7. За смену парадигмы в социологии города и муниципальной политике: знание городов как новое предметное поле для компаративной урбанистики на этнографической основе

Важным первым шагом в наших исследованиях габитуса знания в нескольких избранных городах было сосредоточение анализа на центральных констелляциях знания и их организационном устройстве. Этот базовый паттерн институционального устройства (с его исторически предшествующими структурами, задавшими путь его развития) – например, роль университетов – был, вместе с тем, всегда только отправной точкой для детального эмпирического изучения социальных сред и сетей с целью выявить институциональную и интерактивную динамику в поле “город+знание”. Собственная логика городов, если смотреть на нее “со стороны знания”, всегда обнаруживала огромное количество производителей и потребителей знания, далеко выходившее за пределы научного и управленческого знания; при этом растущее значение имело знание локальное и социально-средовое, а также поля компетенций, которые “прибывали” в ходе миграционных процессов. Только такие “гибридные” смеси различных форм и культур знания, а также интеракционных процессов позволяли в конце концов предпринимать с надеждой на успех поиск структурной формулы, “генетического кода знания” того или иного города или городского региона. При этом однозначно подтвердились предположения относительно “гештальта” специфической связки, которая устойчиво реализуется как поддающийся идентификации “индивидуальный закон” (выражение Г. Зиммеля) производства знания и обращения со знанием, обучением, незнанием и утратой умений в каждом городе. Этот “генетический источниковый код знания”, составляющий ядро специфического городского габитуса знания каждого конкретного города обладает структурой правила (“индивидуальный закон”) и благодаря этому имеет, как мы видели на примере Берлина и Йены, большую генеративную силу. Эта генеративная базовая структура габитуса знания порождает и возможности присоединения, и инновационные шансы, и проблемы вписывания, и тупики (“problems of fit”). Наряду с этим, имплицитное знание о подобных глубинных структурах в габитусе города, влияющих в том числе и на его будущее, заложено, словно “membership category”, во многих формах выражения и действия, свойственных нам, горожанам, – например, в формах иронии по поводу “нашего” города. Писательская чувствительность часто подпитывалась из этого источника; упомянем лишь два примера: интеллектуал-писатель Томас Манн в 1926 г., вспоминая свои трудные отношения с родным городом, говорит о “Любеке как духовной форме жизни”; интеллектуал-ученый Эгон Мацнер в своих воспоминаниях о Вене определяет структурную формулу патологии венской духовной жизни так: “Страх перед другим аргументом” (неопубликованная рукопись 18.09.1998).

Таким образом, обычные люди, писатели и ученые обоего пола абсолютно справедливо предполагают, что индивидуальная специфичность их жизненного плана профилируется в реляционно-компаративной рамке духовно-интеллектуального климата городов, причем сам этот климат также продолжает профилироваться. Подобная специфичность (“своё”) подчиняется при этом реляционной технике сравнения, которая нередко носит транснациональные и глобальные масштабы. К этому добавляются в какой-то момент технологические и научные трансформации, зачастую перемешанные с культурной техникой “повторного изобретения традиций” (“старинный университетский город”). Так образуются праксеологически сгенерированные и отработанные на местах структуры и интерпретативные паттерны, которые синхронно и диахронно “знают” данный город как специфический. Все более важным становится тот факт, что местная специфика режимов и формаций знания естественным образом – в силу мощного усиления конкуренции городов между собой – конституируется в реляционных сравнениях. В поле определяющих облик города научных и технологических ландшафтов центральный паттерн габитуса знания – конечно, наряду с национальными культурами, которые по-прежнему нельзя недооценивать, – всё больше профилируется в европейских и глобальных сетях компетенций. Поэтому в поле знания городов своеобразие, сотрудничество, способность действовать в команде и взаимоотношения должны рассматриваться как единый комплекс, а не раскладываться по разным ведомственным или дисциплинарным ящикам.

В муниципальной политике процессы брендинга, которые всё сильнее подчеркивают индивидуальность городов (см. выше “The Spirit of Jena”), всё чаще включают в свои имиджевые и брендовые кампании тему знания – правда, зачастую в серийной форме “готовых чертежей” (blueprints). Это означает, помимо всего прочего, что они недостаточно точно реконструировали структурные формулы, по которым функционирует город в плане компетенций и знания. Если “бренд” не соответствует этому “генетическому коду знания”, который является главным мотором собственных логик городов, то все имиджи и бренды будут “пузыриться” без всяких последствий и, как моды, с завидной регулярностью появляться и исчезать. “Be Berlin” – один из таких. У местных уроженцев, как правило, прекрасное чутье на это, или по крайней мере питаемая неявным знанием способность четко отличать “good cases” от “bad cases”: они сразу знают, если бренд “не попадает в точку”. Поэтому в дискуссиях об имидже, ведущихся в сфере городского развития и планирования, сегодня едва ли не острее, чем когда-либо, встает опасность “готовых чертежей”: проигрываются все возможные сочетания “город+знание”, а специфика городского профиля компетенций, т. е. габитус знания городов, не улавливается. Он редко лежит на поверхности, его приходится обнаруживать, будь то с помощью этнографического “глубинного бурения” или особого дара в области абдукционной логики – используя смесь из реконструкций “имплицитных знаний”, присущих различным городам, и такой фокусировки собственной логики и основных компетенций, которая адекватна структуре каждого кейса, – пока не будет выведен приспособленный для управленческих нужд “smart code” конкретного города. В особенности последнее сегодня “дорогого стоит”.

Тем самым четко очерчена гештальт-гипотеза габитуса знания, в которой нам представляется интересным, в частности, то, что подобные структурные формулы не вытекают суммарно-индуктивно даже из самых детальных анализов KnowledgeScapes. Между описывающим детали анализом и глубинной формулой центрального кода габитуса знания всегда остается зазор, который приходится преодолевать методом абдукции или качественной индукции. Но затем структурный закон найденного кода для того или иного города должен быть проверен жесткими тестами и либо подтвержден, либо опровергнут. При этом – согласно принципу “умеренного методологического холизма” (Albert 2005) – главное значение имеют коэволюционные взаимосвязи между макросоциальной структурой габитуса знания и деятельностью индивидуальных и институциональных акторов, а также теми культурами знания, в рамки которых она вписывается. Методологическая дискуссия о “гештальтных понятиях типа «большой субъект»”, каковым является габитус знания города, требует продолжения, но здесь мы можем лишь начать ее. Отказываясь от лишенной концептуальных оснований “модели социологического объяснения” (MSE) Хартмута Эссера, представляемый здесь подход – операционализированный посредством анализа KnowledgeScapes поиск габитуса знания – ориентируется на интеграцию четырех теоретико-методологических подходов, или “школ”:

– структурной феноменологии Лукмана, Бергера, Келлера, Хильдебранда и других;

– объективной герменевтики (У. Эферман, долговременно развивающий свой подход в одиночестве);

– рефлексивного неоинституционализма и

– реформированной теории социальных сред (Matthiesen 1998 и его же работы последующих годов).

В этих контекстах можно реконструировать структурную динамику, которая успешно “снимает” раскол между “микро-” и “макро-” и позволяет реконструировать релевантные для той или иной деятельности структурные гештальты, такие как габитус знания. Слишком долго социологическая урбанистика, особенно на методологическом фланге, занимала чуть ли не агностическую позицию, без особых сомнений доверяя старинному объективизму (постфордизм и т. д.), который только украшался субъективными компонентами и перспективами, как гарниром, но не связывался с ними в единый структурно-теоретический взгляд. Эмпирических структурных генерализаций на основе отдельного кейса, поддающихся проверке, с его помощью получить было нельзя.

Национальная политика в области городского развития (см., например, “Лейпцигскую хартию устойчивого европейского города” от 24–25 мая 2008 г.) и другие попытки актуализации европейской муниципальной политики до сих пор еще далеки от адекватной рецепции темы знания. Их тематические поля укрупняются в соответствии с текущими кампаниями, поэтому бунтующая культура экспертиз, сформировавшаяся вокруг актуальных тенденций городского развития, тоже еще не прошла сквозь чистилище систематического незнания. Парадоксальное положение основанной на знании муниципальной политики, т. е. сочетание возрастающих специфическим для каждого города образом потребностей в регулировании и опять-таки специфическим образом понижающейся эффективности регулирования (на это неоднократно указывал Томас Зифертс, например в своем сборнике статей “Пятьдесят лет градостроительства” 2001 г.), еще практически совсем не отразилось в текущих программных дебатах. На повестке дня стоят неуклюжие актуализации и укрупнения в направлении “интегрированных подходов”, тогда как необходима была бы более смелая перенастройка урбанистики и муниципальной политики. Правда, лозунги вроде “Головы вместо бетона” всё более позитивно воспринимаются и включаются, например, в начавшиеся с опозданием бюджетные прения по поводу нового определения понятия “инвестиции”. До последнего времени фактическая исследовательская работа и средства на зарплату исследователям – непременные условия инноваций – не считались инвестициями, в отличие от масс бетона, вложенных в те пространственные оболочки, где осуществляются исследования. Классические инфраструктуры, такие как улицы, железные дороги и промышленные сооружения, считались инвестиционными объектами, а знание, исследования и разработки – нет, и это имело большие последствия, например для инвестиционной помощи Восточной Германии, и, конечно, использовалось (как известно, без успеха) в качестве долгового тормоза для городов. Чем бы ни завершались разговоры о новых задолженностях, они лишний раз наглядно показывают, что знание на сегодняшний день уже просочилось в инфраструктуры и их понятийный аппарат (“инвестировать в головы”) и что прежний четкий дуализм жестких и мягких инфраструктур размывается, уступая место, например, введенной Хельмутом Вильке концепции “smart infrastructure”.

Применительно к интересующей нас взаимосвязи города и знания решающее значение имеет то, что структурные комбинации форм “умной инфраструктуры” в высшей степени специфичны для каждого случая: они выглядят в Гамбурге совершенно не так, как в Берлине, хотя в обоих случаях “безмолвное” знание приобретает растущий вес на уровне как “символической”, так во всё большей мере и “фактической” политики. Наш опирающийся на данные исследований тезис гласит: проникновение знания в специфические городские инфраструктуры дополнительно интенсифицирует развитие городов, основанное на их собственной логике. К сожалению, этому противодействует практика многих экспертных групп и муниципальных политиков, которые по известным “blue prints” – например, Силиконовой долины – штампуют структурно идентичные мастер-планы (“Oder-Valley” и т. д.). Знание же, как мы пытались показать, действует, в отличие от информации (см. раздел 1), как генератор дифференциации и гетерогенности. В сторону индивидуализации и гетерогенизации градостроительное планирование подталкивается уже хотя бы одним только экспоненциально возрастающим числом производителей знания, которых надо учесть, – здесь один край спектра образуют т. н. stakeholders, т. е. заинтересованные лица, c их в высшей степени избирательными, направляемыми их деловым интересом, профессионализированными формами познаний о локальном знании “людей”, а другой край – рефлексивные формы знания с их повышенной ответственностью и притязаниями на значимость. Новые гибридные смеси жестких и мягких факторов места открывают, с одной стороны, новые пространства возможностей. Благодаря этому становится больше места для “техник романтизации” – с эффектом укрепления тенденций к индивидуализации, за счет того что пространства возможностей обыгрываются специфическим для каждого города образом (ср. прежние техники опционализации у ранних романтиков круга Новалиса, которые, помимо всего прочего, хотели “придать знакомому достоинство незнакомого”, доходя до требования “власти фантазии” – ср. Safransky 2007: 109–132, 393). С другой стороны, подобные гибридные смеси открывают для урбанистики новые пути изучения общественного участия (“participatory inquiry”), новые пути поддержки локального знания и доступа к нему, включая совместное “обнаружение фактов”, причем без опасности недооценки или переоценки локального и средового знания в контекстах общества знания (Zimmermann в Matthiesen/Mahnken 2009).

Опосредованно – через опирающиеся на медиа процессы взаимодействия в транзакционных сферах знания – возникают, конечно, и новые констелляции власти, которые приобретают релевантность для специфики развития городов. Таким образом, KnowledgeScapes продуцируют и организуют обычно, помимо всего прочего, еще и новые неравные распределения знания (по горизонтали, по вертикали), которые отчасти поддаются описанию уже как “режимы знания”, отчасти образуют более гибкие констелляции. За счет этого преобразуются прежние формы неравенства – частично они становятся гораздо острее, частично более умеренными. “Digital divide”, “brain drain”, “knowledge gaps” – вот лишь некоторые ключевые слова, описывающие это исследовательское поле, обработанное пока только в самых общих чертах. Здесь тоже очень велика потребность в аналитической работе новой, опирающейся на этнографический материал, урбанистики.

Рефлексивная фигура габитусной коэволюции знания и пространства: как известно, знание – “хитрый объект” (“tricky object”). Невзирая на то, что города к настоящему моменту всё больше признаются в качестве “объектов знания” (Berking/L?w 2005), представляется необходимым еще один поворот, который бы затронул также и предметность пространства (а именно – через знание). Благодаря этому сначала пойдут “враскачку” некоторые базовые категориальные сетки общественно-научного изучения пространства (например, как мы видели, традиционное противопоставление “жестких” и “мягких” факторов местоположения). Кроме того, установление реляционности в связке “знание+пространство” поражает и заражает само отношение между наблюдением, действием и познанием. Центральные категориальные базовые положения – например, дисциплинообразующий “социально-конструктивистский” модус конституирования пространств как пространств практики – при этом испытывают значительный дискомфорт. Они – таков наш тезис – неотступно требуют процессов концептуально-методологического обучения для общественно-научных исследований пространства и города в целом. Гносеологическая сторона этого гештальтного скачка характеризуется новыми формами комбинаций экспертного и обыденного знания. Актуальный девиз – “Общество отвечает” (“Society speaks back”). На всякую экспертизу привычно представляется контр-экспертиза; социально обоснованное знание (ср. Nowotny et al. 2001) подкрепляется компонентами доксы – с должным вниманием к притязаниям профессионалов на значимость; в высокотехнологичных разработках системы опроса клиентов используют новое знание, полученное пользователями продуктов, – оно превосходит по объему и опережает то знание, которое есть у ученых. Как минимум в одном из наиболее влиятельных вариантов новейшего науковедения вновь на повестке дня оказываются смеси из эпистемы и доксы (Nowotny et al. 2001). Рефлексивная фигура контекста “знание+пространство” имеет и свою институциональную сторону: наука на сегодняшний день уже почти привычно констатирует, что такая система, как “наука”, превратилась в решающую производительную силу экономики, основанной на знании, а тем самым – и в мотор основанного на знании развития городов, регионов и пространства. Вполне возможно, что рефлексивная и к тому же всегда движущаяся по замкнутому кругу самохаризматизация науки как системы институтов скоро приведет к необходимости и здесь внимательнее присмотреться к новым картелям интересов и отношениям власти. “Science watch” стал бы в таком случае возможным и необходимым способом институционализации пространственно заземленных форм самонаблюдения науки в контексте собственной логики городов.

Мы показали, как, например, “заражаются” так называемые жесткие факторы местоположения и как через ускорение технологических инноваций они настолько сильно пропитываются знанием, что перенимают черты “мягких” факторов и свойственных им ритмов изменения. Поэтому классическое различение жестких и мягких факторов местоположения претерпевает в самой сердцевине самих городов глубинные и структурные (!) трансформации. В процессе социального конструирования городских пространственных структур экспертное и обывательское знание, локальные познания и реляционные структуры близости всё больше и больше переплетаются. Инновативные социальные среды (GREMI), “обучающиеся” регионы (Matthiesen/Reutter 2003), креативные классы (Florida 2002) – хотя и надо с некоторой осторожностью относиться к новым модельным понятиям и в особенности к самохаризматизирующему жаргону новых креативных групп (Florida 2001), – все эти энергичные новые большие субъекты современного урбанизма по крайней мере сигнализируют о том, что (и как) знание, обучение, образование во множестве форм входят в логики формирования социальных и экономических пространств и на сегодняшний день уже становятся, на самом деле, их “инкубатором”. Традиционные агрегирующие систематизации (микро, мезо, макро, глобальное) при этом перемешиваются. Расхожим исследовательским правилом становится принцип “скачущих масштабов” (“jumping scales”), призванный дать исследованиям пространства возможность увидеть важнейшие для этой постановки проблемы новые локально-транслокальные сети акторов. Инновационные процессы, динамика которых отличается коротким тактом и которые могут сопровождаться острыми социально-пространственными поляризациями, превращаются при этом скорее в регулирующие структуры новых быстрых пространств знания – в то время как другие типы пространств из этой динамики обновления выпадают и непреднамеренно мутируют в хронически медленные, отходящие на периферию контрастные пространства (ср. новую национальную и европейскую пространственную категорию: “обширные территории опустошения”). Подобные гибридные эволюционные процессы нужно прежде всего – в сравнительной перспективе! – “высветить” при помощи методов городской этнологии, особенно в том, что касается их функции в специфическом ландшафте знания каждого города.

По сложному вопросу о соотношении гетерогенности и гомогенности в развитии городов, подчиненном их собственным логикам, и об образовании “sticky knowledge places” здесь можно сделать лишь одно заключительное замечание: рост гетерогенности в локальных культурах знания был обнаружен во многих наших исследованиях по социальным средам знания. Представляется, что одновременно он являет собой главное условие для образования притягательных мест знания с увлекательными культурами обучения. Однако гетерогенизация должна сопровождаться профилированием, специфичным для каждого случая и пространства. Только так повышение гетерогенности действительно сможет способствовать образованию “sticky knowledge places” – мест, которые привлекают и удерживают, и не “закрывают” знание.

В условиях конкуренции посттрадиционных обществ знания и их культур обучения центральной управленческой задачей для городских регионов становится следующая сложносоставная компетенция (см. выше илл. 4):

1. Внутреннее профилирование компетенций.

2. Привлечение компетенций извне.

3. Удержание на месте и компетенций, и процессов профилирования, гибкая привязка их к особым местам с помощью, например, проектных сетей, причем таким образом, чтобы образовывались критические массы для взаимоналожения гетерогенных компетенций и разных форм знания.

Примером того, как это удалось, может служить Йена. В Берлине же, вопреки брендинговым обещаниям, пока не удалось. Благоприятствует этому развитие различных форм креативности и инновационных процессов – например, базовых, технологических и рутинных инноваций – в пространственной близости друг от друга и со взаимным (т. е. именно в режиме “лицом к лицу”) плодотворным воздействием (Storper 2004).

Одновременно наши исследования кейсов показывают, что неуклонно обостряющиеся конкурентные процессы всегда одновременно порождают и пространственные гетерогенизации, и гомогенизации. Это, помимо всего прочего, означает, что повышение гетерогенности само по себе больше не представляется “благом”, а повышение гомогенности само по себе не представляется “злом” для структуры города. Благодаря концептуальной дифференциации форм знания и уровней интеракций (см. илл. 1 и 2) теперь есть возможность более точного анализа специфичных для каждого случая видов динамики гетерогенности и гомогенизации, которые обнаруживаются в пространстве между инновативными, гетерогенными по своему составу профилями компетенций в “sticky knowledge places”, и вынужденной гомогенизацией периферийных социальных сред за счет утечки мозгов, т. е. оттока дифференцированных человеческих ресурсов.

Этому противостоит, разумеется, политически более корректная картина мира, предусматривающая только расширение компетенций, т. е. уже вообще не знающая некомпетентности. Но ее вытесняют более или менее сильные сигналы необходимости так реструктурировать финансовую и организационную поддержку развития компетенций, чтобы способности усиливались, а тормозящие факторы ослаблялись.

Хотя именно в науках о культуре излюбленными являются утверждения о гетерогенности вообще (“Гетерогенность хороша для инноваций”), мы на основе наших исследований по габитусу знания конкретных городов пришли к иному предположению: не существует никакой абстрактной меры гетерогенности, способной производить инновативный эффект. Скорее, нужно развивать комбинации гетерогенности, инновативности и профилирования – всегда применительно к специфическому контексту и с опорой на квалитативную типологию. При этом важнейшую роль играет специфика KnowledgeScapes с их сетевыми связями (hard/soft) и их привязкой к специфическим констелляциям форм знания на местах.

Не в последнюю очередь следует упомянуть о том, что взаимосвязь между знанием и пространством по-прежнему справедливо считается недостаточно теоретически обеспеченной (“undertheorized” – Amin/Cohendet 2004: 86). Эти два понятия-контейнера – “знание” и “пространство” – настоятельно нуждаются в скорейшей дифференциации по формам и типам, по институциональным констелляциям и вариантам динамики интеракций (в разных социальных средах, сетях, процессах фильтрации и обмена), в которые они встроены и в порождении которых они сами непрерывно участвуют (ср. гл. 2–3). Только так вопросы о взаимосвязи между пространством и знанием, городом и компетенцией можно будет уточнять, теоретически обеспечивать и, наконец, более адекватно вводить в контексты “умного” управления.

Наш краткий заключительный обзор некоторых опций и сложностей систематического переплетения специфических процессов развития городов и соответствующего им развития знания показал, что нам следует окончательно расстаться с преставлением о развитии города и инноваций как о линейном процессе. Уже одни только непрогнозируемые эффекты непрерывно сокращающегося периода полураспада валидности знания порождают дисбалансы, кризисы, конкурентные процессы, которые действуют специфичным для каждого случая образом. Для городов отсюда может следовать уменьшение жесткости специализаций, похожих на колеи, но не полная их отмена. В расхожем представлении о городе как “обладателе универсальной одаренности” отказ от специализации и новое профилирование должны, таким образом, соединяться в подчиняющуюся собственной логике линию развития. Неоиндустриализм и культура тут и там уже соединяются в новые, специфичные для каждого города смеси. Но при этом всегда обнаруживается, что разнообразное по своим формам знание и его институты, его транзакционные зоны и ритмы их изменений представляют собой важный центральный код/коду в концерте индивидуализированных вариантов городского развития. Новые связи здесь могут освобождать место в голове, например для более четкого профилирования специализаций, которые совместимы с габитусом знания индивидуального города/городского региона или интересным образом дифференцируют его. Тем самым для новой, опирающейся на этнографические принципы и работающей сравнительными методами урбанистики открывается увлекательное поле работы. В условиях обостряющейся конкуренции это поле обладает, кроме того, еще и огромной релевантностью для муниципальной политики.