Глава 1. Наполеон — солдат-император

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 1. Наполеон — солдат-император

После Революции наступили новые времена: ни короля, ни двора, ни салонов более не существовало, зато было множество героев-военных и недавно разбогатевших поставщиков, обеспечивавших нужды армии. Манеры были грубыми, любовь — брутальной. Могло показаться, что изящество манер, тщательно отшлифованное на протяжении предшествующих столетий, отброшено навсегда, без того, чтобы его место заняли какие-либо другие добродетели, достойные упоминания.

Однако мало-помалу вокруг пяти руководителей постреволю-ционного правительства, или Директории, начало образовываться новое общество, в котором женщины играли немаловажную роль. Организатором этого нового общества был не Бонапарт, а сладострастный Баррас{215}, который в то время не имел большого опыта в общении с дамами и с большим подозрением относился к «нации, предававшейся галантности», но столичное женское общество вскоре сразило его наповал. «Из всех стран на земле есть только одна,— восклицал Баррас,— где женщины достойны того, чтобы стоять у кормила. Женщине следует провести шесть месяцев в Париже, чтобы начать осознавать, как далеко простирается ее владычество. Женщины здесь красивы как нигде в мире, и скоро они станут играть важную роль».

Во времена Директории, когда общественным условностям не придавали особого значения, любовь сводилась к тому, чтобы возбуждать желание и удовлетворять его как можно скорее. Французы в то время не могли похвастать изящными манерами и, соответственно, не отличались деликатностью в делах любви. Брачные узы не считались препятствием для удовлетворения животных инстинктов. По грубому описанию Камбасереса{216}, это была «природа в действии», и жены меняли мужей, не придавая этому большого значения.

Наполеон говорил: «Любовь — это занятие для лентяя, диверсия для солдата, капкан для правителя». Его тревожили мысли о вредном воздействии, какое любовь оказала на монархов, таких как Генрих IV и Людовик XIV, и, придя к власти, он был полон решимости не позволять женщинам иметь политическое влияние в стране. Тем не менее сам он испытывал физическое влечение к актрисам «Комеди Франсез», и особенно к тем, кто играл благородных героинь — Федру, Гермиону, Андромаху и Ифигению{217}. Одной из наиболее прославленных актрис была мадемуазель Жорж, которая в Мемуарах поведала о своих приватных беседах с Бонапартом. Актриса до такой степени преклонялась перед императором, что постоянно носила на корсаже его эмблему — фиалки; из-за этого символического букета она была вынуждена покинуть «Комеди Франсез» после Реставрации. Связь актрисы с императором продолжалась с 1802 по 1804 год, и несчастная Жозефина сходила с ума от ревности. Всякий раз, когда у нее возникало подозрение, что император «принимает» мадемуазель Жорж, она, со свечой в руке, кралась на цыпочках к дверям его спальни, чтобы подслушивать. Чувственная креолка, о которой молодой Бонапарт однажды написал: «Я никогда никого не любил, кроме Жозефины,— это первая женщина, которая когда-либо была обожаема мною»,— потеряла свою империю вскоре после того, как ее любовник завоевал свою.{218}Нельзя сказать, что Бонапарт был нежным любовником. Женщинам, которых привозили к нему, приходилось ждать, когда он покончит с работой. Иногда, когда государственных дел оказывалось слишком много, Наполеон приказывал лакею отвезти даму домой. Он мог быть и мелочным. Тереза Бургуэн, танцовщица, бывшая на содержании у Шапталя, министра внутренних дел, проболталась ему о прежних отношениях с его величеством, и Наполеон решил наказать обоих. Однажды Шапталя вызвали в Тюильри в одиннадцать вечера. Не успел он уехать, как в дверь постучал второй посланец императора, с запиской, в которой Наполеон приглашал в Тюильри и Терезу. Наполеон и министр были заняты обсуждением документов, когда лакей объявил: «Сир, дама приехала». Наполеон сказал: «Проси ее войти». Заметив ужас, которым преисполнился увидевший свою любовницу министр, Наполеон преисполнился злорадного наслаждения. «Ждите меня в той спальне»,— холодно приказал он, указывая на дверь в другом конце кабинета. Затем, спокойно повернувшись к министру, любезно спросил: «Ну так на чем мы остановились?» Бедняге нелегко было сосредоточиться, но император еще час не отпускал его. Когда Шапталь покинул Тюильри, Наполеон вызвал лакея: «Скажите молодой особе, что она может ехать домой. Ее роль сыграна». Министр подал в отставку на следующий же день.

Мадам Реньо де Сен-Жан д’Анжели осмелилась критиковать императора, который этого не выносил. Однажды вечером, в разгар бала, он подошел к ней и громко заметил: «Знаете ли вы, мадам, что выглядите намного старше?» Мадам Реньо покраснела и ответила: «Сир, мне трудно было бы перенести сказанное вами, будь я настолько стара, чтобы меня тревожили подобные реплики». Ей было двадцать восемь лет.

Хотя Бонапарт не был светским человеком, но, превратившись из первого консула в императора, он вскоре осознал, что послереволюционному высшему свету недостает образования и изысканности. (Когда графиня де Жанлис, покинувшая страну во время Революции, возвратилась в Париж, она была шокирована тем обстоятельством, что «самые светские женщины принимают гостей не только лежа на софе, а даже не прикрыв ступни! Малейшее движение позволяет видеть их лодыжки и часть икр. Этот недостаток скромности, умаляющий очарование женщин, делает совершенно непристойными их общий вид и манеру поведения!» На вечерах с чаем и индейкой у финансистов-нуворишей вроде Уврара, скупившего замки Ренси, Марли, Люсь-енна, Сен-Гратьен и другие, темы бесед ограничивались модой, разводами и последними банкротствами, а дамы сидели отдельно от мужчин.)

Мадам де Монтессон был пожалован годовой доход в полторы сотни тысяч, с тем чтобы она руководила образцовым салоном и давала императору советы по устройству официальных приемов в Тюильри. Для обучения неопытных дам при новом дворе реверансам из ссылки вернули Депре, бывшего танцмейстера Марии-Антуанетты. Штаны и украшенные кокардами береты революционеров сменили шляпы, бережно носимые под мышкой, туфли с пряжками, бриджи и шелковые чулки. Собираясь на прием к императору, дама должна была надевать роскошный туалет и буквально покрывать бриллиантами голову, руки и шею. Любая дама, дважды явившаяся на бал в одном и том же платье, получала от Бонапарта выговор. Наполеон мог сказать: «У вас что, мадам, нет ни одного платья, кроме этого? Или вы не можете попросить у мужа денег на новый туалет?»

В сущности, Бонапарт смотрел на женщин глазами военного. Он благосклонно относился к браку, так как его войска нуждались в пополнении, и авторы нового Гражданского кодекса сочли нужным установить, что муж является главой семьи. Легкость расторжения брака была единственным нововведением — вероятно, эту статью в кодекс включил сам Бонапарт, когда понял, что ему не дождаться наследника от Жозефины. На приемах и при дворе его величества у гостей меркло в глазах от золотого шитья мундиров. Женщины сходили с ума по его бравым офицерам — никогда еще военная форма не оказывала на любовь такого сильного воздействия. Как отмечал месье Анри д’Альмера, «это был чрезвычайно эротичный период — ведь вокруг было такое множество мундиров»{219}.

Жены и любовницы сопровождали генералов к месту сражения, переодевшись мужчинами.

В гардеробе каждой эмансипированной женщины был мужской наряд для подобного рода рискованных экспедиций. (Любовницы влетали в копеечку. Клотильда, танцовщица из Оперы, получала от своего любовника, князя Пиньятелли, сто тысяч франков в месяц, но бросила его ради предложившего ей в год на четыреста тысяч больше адмирала Мазареде. Из-за бытовавшей в то время повальной моды на платья и мебель в одном стиле, дамам требовались огромные суммы, чтобы угнаться за быстро менявшимися тенденциями. В 1807 году расходы на petite maitresse включали (в год) стоимость трехсот шестидесяти пяти пар туфель, шестисот платьев плюс пятьдесят тысяч фунтов на мебель — греческую, римскую, этрусскую, турецкую, арабскую, английскую, персидскую, китайскую и псевдоготическую, и за одну кровать{220} — еще двадцать тысяч.)

Начиная с конца Революции возник ряд новых типов: слегка прикрывавшие тела прозрачными тканями merveilleuses[246] и нимфы, а также выделявшиеся своими причудливыми костюмами и жаргоном incroyables[247] и petits maitres. Нимфа в 1800 году, по утверждению С. Мерсье, проводила время «танцуя, читая романы и ничего не делая. Двадцать лет назад ни одна девица не осмеливалась выйти на улицу иначе, как в сопровождении своей матери. Революция все переменила. В наши дни они с утра до ночи снуют туда-сюда, свободные как ветер. Прощай, рукоделие...»

Incroyables, враждовавшие с роялистами из Club de Clichy[248], туго завивали волосы, носили узкие галстуки, короткие трости и лорнеты. Они отличались бесцеремонностью и невежеством — образование было заброшено в течение нескольких последних лет.

Merveilleuses ходили в шмизах{221} из тончайшего газа или хлопка, конфискованного во время блокады с английских кораблей. Мадам Гамелен осмелилась даже выйти на улицу, будучи совершенно голой под своим шмизом, но на Елисейских полях ее освистала чернь. Эта дама отнеслась к совету Жан-Жака Руссо о том, что «конечности должны быть свободны под покрывающей их одеждой; ничто не должно препятствовать их движениям, ничто нигде не должно быть стянуто, и ничто не должно прилегать чересчур тесно»,— несколько серьезнее, чем следовало.

Одна молодая женщина появилась на вечере одетая так легко, что гости заключили пари насчет того, сколько весит ее наряд, включая украшения и модные греческие котурны. Большинство мнений сходилось на цифре примерно в два фунта, но, когда дама, пройдя в соседнюю комнату, сняла с себя все, что на ней было, вес ее одежды составил всего лишь один фунт! Гости бурно зааплодировали, когда им сообщили эту цифру.

Жизнь была шумной и веселой, аппетиты — огромными. Даже нимфы ели много. «Если вы видели наших elegantes[249] во время ужина,— отмечал современник,— если вы видели, какое количество еды эти нимфы способны уничтожить, то вы, наверное, затруднитесь ответить, каким образом молодые дамы ухитряются быть такими стройными. Глядя на этих хрупких красавиц и подсчитывая, сколько они съели после бала — ветчины, паштетов, птицы, соте из куропатки и всякого рода пирожных,— человек имеет право ожидать более пухлых плеч и округлых рук».

Ужинать в эпоху Империи было принято в два—три часа ночи. Общественная жизнь была чрезвычайно насыщенной. Дамы и их кавалеры часто посещали бывшие в большой моде балы-маскарады в Опере, роскошные празднества в парке Багатель, в иллюминированных садах Тиволи и несчетное число вечеринок, на которых танцы продолжались до рассвета. Любимыми танцами были гавот и вальс — тот самый вальс, предполагающий плавное скольжение, «как масло по полированному мрамору», согласно курьезному определению того времени.

Месье Легуве в своей книге Merite des femmes[250] превозносил прелести женщин, напоминая французам о запущенном воспитании учтивости в любви. Дюброка написал книгу о прославившихся во время Революции женщинах. Все это поощряло дам Первой Империи вести себя подобно героиням-победитель-ницам: таковы были герцогиня де Бассано, графиня Висконти, Паолина Боргезе, Каролина Мюрат, мадам Тальен... Томная мадам Рекамье{222} стала достойным упоминания исключением — в ней было больше от восемнадцатого века. Она была первой женщиной, которая после Революции открыла салон и торжественно узаконила балы. Как салон, так и артистизм Рекамье служили парижскому свету образцами для подражания. Никто из женщин не был способен более грациозно, чем она, лежать на софе (мы знаем об этом по известным полотнам Жерара и Давида); вместо бриллиантов мадам предпочитала носить ленты и цветы, а ее знаменитый «танец с шарфом» удостоился эпитета «утонченный», прозвучавшего из уст постаревшего и растолстевшего шевалье де Буффле, который вернулся из-за границы, чтобы занять место помощника библиотекаря в Библиотеке Мазарини.

На внутренней стороне двух золотых браслетов, которые носила на своих точеных руках мадам Рекамье, были выгравированы строчки недавно написанной Мартеном жалобной любовной песенки «Наслаждения любви» (она популярна и поныне). Но в том, что касалось интерьера, красавица Рекамье была все же женщиной эпохи Империи с ее культом греческих древностей и египетских мотивов, вызванным к жизни наполеоновскими походами. Бальзак писал несколько лет спустя: «Кровать — это театр любви». Кровати времен Бонапарта напоминают скорее «Грандопера». Кровать мадам Рекамье — белая с золотом — стояла на возвышении, как алтарь, и была наполовину укрыта муслиновыми занавесями, прикрепленными к бронзовой цветочной гирлянде. На одной ступени темный джинн на треножнике из белого мрамора держал золотую лампу. С другой стороны стояла статуя Молчания. Диван, письменный стол, пианино располагались в разных углах комнаты, хозяйка которой любила принимать гостей в таинственном полумраке.

В этом наспех сформировавшемся новом обществе, где люди легко вступали в связь, вряд ли зная или имея время узнать как следует друг друга, месье Аиардо, огорченный зрелищем такого множества холостяков и старых дев, решил открыть брачное агентство. Коль скоро уже существовали бюро по найму кормилиц, то почему было не учредить бюро для размещения приданых,— для вдов и девушек? Его газета LIndicateur des Manages[251], регулярно выходившая по вторникам и пятницам, печатала длинные списки «незанятых сердец». Конкурент Лиардо, еще более предприимчивый, открыл школу для девиц на выданье, где три раза в неделю устраивались с соблюдением всех приличий балы и концерты, на которые приглашались потенциальные женихи. На этих вечерах супруга коммерсанта выступала в роли хозяйки.

Одним из самых удачливых хозяев брачных контор Первой Империи был месье Вильом; в его маленьком агентстве в доме № 46 на улице Нев-Сент-Эсташ всегда было полно народу. Когда у него случался недостаток в невестах, он обращался к имперским военным бюллетеням, чтобы посмотреть, кто убит в бою. «Та-ак,— должно быть, восклицал он,— упокой, Господи, души полковника Такого-то и генерала Сякого-то. Интересно, были ли счастливы их супруги?» Затем он начинал несколько деликатных расследований. Если в результате выяснялось, что супруги жили душа в душу (что по тем временам было редкостью), он предоставлял вдове проливать слезы в течение трех недель, прежде чем явиться к ней и завести разговор о возможном утешении. Если же было известно, что супруги не питали друг к другу особых чувств, Вильом оставлял вдове даже меньше времени на то, чтобы оплакать мужа, как того требовали общественные условности, а затем являлся к ней с «деловым» визитом.