Глава 6. Этюд к контрастных тонах

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 6. Этюд к контрастных тонах

Мистическая любовь: святой Франциск Салеский и святая Жанна де Шанталь

Картина семнадцатого столетия, даже в духе импрессионизма, не будет полной без упоминания о возрождении религии, имевшем место в первой половине века. В этот период были основаны новые ордена: сестер милосердия, ораторианцев, визитандинок. Произошло множество замечательных, искренних обращений к религии — например, мадам де Тианж («Со времени ее обращения,— писала мадам де Севинье,—она больше не носит красного и закрывает грудь. В этом виде вы бы, наверное, ее не узнали»), Анны де Гонзага, мадам де ла Сабльер, Луизы де Лавальер, Паскаля, Расина, принца Конти.

Родились дворянин Франсуа де Саль и мещанин Венсан де Поль, ставшие великими святыми. На протяжении столетия на церковной кафедре сменяли друг друга Боссюэ, Бурдалу и Мас-сильон — три великих проповедника. Понемногу люди стали больше задумываться о ближних: проститутках, заключенных, сиротах, подкидышах... Следствием этого была совместная работа мужчин и женщин, духовное общение вне сферы плотских любовных отношений, такие люди посвящали жизнь внешней «третьей силе» или делу: Богу, общественному благополучию или тому и другому вместе. Это были мистические отношения, они связали святого Франциска Салеского и святую Жанну де Шанталь (после поис-тине героического периода, который превосходил все ситуации, вымышленные Корнелем; рассказ о них читается, как воплощенная история Абеляра и Элоизы).

Задолго до того как эта встреча произошла в действительности, Жанна де Шанталь (бабушка мадам де Севинье) и Франсуа де Саль увидели друг друга во сне. В 1604 году вдова hour-geoise приняла приглашение своего брата, архиепископа Буржского, послушать в Дижоне великопостные проповеди успевшего к тому времени прославиться епископа Женевского. Ее будто громом поразило, когда она, подняв глаза на кафедру, остановила взор на лице и фигуре священника (это был тот, кто явился ей во сне),— с тех пор он стал главным в ее жизни.

После первых проповедей Франсуа также почувствовал присутствие Жанны и узнал ту, что явилась ему во сне и которой суждено было стать его соратницей,— святой и основательницей ордена визитандинок. Франсуа узнал, что эта дама — сестра архиепископа, и вскоре сделал так, чтобы они встретились. По-видимому, Франсуа с самого начала ясно ощущал присутствие некой тайны в его отношениях с Жанной: «Мне кажется,— писал он,— что Господь уготовил меня Вам — с каждым часом я все более в этом убеждаюсь. Вот все, что я могу Вам сейчас сказать». Неделю спустя он добавил: «Чем больше разделяющее нас расстояние, тем сильнее я ощущаю связь между нами».

Когда Жанна в конце концов приняла его в качестве своего духовника, он дал ей бумагу, на которой значилось: «Во имя Господа, я беру на себя духовное руководство Вами и буду осуществлять его со всей заботой и преданностью, на которые я способен без ущерба для моего нынешнего положения и обязанностей».

Однако он настаивал на исполнении заповеди, воистину достойной пера Корнеля: «Вы должны быть такой же храброй, как мужчина, в Вас больше не должно быть ничего женского». Они придавали друг другу силы, и, как пишет Е. К. Сандерс в биографии святой Шанталь, «стремление ее души к небесам пробудило в нем способности, дотоле дремавшие, и он начал делать стремительные успехи, как только его дух и разум вступили в свободный союз с родственной душой, которую для него предназначил Господь»{141}.

«В конце концов,— писал он,— мы оба целиком, безраздельно, безоглядно, принадлежим Господу и не желаем ничего, кроме позволения принадлежать Ему. Если в наших сердцах окажется хоть одна ниточка любви, не связанная с Ним и не принадлежащая Ему, мы должны немедленно вырвать ее оттуда. Поэтому да пребудет с нами покой».

Но пришло время, когда Франсуа почувствовал, что Жанна стала слишком зависеть от него, настолько, что он не должен был более руководить ее работой и духовным развитием. Возможно, он опасался, как бы его привязанность к ней не превратилась в обычную слабость вместо того, чтобы быть источником силы. Их отношения достигли высшей точки, исполнив свое особое предназначение.

Итак, в 1616 году в Уитсантайде Франсуа принял решение об уединении и отречении от земного. «Моя дорогая матушка,— писал он Жанне, занятой организацией нового ордена,— Вы не должны более рассчитывать на людскую помощь; Вам надлежит отречься от всего, что Вы имели до сих пор, и повергнуть себя, слабую и одинокую, на алтарь милосердия Божия, оставаясь лишенной всего и не требуя от людей никакой симпатии, выраженной в словах или поступках. И далее Вы должны оставаться безразличной к тому, что Он может даровать Вам в будущем, не задумываясь о том, есть ли Ваша заслуга в том, что Вы получили то, в чем нуждались. Иначе Вам остается лишь тщить себя надеждой подняться над собой».

Жанна шла тернистым путем, каким идут святые, но ответ, данный Франсуа, показывает, что она по-прежнему оставалась человеком, и прежде всего — женщиной с ее неутолимой жаждой ласки и нежности: «Я рада, что Вы продлите Ваше уединение, так как Вы по-прежнему сможете посвящать его потребностям Вашей души. Я не говорю слово «нашей», ведь я не могу употреблять его более, поскольку чувствую, что теперь не составляю часть этой души, я лишена всего, что для меня было самым ценным. Как глубоко вонзился нож, отец! Сегодня мне кажется, что у меня в душе не осталось ничего. Нетрудно отказаться от внешних удобств, но отделиться от тела, опуститься в самую глубину души, что, как мне кажется, мы сделали,— страшно, это столь же тяжко, сколь невозможно жить без благодати Небесной. Отец, я не буду искать встречи с Вами без Вашего позволения... Кажется, будто я вижу наши души слитыми воедино в полном смирении перед Всевышним».

Франсуа, который, вероятно, предвидел уготованное им духовное будущее, отвечал: «Все происходит так, как и должно происходить, матушка. Вы должны оставаться нагой, пока Господу не будет угодно вновь Вас одеть. Господь любит нас, матушка, и желает, чтобы мы принадлежали ему всецело. У меня, благодарение Богу, все хорошо, в глубинах моего сердца пробиваются ростки осознания новой силы, благодаря которой я смогу лучше служить Богу в оставшиеся мне дни».

В последний раз они встретились три года спустя в Лионе. Это была всего лишь короткая беседа, в которой речь шла о делах ордена. Франсуа настоял на том, чтобы отложить все личное до следующей встречи (она должна была состояться позже в Ан-неси). Жанна провела Рождество в Гренобле, а когда молилась за Франсуа в День избиения младенцев, в ее ушах отчетливо прозвучало: «Франсуа больше нет». (Таким же сверхъестественным образом о смерти святого было сообщено тем, кто особенно его любил: брату Луи, послушнице сестре Анне Кост и его племяннику, Шарлю Огюсту, который был опасно болен, но исцелился в тот момент, когда видение дяди предстало перед ним.) «Сердце мое,— писала Жанна,— никогда еще не знало столь страшного удара и вместе с тем — такого успокоения».

Франциск Салеский был одним из первых моралистов, которые действительно любили женщин. Он высоко ценил брак и советовал мужьям пользоваться своим авторитетом, не прибегая к насилию. Другой его прекрасный совет, которым те, к сожалению, пренебрегали, гласил: «О мужья, если вы желаете, чтобы ваши жены были вам верны, подавайте им добрый пример собственным поведением». Он призывал мужей и жен укреплять в себе любовь друг к другу и возвышенно относиться к браку — революционные наставления, принесшие свои плоды лишь три века спустя,— и советовал им чаще ласкать друг друга и целоваться. Читателей того времени шокировали такие замечания. Франциск очень тонко анализировал любовь, считая ее не состоянием, а скорее способом развития личности, в котором многие люди никогда не продвигаются дальше «самого начала»{142}.

Свободная любовь: Нинон де Ланкло

В этом же столетии мы впервые встречаем немногих смелых женщин, решившихся восстать против существующего порядка вещей — тирании собственников-мужей и брака, каким он был в семнадцатом веке. Мы видели, что некоторые из них — экстремистки — были так чрезмерно чопорны и манерны, что заслужили прозвище Precieuses и были высмеяны не только Мольером в одной из самых известных его пьес{143}, но и большинством консервативно настроенных bourgeois, что нанесло ощутимый удар по нарождающемуся (и теперь уже подлинному) феминизму. Однако Нинон де Ланкло избрала для своего протеста другой, более изящный способ выражения. Она была первой женщиной, воплотившей идею свободной любви, исполненной благородства, в чисто французской обстановке изящества, литературной беседы и в изысканном обществе салона, ставшего прославленной школой светской жизни для молодых людей, еще проходивших здесь период любовного ученичества.

На фоне семнадцатого века Нинон выглядела средневековой дамой, с пылом боровшейся за свободу, что вызывало скорее восхищение, чем желание критиковать ее. Она не принадлежала к числу выдающихся красавиц своего времени, и портреты не могут верно передать то, что не вмещается в рамки — очарование жизни. Со слов современников мы знаем, что у Нинон был приятный цвет лица и великолепные глаза, «сладострастно-томные и блестящие», которые выдавали ее пылкий темперамент. «Я всегда знал, когда Нинон одержала новую победу,— писал Сент-Эв-ремон,— потому что тогда ее глаза сверкали ярче, нежели всегда». Нинон сохраняла свое очарование, даже когда ей было далеко за шестьдесят, и воспламеняла целые династии любовников, подобно Диане де Пуатье. (Двойной подбородок не портил ее красоты. Поэт шестнадцатого столетия Гийом дю Сабль считал, что это — одна из семи прелестей женщин.) От Нинон были без ума три поколения маркизов де Севинье, а ее биография читается как романтическая беллетристика.

Бунтаркой Нинон была еще в детстве, когда протестовала против принятой в то время скучной, ограниченной системы воспитания девочек. К счастью, отец Нинон был близким ей по духу, свободомыслящим человеком. Он учил дочь современным языкам — испанскому, итальянскому, английскому — и брал ее с собой в Булонский лес кататься верхом. Когда Нинон было одиннадцать лет, она написала отцу решительное письмо. «Если бы я была мальчиком,— говорилось в нем,— то Вы могли бы научить меня ездить верхом и владеть оружием — мне это нравится гораздо больше, чем крутить в руках четки. Для меня настал момент объявить Вам, что я решила не быть больше девочкой, а стать мальчиком. Не могли бы Вы поэтому устроить так, чтобы я приехала к Вам, дабы получить приличествующее моему новому полу образование?» Это пылкое письмо Нинон отослала без ведома матери. Отец, поймав дочь на слове, заказал для нее мужской костюм. Знакомые поздравляли его с красивым сыном, когда встречали их в Булонском лесу во время верховой прогулки.

Позже, когда образование было завершено, Нинон не скрывала, что замужество в ее дальнейшие жизненные планы не входит. Поселившись на улице Турнель, она открыла литературный салон, в котором принимала изысканное смешанное общество, состоявшее из дворян, писателей и художников. Неподалеку жила другая знаменитая куртизанка, Марион Делорм. Иногда им случалось отбивать друг у друга любовников. Марион скончалась, приняв (с целью прервать беременность) слишком большую дозу мышьяка. Перед смертью она исповедовалась десять раз, так как, по ее словам, снова и снова вспоминала о грехах, которые поначалу забыла упомянуть в длинном списке, предварительно ею составленном. На чело усопшей Марион возложили девичий веночек, что изрядно позабавило всех, кто хорошо ее знал.

Нинон не верила в платонические идеалы и называла «янсенистами{144} от любви» недотрог Precieuses. «О нежные любовные чувства,— писала она как-то Марсильяку, своему возлюбленному,— благословенное слияние душ и даруемые нам Небесами несказанные удовольствия — почему вы связаны с обманом органов чувств и почему на дне чаши такого наслаждения лежат угрызения совести?»

Когда у Нинон родилась дочь, то установить отцовство оказалось такой трудной задачей, что графу де Фиеску и аббату д’Эффа ничего другого не оставалось, кроме как бросить жребий на игральных костях. Де Фиеск, выиграв, взял на себя расходы по содержанию ребенка и дал девочке образование. Нинон предприняла несколько вялых попыток разыскать отнятое у нее дитя, но вскоре оставила эту затею. Недостаток материнского чувства был в ее характере наиболее неприятной чертой, которой суждено было стать причиной трагедии. (В то время в этом не было ничего необычного, судя по тому, сколько брошенных детей слонялось по улицам Парижа. Проповедник Оливье Майяр, живший в шестнадцатом столетии, с негодованием говорил о множестве младенцев, которых топили в отхожих местах или в реке; казалось, материнские чувства пробудились только к концу семнадцатого столетия. Кстати, единственные трогательные образы матерей в драматургии семнадцатого века — это героини Расина: Андромаха и Иозавет.)

Многие из поклонников Нинон хотели на ней жениться, но она смеялась над ними, ожидал, когда пройдет их очередной каприз. Иногда она разыгрывала их, чтобы заставить выкинуть эту блажь из головы. Один молодой человек так увлекся Нинон, что ей удалось убедить его отписать большую часть своего состояния на ее имя. Задолго до предполагаемого дня свадьбы пыл жениха поостыл, как Нинон и предполагала. В одно прекрасное утро, когда он стоял за ее туалетным столиком, Нинон велела ему снять с ее левого виска папильотку. «Вы можете взять ее на память»,— улыбаясь, произнесла мадемуазель де Ланкло. Молодой человек был вне себя от радости: «папильотка» оказалась его счетом на восемьдесят тысяч фунтов! Нинон освободила его от обязательства, предупредив, чтобы впредь он был осторожнее и не давал таких опрометчивых обещаний. Романы этой женщины редко продолжались дольше трех месяцев. Не приходится удивляться ее замечанию: «В природе нет ничего более разнообразного, нежели удовольствия любви, даже несмотря на то, что они всегда одни и те же!» За ужином она не пила ничего, кроме воды, но Сент-Бёв отмечал: «Она была пьяна от супа, который ела, от вина, которое пил ее сосед, от своих собственных нескончаемых острот и веселья».

В ее жизни был трудный период, когда она стараниями мадам де Монтеспан и divots[165] того времени оказалась в Доме кающихся распутниц (Filles Repenties). (Монтеспан недолюбливала мадемуазель де Аанкло, бывшую в хороших отношениях с Франсуазой Скаррон — будущей мадам де Ментенон, соперницей маркизы.) Мольер, ее друг, принятый при дворе, ходатайствовал за нее перед его величеством, уверяя, что Нинон не была ни /i//e, ни repentie{145}. (Некоторые приписывают эту остроту Будену.)

Кроме великого драматурга, об освобождении Нинон хлопотал еще один человек — зловещая женщина мадам Арнуль, ворожея, гадавшая на картах доверчивым и честолюбивым вертихвосткам из высшего общества. Мадам Арнуль тогда интриговала в пользу Франсуазы Скаррон против мадам де Монтеспан, часто навещавшей ее. Вскоре после того как Нинон выбралась из монастыря, мадам Арнуль обратилась к ней с просьбой о помощи. Нинон должна была, переодевшись, сопровождать мадам Арнуль до границы, где король намеревался встретиться с Тюрен-ном, который успешно вел войну против объединенных сил Австрии и Испании. Нинон была весьма рада переодеться в мужской костюм —это напомнило ей юность,— но что дальше? Пока они не прибыли к месту назначения, мадам Арнуль отказывалась раскрыть свой замысел.

Дамы приехали в Нанси, опередив на два дня кортеж его величества, а оттуда отправились в Вогезы, в замок Рибовиль в окрестностях маленького городка Сент-Дьема. Владельцем замка был шурин принца Палатинского. Принца не было в замке, но у мадам Арнуль имелось письмо к его дворецкому, бывшему в родстве с еще одним участником заговора — первым камердинером его величества. Дворецкий слегка встревожился, прочтя письмо своего кузена и распоряжение удовлетворить желание «дамы и ее мужа» переночевать в комнате призраков, где при жизни прежнего хозяина замка таинственным образом погибло много людей. Мадам Арнуль пришлось настаивать, но она была женщиной властной и своего добиваться умела.

После обеда гостей отвели в комнату, названную столь зловеще. Нинон испуганно глядела на мрачные стены, обшитые панелями. «Что вы делаете?» — спросила она, когда проворные пальцы мадам Арнуль забегали по обшивке стены. «Это должно быть здесь»,— бормотала главная заговорщица, засовывая руку в зияющие пасти резного чудовища позади постели.

«Есть!» — торжествующе воскликнула она, нажимая кнопку в горле монстра. Панель исчезла в стене. За ней оказалась большая, роскошно обставленная комната. Все было готово к приему короля. От изумления у Нинон перехватило дыхание. Мадам Арнуль рассмеялась: «Это был секрет старого графа. Он уговаривал переночевать в замке богатых путешественников, а ночью душил и грабил их. Вот откуда россказни о привидениях».

В дверь постучали слуги, принесшие их вещи, и гадалка быстро задвинула панель. Когда лакеи ушли, заговорщица открыла свой чемодан и достала из него великолепную бархатную мантию, голубую ленту и миниатюру с изображением Анны Австрийской, покойной матери Людовика XIV. «Подойдите к зеркалу»,— сказала она Нинон и поднесла к ее лицу миниатюру. Сходство было очевидным. «Немного краски на щеки — волосы уложить так... да, думаю, это очень хорошо сработает». Нинон повернулась и с изумлением уставилась на нее. «Не хотите же вы сказать, что... я должна стать... ее призраком?»

«Именно, дорогая»,— спокойно ответила мадам Арнуль. Нинон дрожала от страха, но властная гадалка была непреклонна. Все ее предприятие держалось на Нинон, которая — о чем заговорщица не преминула ей напомнить — была обязана Арнуль освобождением из Дома кающихся распутниц. Нинон пришлось уступить.

Его величество прибыл на следующий день и рано отправился спать, устав от долгой поездки. Вскоре после того как он лег, гадалка, поставив перед зеркалом в качестве образца миниатюрный портрет, принялась придавать мадемуазель де Ланкло королевский облик. Мадам Арнуль была мастерицей своего дела. Когда она закончила, результат поразил даже Нинон. Затем, надев мантию и голубую ленту, Нинон прошла в соседнюю комнату и, собрав все свое мужество, величественно приблизилась к постели его величества при свете фосфоресцирующего факела, которым изобретательная мадам Арнуль поводила из стороны в сторону за открытой потайной дверью. Нинон коснулась Людовика своей холодной рукой (которую она для этой цели почти до полного окоченения держала в ледяной воде). Людовик проснулся, будто его обожгли, сел на постели и — пораженный ужасом — вперил глаза в видение. «Матушка!» — задыхаясь от страха, вымолвил его величество. Укоризненно нахмурив брови и приложив палец к губам, Нинон указала пальцем на листок бумаги, который она положила на столик возле кровати, а затем стала плавно отступать назад, пока не дошла до панели и не исчезла во тьме, когда мадам Арнуль погасила факел. От страха Нинон была еле жива. Что до короля, то он торопливо вызвал лакея и приказал зажечь свет. Призрачное письмо, написанное почерком его матери (который великолепно подделала разносторонне одаренная гадалка), обвиняло короля в распутной жизни и открытой связи сразу с двумя любовницами (Лавальер и Монтеспан). На другой день Нинон и мадам Арнуль покинули замок. Людовик никому не сказал ни слова о «видении». Разумеется, шутки такого рода были бы невозможны в эпоху менее суеверную, однако, несмотря на то что Людовик испытал минутное потрясение, призраки, похоже, не имели влияния на его личную жизнь. Много лет спустя мадам де Мен-тенон, пытаясь убедить короля объявить публично об их морганатическом браке, снова прибегла к помощи мадам Арнуль, но эта уловка не сработала.{146},{147}

Когда Нинон было за шестьдесят (она все еще была обворожительна и не потеряла своей знаменитой способности очаровывать мужчин), в ее жизни произошла трагедия, о которой я уже упоминала выше. Однажды ее бывший любовник, маркиз де Жерсей из Бретани, сообщил, что посылает к ней их двадцатидвухлетнего сына, чтобы та ввела его в круг своих изысканных друзей. Он подчеркивал, что Нинон ни при каких обстоятельствах не должна открывать молодому человеку тайны его происхождения. Нинон привязалась к сыну, но вскоре произошло страшное: юноша безумно ее полюбил. Нинон запретила ему посещать свой дом, когда поняла это, но молодой человек настоял на последнем свидании, во время которого признался ей в любви. Когда он подошел, чтобы заключить ее в объятия, Нинон отшатнулась и прорыдала, закрыв лицо руками: «Я — ваша мать!» Молодой маркиз, остолбенев, молча глядел на нее. Затем он бросился в сад, выхватил шпагу и закололся. Нинон побежала за ним и успела лишь подхватить его, когда он падал. Он умер у нее на руках. После этого Нинон надолго слегла, ее верная подруга, мадам Скаррон, ухаживала за ней. Но с того дня и до самой смерти Нинон отказалась от всеобщего внимания, держалась с достоинством и предпочитала, чтобы ее называли более скромно — «мадемуазель де Ланкло». «Нинон,— писал Сент-Фуа,— вела дурную жизнь, но была прекрасной собеседницей. Нинон столь же редки, как и Корнели — на долю семнадцатого века выпало рождать в каждом отдельном жанре великие и изумительные личности».