Глава 2. Безумные двадцатые
Глава 2. Безумные двадцатые
На фронтах первой мировой войны погибло свыше полутора миллионов мужчин. У тех, кто выжил, были расшатаны нервы. Они стремились уйти в мир иллюзий и грез, чтобы забыть ужасы войны. В самом деле, разве эти мужчины не имели права веселиться? Ведь они были победителями.
Стало модно курить опиум и гашиш. Американские союзники привезли в новый, nouveau riche[306], космополитичный, становившийся все менее французским Париж джаз, негров и коктейли. Женщины стали более эмансипированными. На каждом the dansant[307] появлялись жиголо с прическами, лоснившимися от бриолина.
Любовь переживала кризис. (Дела ее обстояли далеко не лучшим образом уже с девятнадцатого столетия, однако всесторонние последствия растущей неудовлетворенности в сексуальных отношениях теперь ощущались сильнее, чем когда-либо прежде.) Возможных выходов из положения было два: либо преобразовать неофициальную мораль, либо реформировать институт брака (или отменить его совсем). Большинству людей был по душе второй путь, выглядевший (на бумаге) более приемлемым, с соответствующей ему лавиной утопических идей, авторами которых были врачи, социологи и романисты.
Среди многочисленных создателей книг, посвященных браку, или, скорее, направленных против него и «невыносимого состояния сексуальных отношений», как их оценивала мадам Жанна де Флу в Le Sexualisme[308], были Виктор Маргеритт (его кампанию в защиту брака «расширенного типа», включающего двух женщин и одного мужчину и наоборот, поддержали Анри Батай{260}, Анри Бернштейн, Абель Эрман и другие) и доктор Бине-Сангле, приводивший доводы в пользу племенной фермы людей, где с начала пубертатного периода до двадцати лет молодежи было бы позволено совокупляться дважды, а в более старшем возрасте — трижды в неделю. Должно быть, многих читателей встревожило приведенное доктором медицинское описание вырабатывающихся в половых органах токсинов. Не находя выхода, говорил доктор, они вызывают грусть, беспокойство, амнезию, недостаток силы воли и в конце концов — сумасшествие. Он приводил также данные статистики: из 1726 больных в Сальпетриере 1276 были холостыми; старые девы, утверждал он, умирают раньше, чем замужние женщины, и ни одна из них не доживает до ста лет.
Бывший депутат Люсьен де Фуайе высокопарно писал в Revue de morale sociale[309]: «Брак должен стать республикой; из свода законов должно быть вычеркнуто слово “верность”. Затем он пускался в описания любовных состязаний и запутанной системы «частичных браков», то есть любовных пар, объединенных с несколькими партнерами для разных целей — занятий любовью, деторождения или родительства. «Брак,— заявлял он,— должен быть временным, и следует упразднить тиранию единичной любви». Месье Жорж Фуа выступал за «брачный кооператив» с центральным бюро, ответственным за обеспечение любовных связей и индивидуальных потребностей.
«Мы являемся свидетелями возвращения к полигамным инстинктам, спящим в глубинах нашего животного начала»,— писал Поль Бюро с возмущением.{261} И, конечно, полигамию всерьез отстаивал Жорж Анкетиль в 11 Amant legitime[310], тогда как во второй половине той же книги мадам Джейн де Маньи приводила красноречивые доводы в пользу многомужества.
Под влиянием только что появившегося психоанализа литературу наводнили описания сексуальности — нормальной и ненормальной. «Любовь в глубинной сути своей животна,— восклицал Реми де Гурмон{262},— в этом заключается ее красота». Несчастливые браки объяснялись почти исключительно сексуальной дисгармонией и сексуальными недостатками.
Поборники свободной любви были искренне убеждены в том, что это — лучший способ сделать чувства чистыми. По мнению Виктора Маргеритта, свободная любовь в конце концов позволила бы изжить crimes passionnels[311] и ревность. «Свобода в любви есть первый шаг к ее очищению,— писал в Amour libre[312] Шарль Альбер.— Женщины никогда не будут свободны, пока мужчины оказывают им почтение». Это слово («свобода») редко употребляли писавшие о женщинах и любви католические авторы, которые, как правило, были склонны превозносить женственность и презирать женщин. Октав Юзанн так прокомментировал это курьезное противоречие: «Франция, страна рыцарственная, учтивая, галантная, веселая и фривольная, состоящая из людей скорее любезных, чем добрых, еще не осознала, что в своем отношении к женщинам она проявляет трусость, слепой эгоизм или прискорбный недостаток совести».{263}
Это утверждение он обосновывал тогдашним положением женщин: жалкие гроши, которые платили работницам, ставшее общим правилом пренебрежение брачными обетами, моральное одиночество парижанок, безупречно отлаженный механизм адюльтера, серость среднестатистического мужа и любовника и нестабильность любви.
Медленно, очень медленно до мужчин стало доходить, что они были склонны вести себя с женами подобно деспотам. «Слово «повиновение» по отношению к жене должно быть вычеркнуто из кодекса, поскольку оно исчезает из наших обычаев»,— писал Ж.-Ж. Рено в своих Lettres a Frartgoise mariee[313] (в 1942 году были наконец-то изменены законы, традиционно отстававшие от времени). «Женщина хочет стать компаньоном мужчины и приобрести значение в обществе сама по себе — она больше не желает, чтобы ее «содержали» — даже законно»,— заявлял Камилл Моклер.
Консервативные моралисты присоединялись к этому гневному протесту, хотя тон их заявлений был мягче. Они даже отваживались нападать на освященный веками институт приданого; месье Ане уже заметил, что «благодаря старому, как Вселенная, недоразумению, любовь стоит одной ногой в браке. Общество делает все что может, чтобы ее оттуда изгнать. Чтобы преуспеть в этом, оно изобрело приданое». Месье Лаведан, который, кстати, придерживался любопытной теории о влиянии автомобиля на падение рождаемости, заявлял, что из-за обычая брать за невестой приданое многим девушкам из среднего класса «математически невозможно выйти замуж. Неужели,— удивлялся он,— приданое действительно необходимо?» Его огорчал тот факт, что многие мужчины женятся в таком возрасте, когда они уже устали от жизни и стараются принудить своих юных жен к подчинению и кротости, которые они привыкли находить в женщинах другого типа. Короче,— делал он вывод,— жениться мы по-прежнему не умеем».
Поль Бюро высмеивал брачную систему с необычной для этого серьезного автора иронией: «Брак — главная финансовая операция в жизни мужчины. Для осуществления этого стратегического замысла мобилизуются все родные, и диву даешься, наблюдая чудеса упорства, настойчивости, дисциплины и дипломатической тонкости, проявляемые в этой кампании молодыми людьми. Судя по их повседневному поведению, невозможно поверить, что они обладают такими талантами».
Ни одна идея или полуидея, высказанная в вышеупомянутых книгах, не была спокойно принята общественностью, но чем более скандальной была книга, тем большим спросом она пользовалась, а вышедшая в июле 1922 года La Gargonne[314] Виктора Мар-геритта стояла на первом месте в списке бестселлеров.
Июль считался неблагоприятным месяцем для издания книг, однако La Gargonne стала исключением. К концу июля было продано 20 тысяч экземпляров, к 25 августа — 70 тысяч, к концу сентября — 100 тысяч и так далее, пока объем продаж не достиг феноменальной величины в 750 тысяч, а количество переводов не поддавалось исчислению. Что послужило поводом для всей этой шумихи? Героиня, настаивавшая на том, чтобы игнорировать все буржуазные условности и жить «своей собственной жизнью». Эти слова в то время могли означать только распутную жизнь. На читателя наших дней La Gargonne нагоняет скуку. Героиня Маргеритта —Моника Лербьер — хорошо воспитанная молодая девушка, у ее родителей квартира в Пасси, горничная, повар и машина с водителем. Отец Моники — промышленник. Мать —фривольная женщина, носит множество мехов, колец, жемчужных ожерелий и проводит время в «дансингах» и на модных чаепитиях (это была эпоха импровизированных вечеров, длинных мундштуков и танго, которое решительно предавал анафеме архиепископ Парижский). Монике девятнадцать лет, и она слушает в Сорбонне курс лекций по философии и литературе. Она нежна и целомудренна, чем весьма отличается от своих подруг, большинство которых — лесбиянки, нимфоманки или употребляют наркотики. Моника обручена с Люсьеном Виньере: отец надеется с помощью его денег поправить свое финансовое положение. Жених, в свою очередь, мечтает сколотить состояние на изобретении будущего тестя. У Люсьена есть любовница Клео, связь с которой он намерен сохранить даже после женитьбы.
Моника придерживается широких взглядов — она прочла книгу Леона Блюма{264} Le Manage[315] и еще до свадьбы отдается жениху. Но однажды ночью она узнает, что Люсьен изменяет ей со своей любовницей. С этой минуты вся жизнь Моники превращается в отчаянную месть сильному полу. Она спит со всеми (эта часть книги представляет собой откровенную порнографию), пытается обзавестись ребенком, которого храбро намеревается воспитывать одна, пока наконец не встречает честного молодого человека — большую любовь,— который верит в сексуальное равенство. Они женятся и проводят свободное время на митингах в защиту женской эмансипации.
Благодаря La Gargonne появились женская прическа, похожая на мужскую, новая марка духов и новый стиль в одежде. На доходы от своего романа автор купил прекрасную виллу на юге Франции, наслаждаясь скандалом, который закончился тем, что с писателя сорвали ленту ордена Почетного легиона. Кардинал
Дюбуа, архиепископ Парижский, обрушивал громы и молнии на книгу Маргеритта и Entremetteuse[316] Леона Доде{265}. Ligue des Peres de Famille[317] едва не возбудила против Маргеритта судебный процесс (кое-кто из сплетников говорил, будто Маргеритт сам написал большинство якобы посланных возмущенными отцами писем). Французские консульские агенты писали тревожные отчеты, сообщая своему начальству в Париже, что из-за La Gargonne многие родители за границей решили оберегать своих чад от всех французских книг. В Германии книга продавалась по сниженным ценам и рекламировалась как «очерк о французской девушке наших дней», хотя Моника не больше чем усталые героини Франсуазы Саган конца пятидесятых могла служить ее олицетворением. «Ашетт»[318] запретила продавать в привокзальных киосках скандальный бестселлер. Чили была единственной страной, на самом деле отказавшейся публиковать роман Маргеритта, заявив, что «по отношению к Франции это был бы недружественный жест». Как ни забавно это звучит, но правительство Третьей республики в 1911 году, после визита Анатоля Франса, который провел серию бесед на тему «Французская семья в современном театре и романе», отправило месье Маргеритта в лекционное турне по всей Южной Америке (Анатоль Франс{266}, которому было тогда семьдесят девять лет, был одним из немногих писателей, которые во время шумихи вокруг La Gargonne выступали в защиту Маргеритта).
Несмотря на то что роман произвел скандал, он не потряс общественных основ и не помог женщинам добиться независимого социального статуса. Фактически в тот самый день, когда книга вышла из печати, сенаторы отклонили законопроект о предоставлении женщинам избирательного права. Юристы угрожали подать в отставку, когда на одном из заседаний секретарем была назначена их коллега-женщина, Жанна Распар. Журналисты отказывались принять в свой клуб первых репортеров-женщин. (Те создали свой собственный клуб, в который великодушно пригласили коллег-мужчин.) Женщин-студенток на факультетах университета ждала нелегкая жизнь. Про любовь в этих ребяческих демонстрациях мужского самолюбия начисто забыли. Неудивительно, что само существование любви стало вызывать большие сомнения.
Литературные теории, высказывавшиеся передовыми писателями, такими как Морис Баррес, Андре Жид, мадам де Ноайль, Тристан Бернар, Марсель Пруст{267} и другие, в существе своем были субъективистскими. Баррес придерживался мнения, что любимая страна или любимая женщина суть проявления я, разделенного между бесконечно большим числом душ. По мадам де Ноайль, любовь была выражением сердца, «у которого должна быть возможность заявить: для любви вы не нужны мне». Для Марселя Пруста объект любви не существует в реальности — любовь есть индивидуалистическая болезнь.
Однако в ходу были и другие течения. В то время, казалось, они были в меньшинстве, но у любви есть сбивающая с толку привычка прокладывать себе путь по подземным ходам, не поддающимся исследованию. Социальный обозреватель любовной жизни Франции с начала века и до конца двадцатых годов, опираясь на все свидетельства, которые предоставляли ему жизнь и книги, имел бы все основания думать, что любовь пребывает в депрессии и что три постоянных врага любви — всплеск чувственности, эмоциональная нестабильность и безответственность — вот-вот оттеснят ее за кулисы. К счастью, будущее показало, что его мнение совершенно ошибочно.