4. Город – “проживаемое пространство”

Все, что урбанисты называют “городом”, происходит в ситуациях “витальной жизни” (ср. Hasse 2007: 36–47). Соответствующей теоретической чувствительностью обладают – в отличие от мейнстрима социологии – различные течения в философии жизни, и особенно феноменология. Суть расширения перспективы за счет феноменологии, однако, не заключается в том, чтобы на место научных теорий поставить произвольность историй повседневной жизни. Внимание к чувствам тоже является и останется “инструментом” в руках науки постольку, поскольку в определенном смысле это теоретический взгляд сквозь чувства других (как правило) людей. Одним из вариантов эпистемологически прочной основы для анализа может служить ситуационный подход Германа Шмитца: его потенциальная мощь заключается в том, что он непосредственно тематизирует в урбанистике чувства, связанные с пространством. Шмитц различает ситуации субъекта и ситуации объекта. Разница заключается в точке зрения, с которой можно говорить о переживании. Ситуация субъекта предполагает затронутость, ситуация объекта – дистанцию. Таким образом, говорить о переживании из чувства затронутости можно только от своего собственного имени. Для урбанистики это означает, что она может качественными методами собирать эмпирический материал о “проживаемом пространстве” города (Карлфрид фон Дюркгейм[151]) и точно так же – с дистанции научной интроспекции – сделать это переживание объектом исследования (на основе высказываний субъекта о ситуациях переживания города в состоянии затронутости).

“Города вообще” не существует, как не существует “человека вообще” или “высокогорья вообще”. Впрочем, осмысленно говорить о “городе” можно только на номотетическом уровне. Попытка рассматривать город как ситуацию должна была бы отправляться от переживаний индивидов, с тем чтобы увидеть таким образом уровень конституирования города, характеризующийся патическим участием, и апоретически сломать всякое догматическое мышление, прямолинейно следующее дисциплинарным теориям. Феноменологическая перспектива так же несовместима с каким бы то ни было дуализмом души и тела, как и с традиционным редукционизмом теории действия. Она направляет наш взгляд на способ бытия города, благодаря чему становится понятным атмосферное и в этом смысле эмоциональное пространство как нечто хаотически многообразно взаимосвязанное, а не составленное из частей по принципу констелляции (ср. Gro?heim 2004: 51–61). “Городское”, скорее всего, в значительной степени есть продукт символических шифров жизни в больших городах, но в конечном итоге понятным оно становится только тогда, когда символические коды городской жизни соединяются в мысли с соответствующими им чувствами. В этом отношении Зиммель в своей работе о “духовной жизни жителей большого города” уже предвосхищал тот бум ограничения человека духом и мозгом, который наблюдается 100 лет спустя (ср. Зиммель 1903: 119–133 [рус. изд.: Зиммель 2002 – прим. пер.]).

Большие города слишком велики для того, чтобы методологически можно было их понимать как мегаситуации. Между тем, в анализе “городских пространств” на различных уровнях масштаба можно различать “городские ситуации” и “ситуации города”, обнажая таким образом способы переживания, в которых можно наблюдать во взаимосвязи то, чего в картине, изучаемой с позиций теории действия, нет вовсе.

Систематически разработанная феноменологическая терминология, которую ввел Шмитц, обеспечивает возможность четкого различения в хаотически многообразных ситуациях. Как пишет Шмитц, “ситуации […] – основные обиталища, источники и партнеры всего и всякого поведения людей и животных” (Schmitz 2003: 91). Значения в этой схеме встречаются на трех уровнях: на уровне “фактов (нечто существует в принципе и определенным образом), программ (нечто должно существовать или должно было бы существовать) и проблем (существует ли это нечто)” (ibid.: 89). Факты, программы (и часто, но не всегда – проблемы) конституируют ситуацию. Тем, что в определенной (городской) местности нечто существует, нечто, возможно, должно быть иначе и во многих отношениях неясно, существует ли это нечто-то, задается рамка для научного анализа и обеспечиваются категории для описания проживаемых и переживаемых пространств.

Социально-теоретическое возражение выдвигается против любой феноменологии города тогда, когда она начинает утверждать, что является единственным исчерпывающим анализом. Так и любая методологическая фиксация на переживаниях субъектов неизбежно привела бы к той же односторонности, которая практикуется теорией действия, только как бы онтологически “с другой стороны” человека. Город “существует” в том числе – и даже особенно – там, где он не дан в непосредственном чувственном опыте: в денежных потоках, в институциональных структурах, в сетях социальных связей, в воображаемом пересечении которых формируются ресурсы власти. Из своих анестетических зон город, как правило, лишь опосредованно воздействует на “непосредственные” телесные переживания индивидов. С учётом политической экономии чувственных восприятий и чувственности, а также культурной индустрии эмоций срочно требуется последовательное пробуждение интереса социальных наук к “живому” телу, т. е. к жизни человеческой плоти “помимо” перспективы тела физического, к эмоциям “помимо” перспективы умопостигаемого мышления и к перформативному “помимо” перспективы действия, а следовательно – к такому пониманию действий, которое обходится без иллюзии герметичного самообладания. Живое физическое тело невозможно без “плотского” измерения, и не бывает человека, который не переживал бы своих эмоциональных состояний в ситуациях по эту сторону нейронных потоков и не оценивал бы ситуации таким “иррациональным” путем, чтобы в конце концов опять рационально предпринимать в них те или иные шаги.