Увидеть его и умереть
«Увидеть Париж и умереть!» — сколько раз я слышал это здесь от своих соотечественников. Средней упитанности мужчина лет сорока пяти, основатель первой в своем волжском городке частной страховой компании, явно не собирается помирать ни в самом Париже, ни после него. Он просто где-то эту фразу услышал и предъявляет ее, как справку, свидетельствующую о том, что он тоже не лыком шит.
«Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли Москва», — цитирует Маяковского бывший партработник, а ныне «новый русский» неведомой нам ранее профессии: он не то риелтор, не то брокер. На том месте, где положено находиться пряжке ремня, у него висит сотовый телефон, а чуть пониже — поясной бумажник, набитый долларами. Он тоже не хочет умирать в Париже. У него обширная программа. Надо посетить «Лидо», «Мулен руж» и, конечно, салун «Крейзи хорс», в общем, все те места, где «»девочки танцуют голые и дамы в соболях…» и которых теперь, наконец, можно смотреть сколько угодно, не рискуя потерять за это партийный билет.
«Красота какая! Умереть можно! Одно слово — Париж!», — вздыхает по-русски от восторга на смотровой площадке Монмартра девушка лет восемнадцати. Ну и ей, конечно, еще жить да жить.
Это, как в пьесе Оскара Уйальда:
«— Хорошие американцы, когда умирают, едут в Париж.
— А плохие американцы?»
— Плохие? О, они едут в Америку…»
Так и русские — едут «умирать» в Париж. Ибо обмереть, умереть в Париже, от Парижа — это, наверное, и означает вдохнуть жизнь полной грудью. А по-настоящему умирать надо ехать в Россию…
У каждого из нас свой Париж, свое представление о Франции и французах, а уж о француженках тем паче. «Покажи мне Королевскую площадь», — просит меня мой давний знакомый. Просит так, будто там, на этой площади, живет девушка его мечты. Я мысленно просматриваю карту Парижа, прикидывая, о какой же именно Королевской площади он ведет речь: на сегодня в Париже есть только Королевский мост, который соединяет оба берега Сены у Лувра, как раз напротив дома, в котором умер Вольтер: есть Королевская улица, рю Руаяль, где находится ресторан «Максим’с». А вот Королевских площадей в Париже раньше было несколько, в том числе и нынешняя площадь Согласия, а сегодня нет ни одной. И только потом, учинив моему приятелю деликатный допрос, я выясняю, что узнал он об этой площади в «Двадцать лет спустя» у Дюма: это был пароль Д'Артяньяна и его друзей-мушкетеров. Тут я соображаю, что речь идет о нынешней Площади Вогезов, самой старой в Париже. Там, действительно, когда-то, несмотря на все запреты Ришелье, по поводу и без повода, с утра до вечера рубились на дуэлях мушкетеры короля и гвардейцы кардинала… И только тут я понимаю, что мой знакомый всю свою жизнь мечтал посмотреть именно Париж Д'Артаньяна и Людовика XIII. Мы гуляем с ним по дворцу Пале Руаяль, где жил великий кардинал. Он недоумевает, как это французы позволили нарушить такую красоту инсталляцией Буррена. Я пытаюсь спорить и говорю, что черно-белые колонны Бюррена как бы символизируют собой развалины некоего античного комплекса с колоннами… Он смотрит на меня с недоуменным протестом и все повторяет свое: «Как же было можно?!» Потом я услышу ту же фразу во дворе Лувра, где он увидит модерновую стеклянную Пирамиду Пэя. Он не сможет понять, почему кто-то посмел посягнуть на тот его Париж, который он столько лет, мечтая попасть сюда хоть раз в жизни, носил в себе. У каждого свой Париж. Чтобы утешить его, веду его через Королевский мост к улице дю Бак, где в доме номер один и жил в XVII веке капитан мушкетеров Шарль де Батц Кастельмор д'Артаньян. А потом мы поедем с моим любителем Дюма под Фонтенбло, в замок Буррон, где живут сейчас потомки этого легендарного мушкетера и где, как утверждают, по сей день хранится шпага д'Артаньяна…
В советские времена каждый наш турист обязательно посещал кладбище Пер-Ляшез и знаменитую стену Коммунаров, у которой они были расстреляны. И еще музей В. И. Ленина на улице Мари-Роз. Сейчас гиды больше рассказывают о том, что на Пер Ляшез похоронены Эдит Пиаф и батька Махно, а Музей Ленина и вовсе захирел, и французские коммунисты его закрыли, т. к. содержать его было больше не на что, да и никто уже туда из России не ходит. Французы мудрее относятся и к своей, и к чужой истории. Парижская мэрия, независимо от того, правый там мэр или левый, выделяет средства на Общество Парижской коммуны, а очень правый мэр Лонжюмо, где Ленин и Крупская когда-то держали знаменитую партийную школу, по-прежнему не снимает мемориальную доску с того здания, в котором она находилась. Наверное, многому французов научила сама их история, достаточно кровавая, чтобы никому не жаждать крови инакомыслящих.
У многих из нас в истории Франции были и свои любимые уголки: слишком много точек соприкосновения у наших двух стран и народов, хотя и нет соседства географического. Ну кто из мальчишек не представлял себя Д'Артаньяном, а кто из девчонок не мечтал о похождениях Анжелики. Кто не млел, слыша волшебные имена: Принц Кондэ, Герцог Гиз, Королева Марго, графиня де Севиньи, мадам Помпадур. Сколько ни воспитывали классовую ненависть к аристократии, не помогло…
Когда я показал одной своей дальней родственнице, приехавшей в Париж, как это принято, «увидеть и умереть», (причем то и другое вместе с магазинами за два дня), место, где казнили Марию-Антуанетту и рассказал, как потом по распоряжению Людовика XVIII разыскивали в общей могиле на Мадлен останки королевы и ее мужа Людовика XVI, она разрыдалась и долго не могла успокоиться. Будто все это двести с лишним лет назад произошло с ее прапрабабушкой. Оказалось, что виной тому Стефан Цвейг с его известным романом об «Австриячке», как звали Марию Антуанетту не любившие ее при жизни французы. Детское впечатление от гениально описанной Цвейгом сцены казни королевы вернулось к моей родственнице бумерангом на Площади Согласия двадцать лет спустя…
Конечно, у всех нас, русских, о Париже представление восторженное до тех пор, пока мы его как следует не узнаем. Непрост этот город и далеко не всегда гостеприимен. Но это понимаешь, только помыкавшись здесь вволю и став немного парижанином. Но к туристу Париж расположен и благосклонен. И разочарования у туриста возникают в этом городе, скорее, по недоразумению, чем по чьему-то недоброму умыслу.
На Елисейских полях гид увлеченно читает нараспев «Гимн Франции» Пьера Ронсара в русском переводе нашим туристам:
Сияют нам глаза француженок прелестных,
В них слава Франции моей воплощена…
«Вась, — говорит один из наших. — Брешет этот стихоплет. Третий день в Париже, ни одной красивой француженки еще не видел. Вчера положил на одну глаз, так оказалась наша, русская…»
Вася соглашается, кивая головой в раздумье. Действительно, где же они, очаровательные Анжелики и Королевы Марго?!
«Ну, — беседую я мысленно с Васей и его другом, — если говорить о Королеве Марго, то при всей своей сексуальности и бесчисленном количестве любовников, которыми она услаждала свою плоть до старости, она была достаточно некрасива. Но, как говорится, чертовски мила. Не столько красивой, сколько очаровательной была, например, Брижжит Бардо в лучшие свои годы. Классически красивые француженки есть. Но, во-первых, если они по-настоящему красивы, как Катрин Денев, то, понятно, что по улицам Парижа они пешком не ходят. А во-вторых, их, увы, мало. Французы сами об этом, кстати, знают. В одном рекламном ролике рекламировалось «все французское». Хозяин дома с гордостью показывает телевизор, холодильник, кухню, светильники, компьютер и мебель, приговаривая: «Все сделано во Франции!» В этот момент входит блистательно красивая хозяйка дома. «Конечно, француженка?», — уверено говорит гость. «Ну что ты, итальянка!», — отвечает хозяин. Действительно, гораздо чаще красавиц встретишь на юге Франции поближе к Италии, но не в северных ее краях. В массе своей не отмеченным классической красотой француженкам красивую внешность вполне заменяет шарм. Это чисто французское понятие. Тургенев был без ума от Полины Виардо до конца своей жизни. По свидетельству современников, она была чуть-чуть посимпатичнее Квазимоды. Но, как только она начинала разговор или принималась играть на фортепьяно, все забывали о том, что она удивительно некрасива. Главное, чтобы женщина сама себя чувствовала неотразимой и остальное приложится. Француженки в этом, как правило, уверены на сто процентов.
«Француженки не стесняются открывать шею и плечи перед мужчинами, но стесняются это делать перед солнцем».
(Марина Цветаева)
Перед поездкой во Францию люди любознательные обязательно почитают хоть что-нибудь о Париже. У одних — это еще дореволюционная интеллигентская традиция, усвоенная от бабушки от прадедушки. У других — синдром различных выездных комиссий, где ушедшие на пенсию активисты могли задать кандидату на выезд самый каверзный исторический вопрос. Самые благодарные туристы будут потом, попав в Париж, радоваться каждой живой иллюстрации почерпнутого ими из книжек. Самые дотошные будут мучить своих гидов, уличая их в «невежестве». Шукшинский герой из рассказа «Срезал» в Париже, увы, гость нередкий. Хотя гораздо чаще все прочитанное наспех и плохо усвоенное еще в школе, а затем в вузе и просто из газет, журналов и книжек перемешивается в головах приезжающих сюда россиян в такую окрошку из имен, дат и анекдотов, что это, скорее, мешает воспринимать реальный Париж, чем помогает. Говорят, что покойный генерал Лебедь всерьез готовился к своей поездке во Францию и проштудировал при этом не один том. Но когда его спросили в ходе совместной телепередачи с Алэном Дэлоном, знаком ли он с его творчеством, Лебедь не вспомнил ничего. Но, чтобы показать, что все же этого актера знает, напел популярную в свое время песенку «Наутилуса Помпилиуса»: «Алэн Делон, Алэн Делон, не пьет одеколон…» Вот так и с Парижем.
Один мой коллега замучил меня, требуя разъяснить ему разницу между названиями Сен-Жермен и Сен-Жермен-де-Пре… Как я понял, его не интересовала ни история аббатства Сен-Жермен-де-Пре, где хоронили королей из династии Меровингов, ни бульвара Сен-Жермен. Просто он услышал разговор на эту тему в какой-то интермедии Ширвиндта и Державина и задал мне «вопрос на засыпку».
И все же хорошо, что Парижем и Францией у нас, пусть даже через анекдоты, но интересуются все. Прекрасно, что появилась возможность, скопив относительно немного денег, увидеть Париж собственными глазами, а не глазами чиновника от журналистики, который доверительно сообщал в телекамеру: «Нелегкая журналистская судьба забросила меня на берега Сены». И не дрожать при этом вплоть до самого взлета самолета, что где-то кто-то и за что-то тебя может «не выпустить» или потом куда-нибудь «не впустить»…
Я радуюсь, когда приезжий мой соотечественник хоть что-то знает о Франции. Если даже он процитирует мне только одно известное ему изречение Генриха IV (1553–1610): «Париж стоит обедни» и не перепутает это слово с обедом. Я даже не буду уточнять, что в более адекватном переводе это звучит, как: «Париж стоит мессы». Я не стану пояснять, что Генрих Наваррский, не вошел бы в Париж королем, не став католиком. Он переменил веру, чтобы спасти Францию от самоуничтожения в религиозных войнах, но остался верен своим друзьям-протестантам. И уж наверняка не скажу, что никто не знает точно, сказал это сам Генрих IV про Париж и мессу либо автор этого знаменитого изречения — его министр Сюлли.
Я печалюсь, когда сталкиваюсь не просто с невежеством, а еще и с невежеством воинственным. Хоть и редко, но такие встречи, увы, бывают. У здания Парижской оперы останавливается машина. Оттуда с сознанием собственного достоинства выдвигается на тротуар многоцентнерная супружеская пара «новых русских». Гид рассказывает им про историю строительства Оперы во времена Наполеона III и добавляет, что уже в наше время потолок Оперы был расписан Шагалом. «Чем-чем расписан?» интересуется разукрашенная золотом монументальная госпожа-туристка… Тут впору провалиться сквозь землю, в то самое подземное озеро, что кроется под зданием Оперы…
Выйдя из российского посольства, по бульвару Ланн фланирует группка высокопоставленных приезжих, которых сопровождает молодой дипломат. Указывая на старый дом на противоположной стороне, он сообщает, как о чем-то сокровенном: «А вот это — дом Эдит Пиаф». Московский гость осведомляется: «А он что делал?» — «Он пел», — не растерявшись, отвечает юный дипломат, прислушиваясь, не содрогнулась ли под ним парижская земля.
Толпа туристов окружила гида на Площади Согласия. По виду — наши. Это неистребимо. Я узнаю их даже когда они во всем от Версаче. Гид рассказывает, что установленный в центре площади обелиск рассказывает о египетском фараоне Рамзесе Первом. Из толпы следует вопрос: «А чего этот Рамзее в Париже делал».
«Все смешалось в этом доме, — добродушно постукивает молодого человека по лбу его седовласая соседка по автобусу. — «Бедная Лиза» и «Мона Лиза», Джоконда и Анаконда, Карамзин и Леонародо да Винчи, Париж и Мухосранск…» Все смеются. Слышно, как позвякивают утренние льдинки фонтанов Лувра. И кажется, что стеклянная Пирамида Пея тоже подрагивает от хохота…
А Карамзин… Он, кстати, бывал в Париже, почти 200 лет назад. Но первое его от него впечатление очень сходно с ощущением и современного русского человека, который оказался в Париже впервые:
«Я в Париже! — писал автор «Истории Государства Российского». — Эта мысль производит в душе моей какое-то особливое, быстрое, неизъяснимое приятное движение… “Я в Париже!” — говорю я сам себе и бегу из улицы в улицу…» По Парижу надо ходить: из машины его не поймешь и по-настоящему не увидишь. Бежать же приходится, потому что хочется, как можно больше увидеть. А, как правило, дней в Париже у туриста — раз два и обчелся. К счастью, Париж — город, относительно небольшой, и обежать его достопримечательности за пару дней все же можно. Во всей Франции — 56 миллионов жителей. А посещают ее ежегодно 65 миллионов туристов. Причем большая их часть непременно едет в Париж, Версаль и Евро-Диснейленд. Последний по популярности побил уже Собор Парижской Богоматери, Версаль и Эйфелеву башню. В гостях у Микки-Мауса ежегодно бывает не меньше 13 миллионов человек. На Эйфелеву же башню поднимаются всего 8 миллионов. Чуть побольше, чем на Монмартр.
Моя московская знакомая абсолютно уверена в том, что теперь в Москве ну почти все так, как в Париже. «Назовите мне, — требует она от меня с не терпящим возражений патриотизмом, — ну чего у вас тут в Париже есть такого особенного, чего у нас нет в Москве? У нас, — бросает она на весы затеянного ей же самой спора самый весомый аргумент, — даже киви есть. Ну а этого вашего сыра рокфора, так вообще завались. Сыра теперь в каждом магазине сортов по тридцать. Вино французское есть, духи французские есть, бутиков — счета нет. Хоть от «Нины Риччи» одевайся, хоть от Кардена. Были бы деньги, из «Шанели» номер пять ванны можно принимать». Она так мне хочет доказать, что в Москве уже «полный Париж!», что даже говорит в рифму к своему собственному удивлению, и это ей лишь прибавляет уверенности в ее правоте. Я и не спорю. Действительно, были бы деньги. И все же в Москве нет главного. Нет Парижа!
«Чего нас, русских, так сюда тянет?», — спросил меня как-то один мой знакомый. — Ну что мы потеряли в этом Париже?»
На эту тему написаны тома. Подолгу жившие здесь русские писатели, бывало, и брюзжали, лениво поругивая Париж и его нравы, но, покинув его однажды, при первой же возможности вновь стремились сюда попасть. Эрнест Хемингуэй точно определил этот город, как «праздник, который всегда с тобой».
Русский поэт Иван Дмитриев уточнил: «В Париже всех не покидает какое-то стеснение в груди… Все начинают дышать по-новому, следовательно, надеяться…» На что? А неважно, на что конкретно. Здесь хорошо, легко, радостно. И хочется надеяться, что так будет всегда. Париж уже поэтому надо посмотреть хотя бы однажды. Ну а потом можно когда-нибудь и умереть с чистым сознанием выполненного долга.
Да, у каждого у нас свой Париж. И у меня — свой. И я охотно о нем расскажу.