5. Город как ситуация

Чтобы показать полезность для социальных наук введенного Германом Шмитцем понятия ситуации, я в общих чертах расскажу, как можно применять его в урбанистике. Шмитц вводит понятие “ситуации” на элементарном уровне эпистемологии (ср. Schmitz 1994), чтобы привлечь внимание к тому факту, что в основе всех онтологий лежит глубинный слой значений, которые действуют на субъективном и на объективном уровнях.

“Соответственно, то, как человек обращается с отдельными вещами и темами, всегда определяется отношением к значениям, которые лежат в основе, в хаотическом многообразии единичного” (Schmitz 2003: 91). В этом мышлении вещи и темы содержатся целостно – в “хаотическом многообразии”. Понятие многообразия лишь в очень ограниченной степени родственно “разнообразию”, которое еще можно было бы себе представить в виде некоего обозримого порядка. Понятие многообразия скорее указывает на “нерешенность вопроса о тождестве и разнице” (Schmitz 1994: 68). Это значит, что многообразная значимость в своей интенциональной зоне переменчива.

Шмитц пишет, что “ситуации […] – основные обиталища, источники и партнеры всего и всякого поведения людей и животных” (Schmitz 2003: 91). Значения в этой схеме встречаются на трех уровнях: на уровне “фактов (нечто существует в принципе и определенным образом), программ (нечто должно существовать или должно было бы существовать) и проблем (существует ли это нечто)” (ibid.: 89).

Факты, программы (и часто, но не всегда – проблемы) конституируют ситуацию. Раз существует не один факт, не одна программа и не только одна проблема, которые в каждом конкретном случае могут быть идентифицированы с тем или иным городом, то эпистемологически ни один город в мире не рассматривается как одна ситуация. Каждый город представляет собой переменчивое, перепутанное нагромождение разнообразных ситуаций. Следовательно, то, что в перепутанном нагромождении города как “мегаситуации” тем или иным (в том числе сомнительным) образом существует, никогда не выражает себя в каком-то одном, поддающемся единственной идентификации смысле, но всегда лишь в способах смотреть на этот город, который уже в момент его восприятия (неважно какого – чувственно-интуитивного или теоретико-интенционального) существует не как “весь” город, а как пространственный фрагмент, находящийся в фокусе той или иной темы (этническое разнообразие района, проблемы с жильем, конфликтующие способы использования парка, проблематика неутилизованных отходов и т. п.). В тот момент, когда мы обращаем внимание на нечто, касающееся города, относящееся к нему, находящееся в нем, оно, со своим специфическим для каждой данной ситуации характером, не является перед нами целиком, со всеми интегральными значимыми аспектами. Способы, которыми значения разделены и связаны между собой, слишком дифференцированы и многообразны. Шмитц говорит в таких случаях о сегментированных ситуациях (в отличие от импрессивных ситуаций, см. ibid.: 91f.). Впрочем, могут быть случаи восприятия, когда ограниченные формы городского целого значимы, – например, когда турист с расстояния переживает силуэт города. Но в подобных случаях речь идет о таком целом, которое может воображаемо существовать в качестве фиктивного единства лишь благодаря большой пространственной и патической дистанции. Однако такой взгляд на иконологический “город вообще” абстрагируется от всего, что составляет город как проживаемый космос.

В эпистемологической перспективе ситуационного подхода “реальность” многомиллионного мегаполиса всегда распадается на множественные действительности. Вследствие этого сингулярно определяемый город как объект научного исследования конструирует онтологию, которую следует рассматривать в качестве Другого по отношению к тому, что составляет город как хаотичную систему совместного со-бытия в пространстве. Витальность и активность жизни не дают повода для долговечных определений города, а скорее побуждают к тому, чтобы понимать город как множество коннотаций, связанных с ситуациями. Города – это меняющиеся пространства. Их конститутивные эссенции текучи и летучи. В некоем наивном смысле можно в лучшем случае только архитектурные технические инфраструктуры, в силу их устойчивости, рассматривать как более или менее долговечные, длящиеся во времени “слои” города, как овеществление городской жизни в физическом пространстве. Но и эти слои городских архитектур, и другие материальные субстраты конституируют “хаосмос” (ср. Schabert 1995: 130–140): он может рассматриваться в качестве внутренне диффузной эмульсии-носителя, из которой, помимо всего прочего, образуются, подобно “испарениям”, атмосферы города. Вся материальность города как культурное наследие общественно пульсирующей жизни в конечном счете служит раскрытию города как поля новых возможностей (от вариантов действий до суггестий переживания).

Когда Ле Корбюзье в 1930-е гг. говорил, что не может “пройти мимо неоновых реклам на Бродвее” (цитируется в Boyer, 1998: 48–59), то причиной тому была не материальность ламп, надписей и красочных световых эффектов на стенах домов, а атмосферная действительность суггестивно и патически “увлекающего” моря огней, которая завораживала его в силу своего специфического ситуационного характера. На стороне объекта ситуация конституируется специфическим явлением мира огней (который находится на Бродвее); на стороне субъекта она конституируется будоражащим чувственным переживанием экстазов и “попаданием” имплантированных культурных смыслов в эмоциональное расположение субъекта. Повсюду, куда досягает праздничный свет города зрелищ, море огней на Бродвее образует свой – пусть и не просторный – мир, который скрепляется воедино особым нагромождением значений. В мегапространстве “целого” города это всего лишь одна из граней – ситуация, сцепленная с другими ситуациями.