Языковая игра и вербальная магия (этнолингвистическая заметка)

Языковая игра (забавы, развлечения, шутки, основанные на нарушении системных или статистических норм обычного языка, всякого рода формальное или смысловое «коверкание» языка и т. п.) – явление постоянное и всеобщее, но время от времени в той или иной среде (семье, дружеском или коллегиальном кругу) она принимает характер эпидемии. В пору нашей студенческой юности, полвека тому назад, мы были особенно падки на разного рода языковые «преобразования», например, после лекций проф. С. И. Радцига по античной литературе, когда он с кафедры своим зычным и немного потусторонним голосом читал Гомера, мы с ближайшими однокурсницами долгое время говорили гекзаметром, и я помню, как трудно было после этого вернуться к обычному неритмизованному языку. Прослушав курс зарубежной литературы, заговорили в ритмике сонетов Шекспира, после лекций П. С. Кузнецова пробовали говорить «на вдохе», потом почему-то мы говорили «с выдвинутой челюстью», вероятно, подражая кому-то; в женской среде по отношению друг к другу пользовались только формами мужского рода («я пришел, я увидел и т. д.»), что, как кажется, было связано с мужским родом присвоенных друг другу прозвищ (Simple, Prim, Terc, Lidus, Ninon); какое-то время увлекались макароническими вольностями (типа je suis vzboudoraje ‘я возбужден (взбудоражен)’), словообразовательными неологизмами (типа юбъ ‘юбка’, насморклив и т.и.). Спустя годы началась трудно излечимая болезнь – игра «почему не говорят», когда слово разлагалось на части и к каждой части подыскивался синоним; если я не ошибаюсь, Игорю Мельчуку принадлежит вопрос «Почему не говорят шифр-задвижка!», предполагающий ответ: «Потому что говорят код-засов (фамилия Кодзасов)». И так до бесконечности.

Еще позже нас долгое время развлекали построения, основанные на личных именах, например, «Дядя Коля всех заколет, переколет, выколет»; «Тетя Женя всех поженит, переженит, выженит»; «Дядя Боря всех поборет, переборет, вы-борет»; «Тетя Маня всех заманит, переманит, выманит»; «Тетя Катя всех прокатит, перекатит, выкатит» и т. д. и т. п. Вот эти именно конструкции, стирающие грань между именем и глаголом, демонстрирующие свободное «перетекание» имени в глагол, показались мне близкими к магическим формулам, широко используемым в заговорах, загадках и других фольклорных текстах. При этом в фольклоре одинаково свободно происходит как вербализация имени, так и номинализация глагола и целых предикативных выражений (глагола вместе с его актантами). В этой небольшой заметке я могу привести лишь несколько примеров подобного рода.

Наиболее близкой параллелью к игровым именным конструкциям может служить украинский лечебный заговор: «Господи, благослови мені, рабу Божому Івану, сіє слово говорити і в добрый кінець привести! Першим разом, добрим часом. Йшла святая Пречистая золотим мостом, і стріла на золотім мості тридев’ять пахолів і стала їх питати: Тридев’ять пахолів, де бували? Що вы чували? – Мы бували за синім морем і там чували і видали: кінь коня законив, віл вола заволив, баран барана забаранив, козел козла закозив, гусак гусака загусив, півень півня запівнив, селех селеха заселехив. – Брешете вы, тридев’ять пахолів. Неправда се єсть ваша» [УЗ: 141]. В рамках магического текста формула «конь коня законил» и остальные имеют отнюдь не шуточный, а вполне серьезный смысл, вероятнее всего – значение угрозы: как перечисляемые животные «расправились» сами с собой, так чтобы и болезнь (опухоль) «съела» самое себя. Подобный способ избавления от опасности применяется также в ритуалах изведения домашних насекомых; чтобы избавиться от тараканов и клопов, им «предписывается» съесть друг друга: «Один кто-то стоит за окном и говорит: Ты что делаешь? – Клопа ем. – Ну, ты делай, и пусть клоп клопа ест, чтобы их не было» [РЗЗ: 224, № 1335]. См. еще [Терновская 1981: 154].

Ср. сербские заговоры от укуса змеи с магической формулой «земля землю ест»: земља земљу нека ујиде, нек из болног отров иде (земля землю пусть поест, а из больного яд пусть выйдет) [Раденковић 1982: 39, 29, 31 и др.], а также «змея змею целует», «змея змею зовет на ужин» и т. п.

Аналогичный прием встречаем в словенской (или хорватской кайкавской) пастушеской песне:

?ibum ?ibovala,

Хлыстом хлестала,

Kamen kamovala,

Камень камовала,

Trnom trnovala,

Терном терновала,

Bi?om bi?ovala,

Бичом бичевала,

Hi?om hi?ovala,

Домом домовала,

Klopom klopovala,

Лавкой лавковала,

St?nom st?novala,

Стеной стеновала,

Knigom knigovala.

Книгой книговала.

Gr?hom gr?hovala,

Грехом греховала,

Bo?om bo?ovala,

Лаской ласкала,

Bogom bogovala,

Богом боговала,

Sinom sinovala,

Сыном сыновала,

Bratom bratovala,

Братом братовала,

Decom decovala,

Детьми детовала,

Mater matovala,

Матерь матевала,

Vujcem vujcevala,

Дядею дядевала,

Kumom kumovala,

Кумом кумовала,

Listom listovala,

Листом листовала,

Sv?tom sv?tovala,

Светом световала,

Jezu? Je?uvala,

Езус езувала,

Ludem ludevala,

Людьми людевала,

Mo?om mo?ovala,

Мужем (мужчиной) мужевала,

?enom ?enovala,

Женой (женщиной) женовала,

Batom batovala

Колотушкой колотила

[?trekelj 4: 467, № 8122]; тот же текст из того же рукописного источника в несколько искаженном виде опубликован в сборнике [HNP: 272].

Известный словенский собиратель и исследователь Карел Штрекель включил этот текст в раздел «Профессиональные (производственные, stanovske) песни», а составитель кайкавского сборника – в раздел «Легкая лирика», однако, хотя об обрядовых или иных функциях этой песни ничего не сообщается, кроме того, что ее поют обычно при пастьбе скота, она оставляет впечатление магического текста со всеми признаками повышенной поэтической «организованности».

В севернорусских свадебных причитаниях обращают на себя внимание случаи противоположного характера, а именно – примеры номинализации целых предикативных конструкций (фраз). Например, в плаче, обращенном к сосватанной дочери, мать горюет о том, что рухнули ее надежды на помощь дочери в старости: «И все я думала, печальная головушка, / И посидишь да ты во красныих во девушках /<…)/ И будешь скоро безответно послушаньице: / И у стола будешь, невольница, стряпеюшкой, / И за ставом будешь умильна мне-ка ткиюшка, / И безответна на работе работница, / И будешь летна мне, горюше, водонощичка, / И будешь зимня на гумни да замолотщичка, / И будешь баенна родителям истопщичка…» [Барсов 1997/2.: 301]. Хотя сами по себе отглагольные имена: послушаньице, стряпеюшка, ткиюшка, работница, водонощичка, замолотщичка, истопщичка – в принципе соответствуют стандартной для русского языка семантической модели имен деятеля, отклоняясь от нормы лишь в отношении формальной структуры (вида основы и выбора суффикса) и нетипичной для имен такого типа уменьшительной формой, тем не менее эти имена вместе с зависимыми от них актантами воспринимаются как «свободные» трансформации предикативных конструкций: (ты) будешь летом мне носить воду > будешь летна мне водонощичка, (ты) будешь зимой на гумне молотить > будешь зимня на гумни да замолотщичка, (ты) будешь баню родителям топить > будешь баенна родителям истопщичка. При этом сирконстанс глагола (обстоятельство времени летом, зимой) автоматически трансформируется в адъектив отглагольного имени деятеля (носить воду летом > летний водонос); а объект действия (вода, баня) либо встраивается в отглагольное имя по стандартной для литературного языка модели (носить воду > водонос), либо также преобразуется в адъектив (баню топить > банный истопник).

Любопытные примеры подобного рода встречаются и в текстах русских заговоров. В известном сборнике Л. Н. Майкова приводится архангельский заговор «Чтобы корова не лягалась», произносимый над водой, которой затем обмывают вымя коровы: «Господи Боже, благослови! Как основана земля на трех китах, на трех китищах, как с места на место земля не шевелится, так бы любимая скотинушка (чернавушка, пестравушка и т. п.) с места не шевелилась; не дай ей, Господи, ни ножного ляганья, ни хвостового маханья, ни рогового боданья. Стой горой, а дой рекой: озеро – сметаны, река – молока. Ключ и замок словам моим» [ВЗ: 110, № 275, запись 1865 г.]. В этом случае адъективизации подвергаются уже не объекты или сирконстанты, а либо агенсы действия (нога лягает > ножное ляганье, хвост машет > хвостовое маханье, рог бодает > роговое боданье), либо, что более вероятно, «инструменты» действия (лягать ногой > ножное ляганье, махать хвостом > хвостовое маханье, бодать рогом > роговое боданье). Спустя век в той же Архангельской обл. экспедициями МГУ были сделаны записи подобных заговоров с теми же «номинализованными» конструкциями действия: «…Как мать-сыра земля стоит, так и ты, Пестронюшка, стой на подой на своем небе, не трехнись, не ворохнись, с боку на бок не повернись. Ни рогатого варанья, ни хвостова маханья: ни заднею ногою правой, ни переднею ногою левой, ни переднею ногою правой, ни заднею ногою левой. Аминь по веку, стоять до веку. Доишь да читаешь»; «Мать-сыра земля стоит на трех китах, на трех китенышах. Так же и ты, моя коровушка, не шатнись, не ворохнись, не имей рожнего вирания, ножного лягания, хвостового маханья. К моим словам – ключ и замок. Аминь» [РЗЗ: 187, № 1038, 1039]. Особенно показателен последний пример, в котором интересующие нас конструкции следуют за стандартными глагольными формами (императивами) «не шатнись, не ворохнись». Казалось бы, ничто не мешало продолжить этот ряд: «не мотай рогами, не лягай ногами, не маши хвостом». Появление номинативных конструкций, прерывающих ряд, сбивающих «глагольную» инерцию, может быть, вероятно, объяснено включением «книжной» стилистической модели, на которую так или иначе всегда ориентирован язык заговоров с их двойственной (устно-письменной) природой. Эта модель актуализируется в особенно важных в функциональном смысле местах наибольшего магического напряжения. О том, что эта черта не является специфически севернорусской, можно судить по аналогичным примерам, записанным на других территориях, ср., в частности, отрывок полесского заговора, призванного защитить ребенка от ночного плача (крикс)'. «На синим море стоить дуб гульятый (ветвистый). Пид тим дубом дед волохатый (мохнатый, волосатый). Добрый вечер тобе, деду, посватаємось, побратаємось, у мине донька, у вас сынок, возьми своему сыночку крикушечки и плакушечки, а моей дочци спокоенько и гуляенько и на тело прибываенько» [ПЗ: 47, № 37]. Если крикушечки и плакушечки еще могут пониматься как исконно именные дериваты (соответственно от крик и плач), хотя возможно и их соотнесение с глаголами кричать и плакать, то гуляенько и на тело пребываенько однозначно связаны с глаголами, при этом последний случай сохраняет у имени типично глагольное управление.

Наконец, приведем еще примеры из текстов загадок. Особенно богаты интересующими нас конструкциями загадки о корове: «Два-ста бодаста, четыреста ходаста, пятосто махай», «Четыре ходастых, два бодастых, один хлебестун», «Четыре стучихи, четыре брянчихи, два богомола, один вихляй» и т. д. и т. п. [ЗРН: 117]. Ср. еще загадки о свинье: «Ходя ходит, виса висит, виса пала, ходя съела», «Стоит стоюта, висит висюта; пришла Аксюта (свинья), покачнула стоюту; упала висюта, съела Аксюта» [там же: 120, № 933, 934]. В последнем тексте именные девербативы соседствуют с самими производящими глаголами, что создает еще больший эффект глагольно-именного «перетекания».

Все это означает, что граница между сферой имени и сферой глагола в магических, мифопоэтических и других фольклорных и игровых текстах не является столь непреложной, как в нормированном литературном языке, она может размываться и преодолеваться, а имя и глагол в семантическом и функциональном плане не противопоставляются друг другу, а образуют некий единый смыслопорождающий ресурс. См. также выше с. 301–305.