Трущобы как ситуация мегаполиса

На примере бурно растущих, сверхурбанизованных латиноамериканских мегаполисов очень четко видно, что город имеет характер ситуации. В то время как европейский город поддерживает традицию демократического участия своих граждан в управлении и осуществляет активную социальную политику, не допускающую их впадания в крайнюю нужду (ср. B?hme 2000: 49–99), разрастающийся стремительно и без всякого плана мегаполис Латинской Америки, Азии и Африки не связан никакими обещаниями справедливости. Поэтому с тех пор, как началось ускорение глобализации, в этих городах разрыв между крайней нищетой и граничащим с неприличием богатством увеличивается все больше и больше. Если смотреть на расколотый город, сильно дистанцировавшись от субъективного переживания роскошествующего богатства или экзистенциальной бедности, то можно его понять с точки зрения систематически осуществляемых синтезов богатства и бедности – с точки зрения аморальных механизмов выигрыша и проигрыша. Между тем, такому структуралистскому взгляду на экономически разваливающийся город понятие ситуации будет не очень полезно, потому что в области системного анализа потоков капиталов, товаров и власти социология и политическая экономия располагают инструментами, эпистемологически более удобными, чем феноменология. А вот в области анализа субъективных вовлеченностей горожан в городские события феноменологическое понятие ситуации, наоборот, сулит возможность увидеть многое.

При этом уже материальная сторона трущоб как среды обитания беднейших из бедных представляется с точки зрения объективных фактов звеном в целой цепи других программ и проблем, конституирующих ситуации. В трущобах материалами для жилищного строительства служат не стекло, сталь и высококачественные пластмассы, а пластиковый мусор, отходы древесины и куски бетона – строительного мусора со строек, идущих по краям более благополучных кварталов. Учитывая эти столь разные оболочки жилой среды, становится очевидно, что уже сами стройматериалы своим внешним видом конституируют атмосферы, которые с точки зрения этой обреченности на бедность представляются лежащими в совершенно иных ареалах значений, нежели при “эмпатически” участливом взгляде проходящих мимо туристов, при контролирующем взгляде административных блюстителей порядка или при ориентированном на всеобщее благо активном подходе социальных работников. Но и в самой верхней части общества внешний вид вещей тоже конституирует атмосферы – в других местах “того же самого” города. В то время как хижины из рифленого железа, картона и пластикового мусора подобно средствам коммуникации “транслируют” определенную атмосферу и являются своего рода “знаками” ужасающей бедности, вещи из роскошных квартир означают большое богатство, которое проявляется в атмосфере экономически возвышенного[152]. Поддающиеся в каждом данном случае фактической конкретизации на основе объективируемых показателей жизненные обстоятельства очерчивают ситуационную рамку, внутри которой конституируется субъективность. Эта рамка одновременно влечет за собой целый ряд других опциональных ситуаций (преступность vs. политическая карьера).

Наряду с отношениями, которые в качестве фактов (cp. Schmitz 2005: 45) задают предельные параметры обладания деньгами и вещами, прежде всего именно программы и проблемы являются, с одной стороны, выражением объективных и субъективных фактов, а с другой – оказывают обратное воздействие на эти конкретные факты. То, чего люди хотят, собрано в программы. То, чего они боятся, – это выражение проблем, которые (при определенных обстоятельствах) могут быть преодолены с помощью программ. Это относится не только к жителям города, а в принципе точно так же и к вершителям его судеб – административным и политическим элитам. Поступки или отказы от поступков, осуществляемые “большими” акторами, тоже следуют ситуативным рамочным условиям, только эти условия лежат в совершенно иных ландшафтах значений, нежели те, которым следуют жители. В результате главными оказываются различия между программами и проблемами тех индивидов, чьи жизненные практики подчиняются правилам их жизненных миров, и тех, кто должны и хотят “функционировать” в местах соприкосновения систем.

Так, например, та же самая трущоба, которую ее жители переживают как экзистенциально удушающую нужду, являет собой для градостроителя, который действует или бездействует по заказу политических элит, совершенно иную ситуацию, чем для страдающего от своей жизненной ситуации обитателя трущоб. С точки зрения полиции, следящей за порядком, трущоба практически никак не ассоциируется со страданием от жизни в нищете: она скорее символ позора “города”, который необходимо изжить политическими средствами. Таким образом, объективный факт “трущобы” рассматривается с точки зрения города и расчетов власть имущих тоже в свете проблем и программ, которые радикально абстрагированы от настоящей жизни обитателей трущоб. В полицейском взгляде нищета и страдание переворачиваются со своей живой телесной стороны на оборотную сторону, сторону искажающей объективации: это противоположное значение символической муниципальной политики, в которой бедность надо не патически разделять, а интерпретировать как позорное пятно культурно-политической несостоятельности города. Так, на крупных международных конференциях по проблемам мегаполисов уже давно то и дело говорят о том, что для очищения публичного облика города хорошо было бы снести трущобы с лица земли (ср. Davis 2007: 111). Если снос “незаконных” поселений является выражением политической программы и в то же время жестом власти, то в подобной деятельности выражается не один лишь системный аспект. Социология, в которой господствует парадигма конструктивизма и теории действия, не замечает того обстоятельства, что в долгосрочной перспективе эти акторы со своими поступками и отказами от поступков только тогда могут убедительно выглядеть личностями в собственных глазах (“развернутое присутствие”), когда они могут амортизировать тяжесть своих поступков с помощью системы значений, основания которых они разделяют в том числе и эмоционально! Если верно то, что в бюрократическом и системном видении вершителей судеб города он также сводится к абстрактным и функционалистским структурам и процессам, то столь же верно и то, что за фасадом административного участия в жизни города существует аспект патического участия, даже если его точки отсчета лежат – по сравнению с миром обитателей трущоб – в совсем других ареалах значений (отождествление с практиками авторитарных властей).

С точки зрения антропологической эстетики, чувственные отношения к пространству города конституируют онтологическую сторону ситуаций, которая непосредственно привязана к экзистенциальному и конкретному образу трущобы. Лишь в действительности переживания и в жизненном мире своих обитателей физическое пространство трущобы конституирует ситуацию бедности, которая может быть пережита не в абстрактных шифрах, а только в конкретных ситуациях, т. е. в проявлениях акустического, обонятельного и визуального пространства, где объекты мира повседневной жизни одновременно символически представляются свидетельствами неравного распределения благ и прав. По сравнению с этим мир тех, кто вершит судьбы города (т. е. акторов, действующих от имени власть имущих, которые сами делают это действие возможным только посредством определения его рамочных условий), – это мир ситуаций, лишенных всего чувственного[153]. Для них трущоба невыносима не потому, что в ней нельзя вести жизнь, достойную человека, а потому, что она – символическое позорное пятно, изъян в глобальной конкуренции глобальных городов. Значения, направляющие поступки администраторов и других правящих элит в одну сторону, коренятся не в витальном переживании города, а в абстрактном размышлении и контроле над городом. Трущоба в общей жизненной ситуации людей, вершащих судьбы города, невыносима не потому, что в ней нет чистой питьевой воды, преступность не дает спать и трудно защитить от грабежа свое более чем скромное имущество, и не потому, что зрелище нищенского прозябания этически ощущается как непереносимое. Трущоба невыносима потому, что те, кто воспринимает ее лишь с рационалистической дистанции и знает только некие внешние факты о ней, политически расценивают ее как символический ущерб имиджу города.

В одном городе царит борьба между городами. Ее участниками являются ситуативные города, которые возникают в результате того, что жизнь людей различна – в материальном и в ощущаемом пространстве города. Там, где урбанистика ударяется в абстракции и изолируется от жизни людей в плюральной городской культуре, она когнитивно отчуждает себя от своего объекта изучения. При такой изоляции в конечном счете невозможно получать такие результаты исследований, которые рассказывали бы что-то значимое об индивидуально проживаемой жизни в городах. Всякая чувственная изоляция от мира изучаемых объектов приводит к последующему отчуждению, потому что жители городов учатся в конце концов не обращать внимания на самих себя и на свою жизнь в пространстве города и конституировать себя абстрактно.

Города не только подвержены длительной и в принципе непрекращающейся культурно-исторической трансформации своего физического пространства. С изменением субстратов “городского” они начинают иначе переживаться, а также меняются и сами способы их переживания. Скрипты значений, которые работают как сценарии управления судьбами города, городской жизни и переживания города, можно понять в конечном счете только с точки зрения проживаемого синтеза смысла и значения, чувственности и осмысления.