Глава 10. Язык любви

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 10. Язык любви

Эротический язык был чрезвычайно богат. Существовало четыреста различных способов упомянуть в речи половые органы и не менее трех сотен слов для обозначения полового акта.

Даже выражения, присутствовавшие в языке наиболее культурных и аристократических писательниц, таких как две королевы — Маргарита Наваррская и Маргарита Валуа, вызывают недоумение у современного читателя, пока он не вспомнит, что те были «заражены» смелыми историями Боккаччо и произведениями придворных поэтов, таких как Меллен де Сен-Желе{95}, стиль которого мог разительно отличаться от стиля тех изысканных стихов, которые на придворных балах голубиной почтой рассылались по залу.

Но все же наш современник бывает слегка поражен, узнав, как герцогиня ^бино, бывшая одним из лидеров платонического движения, величаво вплыв в спальню сына наутро после его свадьбы, приветствовала свою невестку словами: «Ну что, дорогая, приятно спать с мужчиной?» Если такие утонченные женщины употребляли подобные выражения, то какой же тон был принят в мужских разговорах? Кавалеры позволяли себе такие грубости, что дамы прятали румянец смущения за масками, которые они специально для этой цели носили с собой. Разумеется, некоторые из попавшихся мне в различных книгах и мемуарах propos[110], с которыми кавалеры обращались к дамам, в любом случае нельзя привести здесь. Они даже не остроумны.

Не все женщины обладали возвышенным умом; некоторые из них, притворяясь скромницами, прятались за масками, чтобы вволю посмеяться, но Маргарита Наваррская уверяет, что не знает ни одной порядочной женщины, которая в случае, «если мужчина говорит бесстыдные слова со злым умыслом, не почувствовала бы себя оскорбленной и не отошла бы от него».

Большинство французских дам, как мы видели со времен средних веков, были склонны делать язык любви более утонченным. Немногие из них, подобно Маргарите Валуа и Луизе Лабе, дерзали признаться, что наслаждаются прежде любовью, а потом уже разговорами. Маргарита Валуа написала на эту тему живой диалог под названием La Ruelle mal assortie[111], в котором знатная дама старается научить своего любовника-слугу — неотесанного гасконца — изысканнее выражать свои мысли. После нескольких бесплодных попыток она наконец предлагает застенчивому, но красивому поклоннику подойти поближе, чтобы «испробовать бесконечное разнообразие объятий, из которых мы выберем самое захватывающее, чтобы продлить наслажденье... Ах, я в экстазе... нет такой части в моем теле, которая не испытала этого изысканного ощущения; я чувствую, как сладострастие воспламеняет каждую мою клеточку. Я задыхаюсь и должна сознаться, что эта любовная схватка превосходит любую речь, какой бы изысканной та ни была, и можно сказать, нет ничего слаще, чем это краткое мгновение». Маргарита писала, опираясь на свой разнообразный опыт в любви, который она накапливала с одиннадцати лет и до самой смерти. Биографы упоминают о двадцати трех известных любовниках королевы, но вынуждены признать, что имена многих мужчин, прошедших через ее ruelle[112] (так назывался простенок между стеной и кроватью с пологом, где ставились стулья для гостей), не попали в летописи.

Брантом полагал, что, занимаясь любовью молча, невозможно получить полного наслаждения. «Речь дамы, находящейся в обществе любовника,— писал он,— должна быть непринужденной, ей следует говорить все что вздумается, лишь бы разжечь любовный пыл». Французские эротические термины, по его мнению, «более возбуждающи, нежели те же самые слова в других языках, более благозвучны и эротичны»{96}. Он преисполнялся восхищения перед любовным мастерством, в котором его соотечественницы достигли такого совершенства. «По-видимому,— писал он,— этого не могло быть пятьдесят лет назад, но сейчас они переняли от других народов столько восхитительных способов, приманок, mignardises[113], любезностей и манер сладострастия и вышколили себя столь тщательно, что — я слышал это мнение из уст иностранцев — намного превосходят женщин других стран». (Итальянцы и испанцы научили другие народы пользоваться в будуаре парфюмерией и ввели в употребление обычай для новобрачных перед тем, как лечь в свадебную постель, спрыскиваться амброй.)

Несомненно, лишь к концу столетия, обогатившись в том числе и «заморским» опытом других стран, любовь начала приобретать «национальный» вкус и аромат. Она была уже далеко не та, что в пору расцвета — в средние века. Кое-что было утеряно, а именно — идея личной преданности, привязывавшая любовника к даме. Дама трубадуров стала любовницей. О смерти от любви говорили меньше, разве что в немногих сентиментальных романах, где это превратилось в литературный прием. Большинство мужчин сочли, что гораздо лучше жить ради любви и совершенствовать сладострастные удовольствия.

Немногие выражали желание быть исцеленными от такой восхитительной болезни, как предлагал доктор Жан Обери в своей книге Противоядие от любви, с пространным рассуждением о природе оной и причинах, оную вызывающих, купно с самыми замечательными средствами предупреждения и излечения любовных страстей (1599). Читатели предпочитали штудировать Шпоры любви господина де Гривена, в которых автор старался доказать, что «между женщиной и мужчиной не может быть дружбы без физического наслаждения».

Для честолюбивых молодых людей, тщательно изучивших Придворного Кастильоне, галантность стала способом пробиться наверх — в последующие века этой черте великосветской жизни суждено было развиться до еще более развращающей степени.

В изысканных отношениях между полами оттачивалось искусство лести, однако в нескольких аристократических гостиных, бывших предшественницами литературных салонов, где с серьезным видом рассуждали о Платоне первые «синие чулки», уровень общения был более утонченным и возвышенным.

Проникшая в аристократические круги около 1540 года платоническая теория квазибожественной земной любви была изысканной иллюзией, которой тешились немногие женщины, мужчин же среди ее последователей было и того меньше. Французы, в сущности, никогда не интересовались ею и часто спускались с небес на грешную землю. Тем не менее, как заметил Виктор де Блед: «Разве не было достижением уже то, что мы замедлили это chute* и создали несколько оазисов изящества и учтивости?»

Любовники Ренессанса уже не были робкими, ожидавшими приказаний у ног дам средневековыми подростками. Они смело спорили с дамами, сидя в креслах лицом к лицу. Чувства теперь не только изливались в поэтических гиперболах, но и упоминались в разговоре. Спустившись с высот поэзии к прозе гостиных, любовь неизбежно утратила часть своего волшебства и юношеской застенчивости. За плотно закрытыми окнами она от недостатка свежего воздуха сделалась немного анемичной. Ей почти не позволяли даже бросить взгляд на природу. Достойным упоминания исключением была беарнская возлюбленная Генриха IV, Коризанда де Граммон, ностальгически писавшая о буковых лесах, в которых когда-то бродили вместе счастливые любовники: «Места Ваших прогулок становятся краше день ото дня. Я могу рассказать Вам о них много нового, ибо это мое основное местопребывание». Однако большинство влюбленных, кажется, предпочитали встречаться в помещении, что отражало их общее отношение к любви. Любовь утратила свежесть и непосредственность.

С другой стороны, эта тенденция способствовала обузданию жадной импульсивности молодых людей, у которых, как замечал Ронсар, страсть бурно струилась в жилах. В конце века Бероальд де Вервиль — перу которого принадлежит множество гривуазных историй — признавал, что новый вид любви, культивировавшийся в дамских гостиных, разительно отличается от прежнего, дерзкого, «горевшего пламенем греха. Любовь есть доброта, проявляющаяся в милосердных деяниях».