Структура текста «Тетралогии» из Новгородского кодекса

А. А. Зализняку принадлежит обнаружение и прочтение так называемых скрытых текстов найденного при раскопках 2000 г. в Новгороде уникального памятника древнеславянской письменности первой четверти XI в. – текстов, писавшихся на восковом покрытии дощечек, но не сохранившихся на верхнем, восковом слое, а отпечатавшихся на деревянной (липовой) основе в виде бесчисленных и беспорядочно наслоившихся друг на друга буквенных штрихов от писавшихся по воску многочисленных текстов. К настоящему времени прочитано и опубликовано, кроме известных текстов псалмов, четыре фрагмента неизвестных до сих пор текстов, получившие название «Тетралогия» (см. [Зализняк, Янин 2001; Зализняк 2002; 20046]). О технике и беспримерных трудностях «чтения» этого исключительного по своей многослойности полипалимпсеста, чтения, фактически являющегося дешифровкой и реконструкцией, и о возможностях верификации результатов А. А. Зализняк подробно написал в одной из упомянутых публикаций [Зализняк 2002]. Критериями правильности чтения и достоверности реконструированного текста могут служить прежде всего чисто лингвистические показатели – лексические (принадлежность читаемых слов лексикону старославянского языка[74]), морфологические (соответствие словоформ грамматической структуре старославянского языка), синтаксические (соответствие прочитанных словосочетаний и более сложных конструкций старославянским нормам управления и согласования), семантические (смысловая связность и мотивированность текста в целом и каждого его фрагмента в отдельности), текстологические (приемы организации текста, его жанровые, стилистические, ритмические и т. д. структуры). Только при соблюдении всех этих условий можно говорить о тексте как некоем целом; по существу, только в этом случае можно ставить вопрос о его филологической, содержательной, концептуальной и т. д. интерпретации и атрибуции [Бобрик 2004].

Тексты «Тетралогии», условно озаглавленные А. А. Зализняком «Закон Моисеев», «Размаряющие и размиряющие», «Архангел Гавриил» и «Закон Иисуса Христа», несмотря на их очевидную неполноту и фрагментарность, не оставляют сомнения в том, что они сознательно «сконструированы» не только со стороны содержания, но и со стороны формы и обладают многими признаками поэтических произведений и прежде всего ритмической организацией, проявляющей себя на всех уровнях – начиная от звуковых повторов (аллитерации, рифма), слоговой структуры (метр) и кончая грамматическими (морфологическими, синтаксическими), лексическими и семантическими «фигурами» и упорядоченным чередованием более крупных блоков текста. Правда, степень поэтической упорядоченности неодинакова в разных частях каждого из четырех текстов и в разных текстах: например, «Закон Моисеев» в целом выдержан в более свободном, нарративном («прозаическом») режиме, чем другие тексты, однако и в нем присутствуют фрагменты, отличающиеся высокой степенью «поэтичности», т. е. организованности (кроме начального ряда повторяющихся двустрочных блоков, это, например, строки 38–41, о которых специально ниже).

Столь значительная степень формальной упорядоченности текстов «Тетралогии», вообще характерная для средневековых поэтических сочинений, в данном случае, как представляется, не является всего лишь данью поэтической традиции и тем более не может рассматриваться как продукт индивидуальной эстетической программы автора – она обусловлена «суггестивным» характером и идеологической направленностью текстов, призванных воздействовать на умы и чувства адресатов, утвердить их в христианской вере и послужить для них руководством в повседневной жизни и в мировосприятии. С этим же, несомненно, связана и такая бросающаяся в глаза особенность рассматриваемых текстов, как их насыщенность «апеллятивными» формами, т. е. конструкциями, непосредственно обращенными к адресату или указывающими на него (глаголы в императиве, в форме 2 ми. наст.); сюда условно могут быть также присоединены диалогически маркированные формы 1-го лица. Ср. соотношение «апеллятивных» и «нарративных» (повествовательных) глагольных форм в четырех текстах «Тетралогии»:

В этом отношении апокрифические тексты «Тетралогии» оказываются сопоставимыми с архаическими по своей «поэтике» и языковой форме фольклорными заклинательными и другими магическими текстами, которые также призваны в первую очередь воздействовать на действительность. Этой общей прагматикой объясняется очевидное сходство двух видов текстов по многим другим линиям, несмотря на то, что они принадлежат к разным, в каком-то отношении полярным, культурным идиомам – один из них манифестирует средневековую книжную традицию, ориентированную на христианство и апеллирующую к человеку, другой – устную народную традицию, уходящую корнями в язычество и ведущую диалог непосредственно с окружающим человека миром. Для обеих традиций главными приемами, с помощью которых достигается преследуемая цель и обеспечивается необходимая степень «суггестивности» текста, служат повтор (однократный и многократный) и чередование, т. е. то, что создает ритмическую структуру текста, подобную геометрическому орнаменту или музыкальной композиции. Эти приемы затрагивают все уровни текста, во многих случаях они легко наблюдаемы (как, например, «неисчислимые» повторы в первых двух текстах, обозначенные буквами a-z), но иногда современному читателю они не видны, и для их обнаружения требуется специальная филологическая процедура.

Возьмем для примера фрагмент из «Закона Моисеева», выделяющийся своей жесткой ритмической организацией на фоне остального, относительно «свободного» по своей структуре текста:

38 и алъч?щ?? напит?ах? и ж?жд?щ?? напаяах?

39 и нищ?? накръмляах? и сиры? призираах?

40 и немощъны? исц?ляах? и маломощъны? л?чаах?

41 и ?родивы? почитаах? и мрътвы? погр?баах?

Каждая из четырех строк делится на две части, имеющие одинаковую синтаксическую структуру (объект плюс предикат), заполняемую одними и теми же грамматическими формами (объект в форме В. ми. и управляющий переходный глагол в форме имперф. З ми.) с неизменным порядком слов (объект предшествует предикату). Получается 8 однотипных конструкций, вводимых союзом и, которые семантически связаны одновременно по нескольким линиям. Ряд, состоящий из существительных и причастий, обозначающих объект действия глагола, представляет собой перечень лиц, объединенных общим признаком обделенности, недостачи жизненных благ (алчущие и жаждущие, нищие и сирые, немощные и маломощные, уродивые и мертвые) и прежде всего нуждающихся в божественном участии и покровительстве. Соответственно этому глаголы составляют единый ряд по семантическому признаку «восполнения недостачи» (напитать и напоить, накормить и призреть, исцелить и лечить, почитать и погребать; видовыми различиями в данном случае пренебрегаем). В каждом отдельном «биноме» глагол и прямое дополнение связаны общим семантическим компонентом, указывающим на то, чего именно недостает объекту и что восполняется предикатом (для алчущих напитали – это пища, для жаждущих напоили – вода, для немощных исцелили – здоровье/болезнь, для маломощных лечили – жизненные силы и т. п.). Кроме того, эти конструкции объединены в пары (соответствующие строкам) на основе семантической связанности (синонимии или ситуативной общности) как глаголов, так и объектов (например, алчущие и жаждущие имеют сходную структуру значения, так же как и питать и поить, которые к тому же и этимологически родственны); в двух парах из четырех внутренняя связанность поддерживается еще и одинаковыми приставками (напитали и напоили и почитали и погребали). Наконец, членение на строки и полустрочия (отмеченные начальным и) соответствует слоговой структуре данного фрагмента:

В первых трех строках строго выдержано силлабическое равновесие между полустрочиями (10–10, 9–9, 11–11), в четвертой оно нарушается (11-9), чтобы в дальнейшем полностью сойти на нет, уступив место «свободной», ритмически не организованной (не членящейся на полустрочия) последовательности строк 42–46 (это не значит, что они полностью лишены ритма, ср. приходящуюся на них смену порядка слов – препозиция объекта предыдущих строк сменяется постпозицией:

Вообще для поэтики рассматриваемых текстов, насыщенных всякого рода повторами, характерна своего рода инерция начала, некое «застревание» на первой синтагме («фигуре»), затем на первом члене синтагмы, и постепенность модификации повторяющейся начальной формулы: изменение сначала затрагивает ее вторые и дальнейшие члены, сохраняя неизменным первый. Так, в начале первого текста («Закон Моисеев») после окончания повторяющихся строк a – z начальные слова и кланяете с? удерживаются еще в трех следующих строках и лишь затем уступают место другим конструкциям (при этом первая из новых форм поклоните с? оказывается лишь видоизменением сменяемой формы). Еще заметнее этот прием постепенных изменений в остальных текстах «Тетралогии».

Нарушение многократно повторяющейся начальной формулы размаря?щеи и размиря?щеи в одноименном тексте также начинается с замены не первого, а второго ее члена (2 размаря?щеи и разбива?щеи), что открывает путь к дальнейшим, тоже постепенным, модификациям; при этом исходная формула время от времени возвращается, перебивая последовательность других глагольных (причастных) биномов и как бы скрепляя собой весь ряд (ср. строки 4 и 15, в строке 8 представлена ее инверсия); компоненты начальной формулы выступают также по отдельности, в сочетании с другими причастиями: размаря?щеи – в строках 2, 10, размиря?щеи – в строках 6, 9, 13, 17. Повторяются и другие причастия (приводятся по порядку их следования в тексте): разбива?щеи (строки 2, 5, 11, 17), раздира?щеи (3, 6, 11, 12), разлама?щеи (3, 9), размъта?щеи (5, 10), раскажа?щеи (7, 16), раздыма?щеи (12, 14), раздъля?щеи (13, 14); не повторяются: раскала?щеи (7), раскаря?щеи (16). Из этих одиннадцати разных причастий (обозначим их буквами A-L) составлена цепь, насчитывающая 17 двучленных строк (не считая повторов a-z); новые члены (обозначены жирным шрифтом) вводятся в эту цепь «постепенно», с периодическим возвращением к ранее введенным, ср. конфигурацию первых 17 строк: 1. A + B (с повторами a – z), 2. A + C, 3. D + E, 4. A + B, 5. F + C, 6. D + B, 7. G + H, 8. B + A, 9. E + B, 10. A + F, 11. D + C, 12. D + J, 13. B + K, 14. J + K, 15. A + B, 16. G + L, 17. C + B. Лишь с 18-й строки прекращается монотонный ряд образований с приставкой раз- (не считая повторов я-z, он содержит 34 единицы); эта граница отмечена также появлением первой трехчленной строки (18) после длинного ряда двучленных. Многократно воспроизведенная словообразовательная модель не только «скрепляет» и ритмически организует соответствующий фрагмент текста, но и придает ему содержательную целостность, благодаря «деструктивной» и отрицательно окрашенной семантике приставки раз-. Следующие за этим строки (19–24), составленные также из причастий, уже не обнаруживают столь жесткой формальной структуры (в семантическом отношении они продолжают нагнетание негативных характеристик) и составляют переход от сугубо организованной («поэтической») части текста к более свободной (в ритмическом смысле) его концовке.

Этот же принцип орнаментального построения длинных перечней, состоящих из однотипных языковых элементов (в данном случае форм императива), которые группируются в строки то из двух, то из трех слов, отделяемых друг от друга союзом и, выдержан в третьем тексте «Тетралогии» («Архангел Гавриил»). Ср. строки 4-10, составляющие блок трехчленных конструкций, скрепленный общим начальным элементом и пригласите:

4 и пригласите и напоите и опоустошите

5 и пригласите и очистите и отъпоустите

6 и пригласите и оживите и отъпоустите

7 и пригласите и привед?те и събер?те

8 и пригласите и оут?шите и почъстите

9 и пригласите и наставите и оупросите

10 и пригласите и похвалите и оусадите

Начиная с 11 – й строки меняется первый компонент трехчлена (строка начинается с и похвалите), в 12-й строке появляется вновь начальное и пригласите, отсылающее к предыдущему блоку, затем двумя двучленными строками (13 и 14) перебивается инерция трехчленных конструкций; то же происходит в строках 24 и 25, затем в 29, 30, 31, после чего, наоборот, трехчленные и дважды даже четырехчленные строки начинают разбивать последовательности двучленных строк. Наконец, только со строки 45 прекращается ряд сплошных императивных глагольных форм (общим числом 115), и в текст вводятся новые лексические элементы и грамматические формы, и он становится менее организованным и более свободным.

Четвертый текст, «Закон Иисуса Христа», еще более «инерционен»: строки 4-24 представляют собой клишированную формулу, начинающуюся со слов азь есьмь, продолжением которой служат комбинируемые разным способом именные компоненты сказуемого (соединенные союзом и): истина и законъ и пророци (строки 5, 8, 15, 18, 19, 21, 22, 23, 24), таина несъказанъная (4, 14, 20), истина и путъ и стъзя (6), законъ и пророци и т?же сихъ (7), истина съпасеная и отърадна (9), с?пр?гъ избъраныи и любъзънъ (10, 13), двъръ и истина и п?тъ и стъз? (11), истина и таина несъказаная (16), истина и таина и закон и пророци (17). Так организованы слова, принадлежащие Христу. Далее следует «комментарий» к этим словам, выдержанный в «свободном» стиле.

Указанные особенности организации текстов «Тетралогии», а именно наличие ритма на формальном и семантическом уровне, орнаментальность, инерционность, выделенность начала (строки, «стиха», звена, семантико-синтаксического блока), насыщенность повторами, находят прямую параллель в поэтике и структуре фольклорных текстов заклинательного, магического характера, прежде всего заговоров, сохраняющих, как известно, черты глубокой архаики. Показательным примером этого сходства могут служить типичные для заговоров длинные многочленные ряды, построенные по единой синтаксической, морфологической, словообразовательной и семантической модели. Ср. строгую орнаментальную структуру сербского заговора от краснухи (црвеног ветра):

Пош’о црвени ветар

на црвену коњу,

црвена му уста,

црвени му зуби,

црвена му грива,

црвене му уши,

црвена му глава,

црвена му кожа,

црвена му аша,

црвена му узда,

црвена му џигерица,

црвена му црева,

црвене му ноге,

црвен му реп,

црвене му копите.

Изгореше му, подгореше му копите,

изгоре му, подгоре му реп,

изгореше му, подгореше му ноге,

изгореше му, подгореше му црева,

изгоре му, подгоре му џигерица,

изгоре му, подгоре му кускун,

изгоре му, подгоре му узда,

изгоре му, подгоре му аша,

изгоре му, подгоре му кожа

изгоре му, подгоре му грива,

изгореше му, подгореше му зуби,

изгореше му, подгореше му уста.

Отправился красный ветер

на красном коне,

красный у него рот,

красные у него зубы,

красная у него грива,

красные у него уши,

красная у него голова,

красная у него кожа,

красная у него попона,

красная у него уздечка,

красный у него подхвостник,

красная у него печень,

красные у него кишки,

красные у него ноги,

красный у него хвост,

красные у него копыта.

Сгорели у него, обгорели у него копыта,

сгорел у него, обгорел у него хвост,

сгорели у него, обгорели у него ноги,

сгорели у него, обгорели у него кишки,

сгорела у него, обгорела у него печень,

сгорел у него, обгорел у него подхвостник,

сгорела у него, обгорела у него уздечка,

сгорела у него, обгорела у него попона,

сгорела у него, обгорела у него кожа,

сгорела у него, обгорела у него грива,

сгорели у него, обгорели у него зубы,

сгорел у него, обгорел у него рот.

Далее тот же самый текст повторяется еще много раз с последовательной заменой цветового эпитета: «Пош’о бео ветар на белом кошу, бела му уста, бели му зуби…» (Отправился белый ветер на белом коне, белый у него рот, белые у него зубы…), затем: «Пош’о ешь ветар на ешьоме кошу, сиша му уста, сиши му зуби…» (Отправился синий ветер на синем коне, синий у него рот, синие у него зубы…) ит. д. [Раденковић 1982: 67–68, № 89]. Каждый «цветовой» блок текста («красный», «белый», «синий» и т. д.) содержит по две «строфы». В первой строфе 16 строк, из них 14 представляют собой одну и ту же конструкцию («красный/ – ая/-ые у него…»), в которой переменными членами оказываются названия деталей конской упряжи и частей тела животного – от рта до копыт. Синтаксическая инверсия, выдвижение на первую позицию в каждой из 14 строк прилагательного, переносит на него логический акцент и подчеркивает ключевую роль цветового прилагательного как формального и содержательного стержня всей конструкции. Вторая строфа также состоит из 14 строк одинаковой структуры (сгорел/-а/-и у него, обгорел/-а/-и у него…), однако порядок перечисления переменных членов конструкции в ней обратен (зеркален) по отношению к первой строфе; если там было: «рот – зубы – грива – уши – голова – кожа – попона – уздечка – подхвостник – печень – кишки – ноги – хвост – копыта», то здесь атрибуты коня подвергаются уничтожению (сжиганию) в строго обратном порядке: копыта – хвост – ноги – кишки и т. д., при этом сама обратность, несомненно, входит в арсенал магических средств защиты (отвращения опасности). Дополнительным приемом ритмизации и суггестии становится здесь тавтологическое удвоение глагола (сгорел – обгорел), на который падает основная магическая нагрузка по уничтожению опасности.

Аналогичные способы конструирования магического текста применяются в русских заговорах. Ср.:

…стегайте его <рыжего коня>

по ушам и по заушам,

по глазам и по заглазам,

по коже и по закоже,

по костям и по закостям,

по гриве и по загриве,

по хвосту и по захвосту,

по копытам и по закопытам,

по суставам и по засуставам,

с крови и с сердца;

батюшка Михайло архангел и Георгий Храбрый,

выгоните нечистый дух,

двенадцать ногтей.

[ВЗ: № 194]

Или:

…спать бы ей – не заспать бы ей меня;

есть бы ей – не заесть бы меня;

пить бы ей – не запить бы меня;

ходить бы ей – не заходить бы меня;

говорить бы ей – не заговорить бы меня…

[там же: № 20]

…не едой отъестись не могла бы от меня,

ни питьем отпиться,

не дутьем отдуться,

не гулянкой загулять,

не в бане отпариться.

[там же: № 7]

Центральная часть первого текста построена по модели «по X и по-за X», где X – «переменная», название части тела; второго – по модели «X бы ей – не за X бы ей меня», где X – переменный глагол; третий текст использует тавтологическую конструкцию (figura etymologica), которая в последней строке заменяется содержательно эквивалентной «ситуативной» тавтологией.

Инерционная поэтика заговора не только организует текст и придает ему ритм и необходимую суггестивную энергию, но и порождает новые, «инерционные» языковые формы и новые смыслы [Толстая 20056] (наст, изд., с. 314–332), ср. выделенные публикатором лексемы зауши, заглаза, закожа и т. д. в первом примере и нестандартные значения приставочных глаголов во втором и третьем примерах: заспать, заходить, заговорить, отпиться и т. д. в значении ‘забыть, отстраниться, отрешиться, отказаться в процессе сна, хождения, говорения и т. дЛ Это, как кажется, не характерно для средневековых поэтических текстов, не выходящих в целом, насколько можно судить (см. [Зализняк 20046]), за рамки литературного стандарта, хотя и им игра формой и смыслом слов, формальные и семантические притяжения и отталкивания, безусловно, присущи.

Прямой параллелью к поэтическому приему нанизывания однотипных словообразовательных (и морфологических) форм с меняющимся корнем и сквозным префиксом, наиболее ярко представленному в фрагменте «Размаряющие и размиряющие», оказываются многочисленные перечислительные конструкции русских заговоров. Кроме приведенных выше образцов, в том же сборнике Майкова можно найти немало примеров такого рода:

…золотуху выговорить,

пересудную,

передумную,

переговорную, полунощную…

как конь воды не спивает,

травы не съедает,

околел, онемел, так бы у раба (имярек)

околела, онемела у буйной голове, у ясных очах…

[ВЗ: № 93]

…на этом престоле сидит Пресвятая Матерь,

в белых рученьках держит белого лебедя,

обрывает, общипывает у лебеди белое перо;

как отскокнуло, отпрыгнуло белое перо,

так отскокните, отпрыгните, отпряните

от раба Божия (имярек)

родимые огневицы и родимые горячки…

[там же: № 97]

В последнем примере «арматуру» текста образуют лексические повторы ключевого прилагательного белый (4 раза), существительных лебедь и перо (по 2 раза) и, пожалуй, важнейший элемент конструкции – ряд глагольных форм с повторяющимися префиксами (об- 2 раза и от- 5 раз), причем они соположены по принципу семантической тавтологии: обрывает = общипывает, отскокнуло = отпрыгнуло, отскокните = отпрыгните = отпряните.

Подобно заговорам и другим «магическим» фольклорным жанрам, тексты «Тетралогии» широко пользуются повторами, тавтологией и синонимическими и паронимическими сближениями. Ср. лексический повтор в «Законе Моисееве»: «26 и ?ш? ? народи и питъш? с? отъ м?съ овъчихъ 27 и питъш? с? д?ти и питъш? с? алъч?щеи и питъш? с? раби ихъ», который применяется с ритмической (и далее магической) целью, аналогично тому, как это делается в перечислительных конструкциях заговоров, ср. приведенный выше (с. 322) фрагмент сербского заговора (обращение к болезни с угрозой): «Сапалих ти децу, сапалих ти бабу, сапалих ти оца, сапалих ти маjку, сапалих ти стрица, сапалих ти стрину <…> сапалих ти кума, сапалих ти куму, сапалих ти брата, сапалих ти снаху, сапалих ти зета, сапалих те, изгорех те, сагорев те, сагорев сав ти род» (Я сжег твоих детей, я сжег твою бабку, я сжег твоего дядю, я сжег твою тетку <…> я сжег твоего кума, я сжег твою куму, я сжег твоего брата, я сжег твою сноху, я сжег твою сестру, я сжег твоего зятя, я сжег тебя, я спалил тебя, я выжег тебя, я выжег весь твой род) [Раденковић 1982: 71].

Разновидностью тавтологии, которая в широком смысле может быть не только «лексической» (корневой), но и словообразовательной (повторение однотипных моделей), синтаксической (повторение однотипных конструкций), морфологической (нанизывание одинаковых грамматических форм), можно считать соположение в тексте синонимов (часто соединенных союзом и) – своего рода семантическая тавтология. Этот поэтический прием, применяемый в текстах «Тетралогии» (ср. в «Законе Моисееве»: 30 оуставы и исправы <…> стро? и разлогы; 31 оурокы и поконы; 37 на полихъ и на нивахъ; в «Архангеле Гаврииле»: 21 съвръшите и творите, 27 съставите и съберъте, 38 и наоучите и наставите, 44 и просите и молите и др.), также широко используется в заговорах. Ср. «глядели и смотрели» [ВЗ: № 9], «помогает и пособляет» [там же: № 51], «не жги, не пали моего белого тела, красного мяса» [там же: № 96], «прошу и молю (…) отгони и отведи от меня» [там же: № 120], «… запри и замкни» [там же: № 138], «…вышибает, выбивает (…) вышибало, выбивало (…) пожирало и поедало…» [там же: № 211] и мн. др. При этом разные виды тавтологии часто ради достижения большего магического эффекта действуют совместно, например: «…так бы на раба Божия (имярек) глядели и смотрели старые старики, молодые мужики, старые старухи, молодые молодухи…» [там же: № 9], «Замкну замки замками, заключу заключи ключами» [там же: № 18].

В «Тетралогии» встречаются «ситуативные» синонимические пары, объединяемые на основе принадлежности к одной и той же прагматической ситуации, ср. в «Архангеле Гаврииле»: 22 тешите и строите (строительство) и пашите и съите (земледелие), 32 и пашите и съите и пожъните (земледелие), а также антонимические соположения: 34 и разм?къчите и отвръдите, 35 разведъте и съведъте и т. п.

В тексте «Размаряющие и размиряющие», кроме ряда причастий в первых 17 строках, которые связаны словообразовательной, морфологической, фонетической и в определенной степени семантической близостью, встречаем сопряжение однокоренных форм, соотносящихся друг с другом на синонимической или антитетической основе: 26 пода?ще и възда?ще; то же в «Архангеле Гаврииле»: 11 съпасъте и запасъте, 19 опростите и простите; 35 разведъте и съведъте, 37 съпасъте и пасъте, 42 разнесъте и възнесъте – вид тавтологического притяжения, весьма характерный также для заговорных текстов: «снесите и донесите, вложите и положите (…) всякая пища кипит, перекипает, горит, перегорает, сохнет и посыхает» [ВЗ: № 1], «она шьет, пошивает, золотые ковры вышивает» [там же: 146], «не я говорю, не я выговариваю; выговаривая, отговаривая сама Божья матушка» [там же: № 175], «угони, выганивай (…) сохнет, присыхает» [там же: № 198], ограждает и огораживает [там же: № 204].

Однако более значим в этом тексте противоположный прием, а именно – варьирование корня при сохранении префикса и всей словообразовательной модели: 1 a – z размаря?щеи и размиря?щеи, 2 размаря?щеи и разбива?щеи, 3 раздира?щеи и разлама?щеи и т. д. Подобные ряды, хотя и не столь протяженные (а чаще всего двучленные и трехчленные), встречаются и в текстах заговоров: «Закройте и защитите меня, на той высокой горе загораживайте меня железным и медным небом, затворяйте меня тремя дверями железными, закладывайте тремя цепями железными, замыкайте меня тремя замками железными» [ВЗ: № 330]; «Глаголю тебе, разсыпся, растрекляте, растрепогане, растреокаянне!» [там же: 167].

Здесь были рассмотрены лишь самые заметные, бросающиеся в глаза особенности организации текста в нескольких из прочитанных на сегодняшний день фрагментах новгородской восковой книги начала XI в. Мы вполне отдаем себе отчет в том, что далеко не все приемы и фигуры, особенно в смысловой структуре текстов, доступны современному восприятию; многие из них остаются скрытыми и нуждаются для своего выявления и истолкования в более глубоком специальном текстологическом анализе и сопоставлении с другими дошедшими до нас древнеславянскими литературными текстами. Однако даже эти предварительные наблюдения, как кажется, позволяют заключить, что в текстах «Тетралогии» (или, скажем осторожнее, в «стихотворных» фрагментах этих текстов) правомерно видеть один из древнейших образцов оригинальной древнеславянской поэзии, отражающий тот начальный этап ее существования, когда стихотворные формы синкретически спаяны с «нарративной» тканью текста и не всегда легко вычленяются из «прозаического» контекста (да и само разграничение и тем более противопоставление этих двух видов организации текста еще не носит категорического характера). Главные из заметных уже сейчас особенностей «стихотворных» фрагментов «Тетралогии» – ритмическая организация, затрагивающая все уровни текста (силлабика, грамматика, семантика), широко применяемый прием параллелизма, повторы, тавтология, «инерционность», выделенность начала (строки, стиха), «апеллятивный», т. е. ориентированный на адресата, характер текста – сближают их с той разновидностью древнеславянской поэтической традиции, которую вслед за К. Ф. Тарановским принято называть «молитвословным» стихом в противоположность «сказовому» стиху [Тарановский 1968][75]. С другой стороны, не менее показательно отмеченное выше сходство структуры текстов «Тетралогии» с архаической поэтикой магических форм устной традиции, в первую очередь заговоров.

* * *

С учетом сказанного выше о жесткой организации текстов «Тетралогии» зададимся вопросом, может ли критерий структуры текста верифицировать реконструируемый текст, который удовлетворяет всем остальным (собственно языковым) критериям правильности. Для текстов «Тетралогии» актуальность этого критерия обусловлена тем, что они писались подряд много раз (по не вполне ясным пока причинам) и, следовательно, реконструированы на основе множества «списков», которые могли накладываться друг на друга и порождать разные последовательности одних и тех же фрагментов.

В данном случае речь пойдет о первом из четырех фрагментов – «Законе Моисеевом», который в целом, как уже отмечалось, выдержан в более свободном нарративном режиме, чем остальные три фрагмента, однако и его структура обнаруживает черты явной и сознательной «сконструированности». Эта структура, проявляющая себя в порядке следования, чередования тех или иных языковых элементов (лексических, морфологических, словообразовательных, синтаксических), должна соответствовать семантическим (смысловым, содержательным) заданиям текста, целям его создателя («отправителя»), который стремится воздействовать на адресатов, и другим особенностям прагматики текста. Текст, реконструированный А. А. Зализняком, следующий (сохраняется данная им нумерация строк, убраны повторяющиеся строки):

Пока трудно с определенностью охарактеризовать «автора» этого текста, однако наличие в нем большого «апеллятивного» отрезка, впрямую обращенного к адресатам и построенного на серии императивов, выдает в нем проповедника и «агитатора», а «обличительный» характер начального и конечного отрезков – полемиста и идейного борца за веру. Чередование «констатирующих» (повествовательных) утверждений в презенсе (строки 1–5) с императивными (строки 6-19), которые вновь сменяются повествовательными, но уже в аористе и имперфекте (строки 20–46), создает жесткую структуру, имеющую содержательное оправдание: обличение нечестивого народа (презенс) сменяется призывом пойти к Моисею и просить его обратиться к Господу (императив), затем следует повествование о благах, дарованных Господом, а далее рассказ о проповедях Моисея и его требовании к людям отказаться от идолопоклонства (аорист), который завершается констатацией бесплодности призывов к благочестию: народы вновь поклонялись идолам и не почитали Иисуса Христа (имперфект).

Одна из заметных особенностей структуры подобных текстов – их «инерционность», или кумулятивность, цепочечный принцип построения последовательностей фраз, при котором каждая следующая фраза содержит (повторяет) по крайней мере один формальный элемент предыдущей фразы; во многих случаях наблюдается не один, а более общих элементов. Достаточно посмотреть на первый отрезок текста – он состоит из полностью тождественных фраз, в которых меняется только имя (Велзевулъ – Азраилъ). Строки 5–6 объединяют формы кланяете с? и поклоните с?; 6–7: положите; 7–8: нет; 8–9: нет; 9–13: (не) беръте ; 13–14: нет; 14–15: опръснъкъ; 15–16: приходите; 16–17: нет; 17–18: нет; 18–19: съберъте – разберъте; 19–20: нет; 20–21: нет; 21–22: нет; 22–23: поиди – поиде; 23–24: господоу – господъ; 24–25: раздълити – раздълиш?; 25–26: нет; 26–27: питъш?; 27–28: нет; 28–29: народы; 29–30: полагати; 30–31: проч??; 31–32: нет; 32–33: моисеовъ – моисеи; 33–34: горы – гор?; далее цепочечной связи нет, но используются другие типы повторов и смысловых связей.

Особенно выделяются своей формульностью строки 38–41. Каждая из них делится на две части, имеющие одинаковую синтаксическую структуру (объект плюс предикат), заполняемую одними и теми же грамматическими формами (объект в форме В. ми. и управляющий переходный глагол в форме имперф. З ми.) с неизменным порядком слов (объект предшествует предикату). В качестве объекта выступают лица, объединенные признаком обделенности, недостачи жизненных благ (алчущие и жаждущие, нищие и сирые, немощные и маломощные, уродивые и мертвые), соответственно глаголы составляют единый ряд по семантическому признаку «восполнения недостачи» (напитать и напоить, накормить и призреть, исцелить и лечить, почитать и погребать). Подробнее см. выше.

Вполне вероятно, что текст имеет и другие показатели структурной и семантической организации, которые пока не замечены. На данном этапе его постижения ограничимся лишь этими двумя замеченными структурными характеристиками, а именно: чередованием фрагментов, отличающихся глагольными формами (презенс – императив – аорист, имперфект), и кумулятивностью (це-почечностью) построения последовательности строк (стихов). В реконструированном А. А. Зализняком тексте обнаруживается несколько случаев явного отклонения от этих двух принципов. Прежде всего бросается в глаза вторжение двух «императивных» строк в ряд аористных конструкций: это строки 35 ор?жие и л?кы и стрълы и тр?бы | и прапоры и 36 поставите въ ложъниц? | и оставите съхранити, которые и содержательно выглядят на этом месте, среди нарративных строк, не очень уместными. Кажется более естественным их вхождение в «императивный блок» и трактовка этих «указаний» или «распоряжений» в контексте других, подобных по своей прагматике и семантике строк (7-19).

Следующим отклонением, но уже не от грамматического, а от кумулятивного принципа (одновременно и принципа семантической связности), можно считать строку 19 шат|ъры разберъте и идъте къ моисею, которая оказалась оторванной от близкой к ней строки 7 разберъте сво? шатъры и положите яко | сто?тъ, их связывают два содержательно существенных компонента («разберите шатры»). Что касается того, в какой последовательности эти две строки должны соседствовать, то, вероятно, есть семантическое оправдание для обоих вариантов; в пользу того, что строка 19 должна предшествовать строке 7, можно привести то соображение, что главный тезис и мотив всего текста «идите к Моисею» скорее должен быть выдвинут с самого начала императивного блока, а затем должны были бы следовать разного рода его конкретизации. После этих двух строк как раз могли бы идти строки 35–36, продолжающие тему «снятия с места», а далее, естественно, – блок распоряжений относительно скота и людей, которых надо оставить или взять с собой. Это могли бы быть строки 18, 11, 12, 13, 9 и 10, составляющие явный блок, скрепленный императивом «(не) берите». Последовательность же строк внутри этого блока, возможно, могла бы быть иной.

Далее в тексте идет наименее прозрачный по смыслу фрагмент, составляемый строками 14-15-16, к которым, может быть, следует присоединить строку 8, также несколько выпадающую из своего контекста и в семантическом, и в формальном отношении несколько более связанную с другим контекстом: в предлагаемой мною последовательности (16-8-14-15) эта серия строк оказывается скрепленной формой приходите (строки 16-14-15) и дополнительно словом опр?снъкъ (строки 14–15), т. е. хорошо удовлетворяет кумулятивному критерию. Ввиду общей неполной ясности этого места не исключено, что строки 14 и 15 следовало бы поменять местами, это сделало бы еще более строгой кумулятивную структуру и, как кажется, не слишком повлияло бы на общий смысл.

Обоим принципам (грамматическому и кумулятивному) кажется противоречащей строка 20, поскольку, во-первых, наречие оттоли ‘с тех пор’ при таком чтении неестественным образом сочетается с формой аориста и, во-вторых, оно не имеет общих элементов с соседними фразами. Более естественной в обоих отношениях кажется положение этой строки после строки 34, с которой строку 20 связывало бы слово идолы (и соответствующая тема), притом что на этом месте она в соответствии со своей семантикой предшествовала бы ряду имперфектных конструкций.

Вся следующая за этим нарративная часть полностью удовлетворяет как формальным, так и семантическим принципам организации текста (за исключением уже рассмотренных строк 35–36 и строки 20).

Таким образом, предлагаемая мною последовательность строк выглядит так:

Я готова признать, что все предложенное – не более чем свободная (чтобы не сказать «праздная») рефлексия над текстом, который в силу своей поэтической суггестивности и идейной напряженности не оставляет в покое и то дело возвращает к себе. Я вполне отдаю себе отчет в том, что любые такого рода перекраивания и переосмысления текста могут вступить в противоречие с реальными возможностями и результатами его дешифровки и в таком случае просто потеряют всякий смысл.