительно поэтической традицией, хотя и получившим в ней особенно широкое распространение.