3. Потенциально неверное знание, его сетевые и социально-средовые структуры: новая грамматика интеллектуальных инфраструктур в городах посттрадиционных обществ знания

“Знание городов” как направление исследовательского интереса и как поле муниципального управления (governance) всегда связано и с более общей дискуссией по поводу подходящего названия эпохи, которое можно было бы присвоить нашим расширившимся до глобальных масштабов, но все равно локально укорененным общественным формациям.

В контексте изучения “знания городов” понятие “посттрадиционное общество знания” представляется перспективным кандидатом на роль подобного рода обобщающего обозначения эпохи, поскольку указывает на действительно принципиальный аспект общественного развития. И все же данное понятие еще слишком общее и гладкое. А между тем вопрос о ярлыке, этикетке для эпохи напрямую касается вопроса о собственной логике городских ландшафтов знания. Зафиксированные этим понятием процессы “в обществе в целом” настолько всепроникающи, что – в специфичных для каждого случая комбинациях – имеют значение и для пространств роста либо стагнации городов, и даже для исчезающих городов и оттесненных на периферию городских регионов. В качестве примеров назову восемь таких общих линий развития, которые тем или иным образом оказывают формирующее воздействие на “знание городов” и на сами города:

1. На уровне знания важнейшее значение имеет прежде всего продолжающий сокращаться “период полураспада” валидности знания. Благодаря этому мы видим, что оно принципиально является потенциально неверным. По консервативным подсчетам, период полураспада нового знания составляет от трех до пяти лет, во многих областях высоких технологий и основанных на знании услуг его срок годности, по всей видимости, значительно короче (ср. Willke 1998: 355)[53]. По сравнению с “более традиционными” формами обществ знания (ср. Burke 2001) это новая, неведомая прежде динамика в мире городов, и мы уже нигде не сможем полностью от нее уклониться. Таким образом, выводы даже самой сложной и дорогой экспертизы оказываются резко ограничены в своей правильности фактором времени. Более устойчивые, считающиеся непреложными положения доксы и фоновое знание о жизненном мире, на которое мы опираемся, ходя по улицам городов, втягиваются в процессы переговоров и торга, подчиняются методологическому (т. е. не онтологическому) реализму и знанию, полученному из вторых рук (через СМИ), и за счет этого трансформируются (ср. Matthiesen 1997).

2. Значение знания и в особенности преимуществ в знании (исследования, разработки, контроль) для главных секторов городских социумов и экономик, а также для конкурентоспособных инноваций продолжает, бесспорно, расти. Преимущества в знаниях – это то, на чем города основывают свой профиль и за что они всё больше соревнуются.

3. Вместе с тем, в эру городских экономик знания и те отрасли и индустрии, которые не зависят от интенсивной исследовательской деятельности, тоже реструктурируются вокруг нового потенциально неверного знания – включая то, что долгое время неправильно и пренебрежительно называли “low tech” или “mid tech” (cp. Hirsch-Kreinsen/Jacobson/Robertson 2005)[54].

4. К этому добавляется резкое обострение конкуренции за доступ к знанию, сведениям и данным, причем по всему миру. Глобальная динамика соревнования между основанными на знании проектными сетями и соответствующие экономические формы уже давно проникли и в региональные, и в городские интеракционные переплетения периферийных подпространств, – хотя бы в летальной форме “утечки мозгов”. Потенциальная неверность знания ускоренно обостряет эту конкуренцию между городами и регионами за компетенции, носителями которых являются индивиды.

5. Знание не в чисто когнитивном значении, а в более широком – как способность действовать и как социальное умение, как набор компетенций общества или городского региона – обнаруживает всё более дифференцированную палитру форм. Прежде всего, больше становится самих мест, институтов и сред производства знания. Так, например, клиентские системы рассматриваются и используются теперь как непременный источник знания для инновативных высокотехнологичных систем (ср. статью Керстин Бютнер о системе Siemens-PaCS в Matthiesen/Mahnken 2009). То же самое относится и к так называемым “knowledge intermediaries”, т. е. пространствам, в которых действуют брокеры знаний (Nowotny et al. 2001). Специфика городов определяется во все большей степени тем, как они соединяют процессы производства и потребления знаний через новые “зоны обмена” (“trading zones”, Galison 1997) между разными формами знания, разными исследовательскими учреждениями; это относится не в последнюю очередь и ко взаимоналожению разных технологий и видов динамики взаимодействия (интернет и т. д.), которые “контекстуализируют” ядро основанных на знании процессов, будучи сами опять-таки зависимы от знания.

6. В особенности европейские города растут всё больше за счет миграции (cм. Oswald 2007). Миграция всегда означает, помимо всего прочего, гигантский приток знаний и умений, а его роль в структуре городов и в муниципальной политике еще не оценена по достоинству. Между тем, этот приток знаний уже давно входит в число важнейших “путей индивидуализации” городского развития (ср. Koch в Matthiesen/Mahnken 2009).

7. Поскольку знание пронизывает, в частности, и так называемые жесткие факторы местоположения, происходит гибридизация “жестких” и “мягких” факторов, последствия которой для городских структур еще полностью не осознаны. Сопровождается этот процесс гибридизации новым боевым кличем региональной и муниципальной политики “Головы вместо бетона!”, а также актуальными дискуссиями по поводу структурного расширения понятия “инвестиции” и включения в сферу его охвата также человеческих ресурсов и знания.

8. Последнее, но не менее важное: процессы городского планирования, регулирования и управления (governance) настолько пропитываются потенциально неверным знанием, экспертизами и контрэкспертизами, что модусы и формы управления городами (ср. модную ныне область “creative city”) в целом меняются в направлении опоры на знание.

Эти тенденции, естественно, сопровождаются дискурсом, критическим по отношению к городу знания и обществу знания, что, впрочем, тоже можно рассматривать как явление внутреннее для пространственно-структурной трансформации, опирающейся на знание. Назовем хотя бы три пункта такой критики:

1. Роль “не-знания” возрастает экспоненциально. Поэтому Илья Срубар в порядке остроумного эксперимента запустил в оборот ярлык “общество не-знания”. Однако, отведя центральное место сокращающемуся периоду полураспада и потенциально неверному знанию (см. выше п.1), мы смогли модифицировать эссенциалистские коннотации этого возражения и сделать их плодотворными.

2. Диагноз “город знания/общество знания” – слишком общий, а потому не поддается эмпирической проверке. К тому же большие города всегда притягивали к себе передовое знание – и Вавилон, и Иерусалим, и Афины, и Рим, и итальянские ренессансные города, и Париж как столица XIX века, и Берлин, как мегаполис 1920-х (ср. Hans-Dieter K?bler 2005; ср. также наш небольшой исторический экскурс выше). Мы еще увидим более четко, как потенциальная неверность знания и экспертизы вводит неведомую прежде, т. е. структурно новую, действующую в каждом случае специфическим образом, динамику изменений в инфраструктуру городов (см. ниже раздел 6).

3. И последний пункт: диагнозы, выносимые городам с позиций парадигмы общества знания, зашоривают наш взгляд так, что за рамками картины оказываются систематические диспропорции и деформации. Эта парадигма перегружена слишком “позитивными” коннотациями. Применительно ко многим подходам это приходится признать, но к тому концептуальному проекту и результатам основанных на нем исследований, которые представлены здесь, это не относится. Наоборот, эта концепция подчеркивает новые формы систематических обострений диспропорций в рассматриваемых индивидуально “городах знания” в “обществе знания”.