Лирическая чувствительность
Лирическая чувствительность
Единственными членами общества, не следовавшими правилам анонимности, были служанки, а особенно певички, грациозные силуэты и необычную жизнь которых так любили описывать поэты:
Виноградное вино, золотые кубки,
Девица У пятнадцати лет приехала на породистом жеребце.
Ее брови накрашены черным,
ее сапоги из красного атласа.
Она запинается во время разговора,
но поет нежным голосом.
На богатом пиршестве она хмелеет у меня на руках.
Что сделаю я под занавесью цвета гибискуса?
Веселые тени всех шальных городских собраний, певички играли в китайской культуре намного более важную роль, чем та, которую предполагало их низкое положение или их рифмованные грациозные, но несколько стереотипные портреты. Кто в период Тан был осведомлен о том, что именно благодаря певичкам произошло глубокое обновление музыки, развивавшейся уже вне узкого придворного круга, где она оставалась в лучшем случае закрытой от остального общества?
Праздничный круговорот, непрерывно приезжавшие путешественники, которые решали в городе свои дела и искали там удовольствий, — все это привело к появлению профессиональной народной музыки, камерной музыки, менее шумной, чем в прошлом, способной передать движения сердца, благодаря аккордам пиба — лютни, пришедшей из Сасанидского Ирана, или изысканности сольного пения.
Кроме того, в крупных городах существовали целые кварталы «домов певичек» (цзи гуань), самым известным из которых был дом Бэйли в Чанъяни, что доказывает, насколько страстно люди того времени любили музыку.
Была разработана крайне точная иерархия артистических талантов и участниц пиршества. Как и в наши дни в Японии, хотя и там эта традиция постепенно исчезает, этих молодых женщин, которые в своей жизни, вероятно, все же сталкивались с радостями любви, ни в коем случае нельзя путать с проститутками.
«Дочери Чанъяни», как их называли, возвышались над представительницами этой профессии и даже над своими товарками из Лояна. Они были искрами радости, ума, грации, украшением пиров, которые устраивали богачи, часто обладавшие крайне утонченным вкусом.
При дворе были свои певички, так же как и члены администрации, которые ими заведовали. При удобном случае они получали разрешение выступать перед выдающимися гостями. Эта практика стала настолько обычной и доходной, что государство создало свою собственную группу певичек, которых сдавали в аренду тем, кто этого пожелает. Даже частные лица простого звания скоро стали обладать своими артистами, которых мог позвать каждый.
Несмотря на свои живописные стороны, этот мир развлечений наложил глубокий отпечаток на развитие некоторых видов искусства. Пение, музыка, танец, пантомима, предшественники зарождающегося театра, в развлекательных заведениях развивались быстрее, чем при дворе, где после мятежа Ань Лушаня группа музыкантов, востребованная в эпоху Сюань-цзуна, скоро пришла к упадку как в качественном, так и в количественном плане.
* * *
Глубокий вкус к музыке и лирическому выражению чувств, забота о классификации и регламентации, которая царила в период расцвета танской культуры, наконец, введение экзаменов, которые предполагали испытание на умение слагать стихи, спровоцировали бурный рост поэзии и привели к появлению новых просодических правил.
Уже в V в. талантливый историк и философ Шэнь Юэ (441–513) уважительно превозносил точную поэтическую форму (люй ши), которая даже по своим правилам должна была выражать вдохновение человеческих страстей, восхваляя его. В связи с этим очень любят цитировать его стихи, посвященные вечной теме разлуки:
В дни молодости, когда люди расстаются,
они верят, что легко увидятся снова.
Но сегодня ты и я увяли,
мы постарели,
мы не можем отложить наше прощание на другой раз.
Не говори: «Это только кубок вина», —
завтра сможешь ли ты поднять новый?
В наших мечтах, не ведая о наших путях,
как мы сможем утешиться в наших сожалениях?
В VII в. были четко определены правила, из которых попытались создать строгий закон, определяющий способы поэтического выражения. Однако они не распространялись на экзамены, так как здесь трудности были слишком большими. Любая поэма должна была состоять из восьми стихов, от пяти до семи знаков в каждом, причем рифмы должны быть одного тона, а цезура — располагаться в одном и том же месте.
В то же время существовавшие до этого монотонные песни, фу, исчезли. Слух китайцев намного больше очаровывала иностранная музыка. Мало-помалу старые слова были адаптированы к новым веяниям, так были созданы новые песни. К 800 г. стихийно появился жанр, который получил название цы. Песни цы подразделялись на своеобразные циклы, в каждом мелодия предопределяла размер, чередование тонов, строфику и рифму. В отличие от древней формы стиха ши, новый жанр допускал введение разговорных партий.
Это смягчение, эта свобода народной музыки, соединенная с разнообразными сменяющими друг друга ритмами, с затейливыми просодиями, без сомнения, лежала в основе золотого века китайской поэзии. Чистая и лиричная или социальная и ангажированная, она следовала самым разнообразным течениям, изображая образы людей и выражая идеи, бесконечно напоминая о необратимом истощении власти.
Вероятно, впервые эта искорка зажглась в поэзии Мэн Хаожаня (689–740), доброго мечтателя, певца вечной любви дальневосточного поэта к природе. Тем не менее он не смог ни сдать официальные экзамены, ни понравиться императору, когда при помощи друга, поэта Ван Вэя, ему представился такой случай. Вот его стихотворение, которое называется «Ночую на реке Цзянь дэ»:
Направили лодку на остров, укрытый туманом.
Уже вечереет — чужбиною гость опечален…
Просторы бескрайни — и снизилось небо к деревьям.
А воды прозрачны — и месяц приблизился к людям.[88]
А вот более точный и живописный взгляд поэта Ван Вэя (699–759), литературный талант которого был равен только его таланту живописца:
Белые камни в речке устлали дно.
Небо застыло. Мало красной листвы.
На горной дороге дождь не падал давно.
Влажное платье небесной полно синевы.[89]
Кроме того, Ван Вэй был еще и музыкантом и в 721 г. стал придворным учителем-ассистентом по музыке. Его блестящая карьера была полна случайностей, характерных для всякого, кто подошел слишком близко к императорскому солнцу. После того как его силой взяли в свиту Ань Лушаня, он был брошен в тюрьму в 756 г., но в конце концов император даровал ему полное прощение. Несмотря на то что он удалился от двора, его талант продолжал высоко цениться. Он старел, посвящая свое время созерцательному эстетизму и буддийской вере, которая после смерти его жены в 730 г. занимала его мысли.
Ли Бо (или Ли Тайбо) (701–762), напротив, был живописным лицом богемы, исполненным даосистской непосредственности. Впрочем, иногда в живости его стихов появлялись оттенки меланхолии, вызванной мыслями о смерти, как, например, в стихотворении «За вином»:
Говорю я тебе: От вина отказаться нельзя, —
Ветерок прилетел и смеется над трезвым, тобой.
Погляди, как деревья — давнишние наши друзья, —
Раскрывая цветы, наклонились над теплой травой.
А в кустарнике иволга песни лепечет свои,
В золотые бокалы глядит золотая луна.
Тем, кто только вчера малолетними были детьми,
Тем сегодня, мой друг, побелила виски седина.
И терновник растет в знаменитых покоях дворца,
На Великой террасе олени резвятся весь день.
Где цари и вельможи? — Лишь время не знает конца,
И на пыльные стены вечерняя падает тень.
<…>
Все мы смертны. Ужели тебя не прельщает вино?
Вспомни, друг мой, о предках, их нету на свете давно[90]
Так же как и Ван Вэй, он не уклонился от компромисса с Ань Лушанем. Изгнанный в провинцию Юньнань, он также удостоился императорского прощения, но умер, утонув, как говорит легенда, пытаясь, в затуманенном алкоголем состоянии, поймать луну, блестящее отражение которой он увидел в водах Янцзыцзян.
Его современник и друг Ду Фу (712–770) не знал ни спокойной жизни Ли Бо, ни милостей двора, но по славе два этих великих китайских поэта были равны. Ду Фу пережил драматические события, омрачившие конец правления Сюань-цзуна и отметившие начало упадка династии Тан. Так как Ду Фу потерпел неудачу на официальных экзаменах, он столкнулся со всеми превратностями судьбы, на которые обрекало его положение скромного служащего: опала, неудачи, которые еще больше сгущали краски его горькой доли. Он познал трудную жизнь скитальца, был близок к простому народу, с которым он делил нищету. Его поэзия, которая могла бы быть, как это иногда случается, всего лишь излюбленной и тонкой игрой, в которой преобладали веселье и хорошее настроение, превратилась в инструмент моральной и социальной борьбы, в мучительный крик, направленный против войны и несправедливости. Вот его стихотворение «Чиновник в Шихао»:
В деревне Шихао я в сумерки остановился,
Чиновник орал там, крестьян забиравший в солдаты.
Хозяин — старик — перелез за ограду и скрылся,
Седая хозяйка на улицу вышла из хаты.
О чем раскричался чиновник в деревне унылой,
Ругая старуху, что горькими плачет слезами?
Чиновнику долго — я слышал — она говорила:
«Три сына моих у Ечэна сражались с врагами.
Один написал нам в письме из далекого края,
Что двое погибли в жестоких боях на границе.
Он жив еще, третий, но это недолго, я знаю,
С тремя сыновьями мне надо навеки проститься.
Нет больше мужчин здесь, все в доме пошло по-иному,
Мой внук еще мал — материнскою кормится грудью.
А матери юной нельзя даже выйти из дому —
Все платье в лохмотьях — и стыдно, чтоб видели люди.
Слаба моя старость, но я потружуся с охотой,
Прошу, господин, не считайтесь, пожалуйста, с нею:
И если меня вы возьмете в Хэян на работу,
То утренний завтрак я там приготовить успею».
Глубокою ночью затихли стенания эти,
Потом я сквозь сон заглушенное слышал рыданье.
Когда же в дорогу отправился я на рассвете —
Один лишь старик пожелал мне добра на прощанье.[91]
Систематизируя и дополняя глубокими интеллектуальными размышлениями то, что у Ду Фу было криком израненного сердца, создавал свои произведения Бо Цзюйи (772–846), о живописной и мощной личности которого мы уже вспоминали. В лучших его творениях жили и страдали почти два поколения, выросшие на первой волне расцвета танской поэзии. От Мэн Хаожаня до Ду Фу она развивалась в среде, где соседствовали вдохновение и даосистская свобода Ли Бо, тяжелый труд и конфуцианская строгость Ду Фу, бесконечная гамма человеческих радостей и печалей.
С появлением поэзии Бо Цзюйи все изменилось. Как и в III в., в те далекие времена, когда существовал кружок Цао, поэзия, обогащенная новыми стихотворными размерами, превратилась в средство политического выражения. Бо Цзюйи видел в ней средство передачи чистой информации, которая могла бы направлять размышления людей, находящихся у власти. Действительно, он был не только обычным поэтом, но и исполнял важнейшие функции придворного цензора. Его произведения не могут быть поняты в полной мере без учета тех высоких постов, которые Бо Цзюйи занимал в правительстве.
Финансовые ухищрения государства, которые приводили к массовому обнищанию мелких земельных собственников, были в его глазах позорным скандалом:
«Я слышал о том, что, принимая во внимание превосходный урожай этого года, власть имущие просили об издании императорского указа о выравнивании количества зерна в столичном округе и во всех остальных, чтобы, купив его у земледельцев дешево, получить от этого прибыль и создать резерв. Насколько я вижу, подобные закупки означают для земледельцев только финансовые потери и совершенно им не выгодны. Почему же тогда все происходит подобным образом?
Выравнивание количества зерна означает, что правительство меняет свои деньги на зерно земледельцев после торговли, они приступают к обмену, когда достигается взаимное согласие [по вопросам цены]. Однако в последние годы выравнивание количества зерна проходит по-другому. Префектуры и округа приказали установить твердую цену для каждой семьи, в зависимости от числа ее членов, на определенное количество зерна, закрепить сроки и дату его поставки. Если случается какое-то опоздание, то применяемые карательные меры — тюремное заключение и бичевание, возлагающиеся на нарушителей, еще более жестоки, чем те, что обычно используют, собирая налоги. Хотя это и называется выравниванием количества зерна, в реальности это приносит убыток земледельцам. Если и новые закупки пройдут в той же манере, которая уже стала обычной, я скажу, что земледельцы только страдают от убытков и абсолютно ничего не получают…»
Это был официальный рапорт на тему, в которой Бо Цзюйи хорошо разбирался, так как он с молодости занимался этим и с блеском выдержал экзамен на звание «совершенного мужа». Он был озарен особым светом поэзии и благодаря ему вкладывал многие проблемы социального значения в приятную и изящную музыку слов. Стихотворению Бо Цзюи «Старый угольщик» предшествует следующая запись: «против дворцовых „закупок”».
Старый торговец углем
Рубит дрова, обжигает уголь в предместье у Южных гор.
Пыль и зола в его кожу въелись, дым закоптил лицо.
От нитей седых виски его серы, от сажи пальцы черны.
Деньги за проданный людям уголь, что старику дадут?
Простое платье на голое тело, пищу в голодный рот.
Жалко его — на плечи накинут рваный летний халат.
Он огорчен — дешевеет уголь. Скорей бы пришла зима!
Вот наконец за городом ночью выпал глубокий снег.
Утром запряг он быка в телегу, повел по скользкому льду.
Угольщик голоден, бык измучен, а солнце уходит ввысь.
К югу от рынка, перед заставой, встали они в грязи.
Кто эти двое всадников гордых, что вскачь принеслись сюда?
В желтой одежде евнух дворцовый, в белой — мальчик-слуга.
Держит чиновник в руке бумагу, у него на устах приказ.
Воз повернули, быка погнали, на север к дворцу ведут.
Весом больше тысячи цзиней угля тяжелый воз
В зимнее утро чиновник отнял — ему бедняка не жаль.
Красной тряпки один обрывок, яркого шелка кусок
К ярму быка привязал чиновник — и тем заплатил за все![92]
Если искать что-то общее, что может охарактеризовать всех трех поэтов и одновременно сделать их нам ближе, то это будет их сострадание, постоянная тревога о несчастьях бедняков, презрительный взгляд, который они бросали на развлечения богачей, и, наконец, тот интерес, который был у них к государственному управлению. Вне всякого сомнения, в этом нужно видеть одно из преимуществ образования того времени, которое, используя одни и те же модели поведения, внушало каждому необходимость заботы об общем благе и вкус к политическим размышлениям:
Не становитесь торговцами,
вы не знаете их забот и опасностей.
На северных границах они идут по снегу и инею,
на южных реках ложатся спать под ветром и дождем.
И даже если они накопили много золота, их корабли продолжают тонуть.
Лучше приходите пить со мной,
мы весело напьемся вместе.
Не становитесь крестьянами,
их достаточно увидеть, чтобы пожалеть.
Весной они вспахивают бесплодную почву,
каждый вечер они кормят своего отощавшего быка,
а хорошие годы редки.
Лучше приходите пить со мной,
мы вместе будем пьяными и веселыми.
1 Перевод Л. Эйдлина.
Известность, универсальный гуманизм этих трех гигантов, каждый из которых прославляет одну из граней гениальности периода Тан, порой заставляют забыть о талантах их соперников, живших в IX в. Поэты заката классического периода эпохи Тан покинули мир, развитие которого уже не зависело от них. Они вновь вернулись к светлым видениям его зарождения.
Ду Му (803–852), блестящий представитель высшего чиновничества, несмотря на все свои значительные успехи, получил прозвище Малый Ду в память о великом Ду Фу, поэте страданий и трудностей жизни. Создавая свои произведения в том же стиле, Ду Му писал спокойные и блестящие стихи:
Еду к холодным вершинам гор, дороги круты и узки.
Там, где рождаются облака, живут, как и всюду, люди.
Остановлю повозку, сойду взглянуть на вечерние клены.
В инее листья краснее цветов второго месяца года[93]
Его современник, Ли Шанинь (813–858), представитель знаменитой, но неоднозначной академии Ханьлинь, чеканил свои строки с утонченным лиризмом. Его стихи — вариации на вечную тему ускользающего времени:
Как встречаться нам тяжело, так тяжело расставаться.
Ветер жизни лишился сил, все цветы увядают.
Лишь когда шелкопряд умрет, нити дум прекратятся.
Лишь когда фитиль догорит, слезы свечи иссякнут.
Утром у зеркала я грущу, видя облачный волос.
Ночью, читая стихи, узнаю лунного света холод.
До небожителей, на Пэнлай, путь не такой уж трудный:
Темная птица о трех ногах, дай мне знать о грядущем.[94]
Вэнь Тинюнь (818–872), автор чувственных эротических поэм, манящих свободным ритмом цы, освещает эту эпоху, в которую повсюду сверкали огни мятежей, простыми любовными стихами:
В наплывах воска красная свеча,
И курильниц яшмовых дурман.
На всем тоскливой осени печать.
Сурьмою брови чуть подведены,
Небрежно прядь спадает на висок…
А ночь длинна, подушки холодны.
Уже за полночь. Дождь все льет и льет,
Все шепчутся утуны[95] за окном…
О, как меня разлуки час гнетет.
Под звон дождя о гулкую ступень
Приходит хмурый и ненастный день.[96]
Всегда возникают одни и те же темы, их несут эмоциональные волны буддизма, все менее и менее абстрактного, все более и более китаизированного. Перед лицом смертей и возрождений, перед лицом битв между светом и тьмой китайские поэты воспевали другой гуманизм, единственными настоящими проблемами которого были повседневная борьба личного существования и размышления на тему непостоянства. Без сомнения, в эпоху Тан китайская поэзия пережила один из самых исключительных периодов своего существования: антология поэтов этого времени, составленная в XVIII в., включала в себя 15 тысяч поэм и перечень из 2300 авторов.