Глава 4 Порой мы ошибаемся

Когда Керен и Шеннон угрожала гибель от малярии, я понял, что в мировоззрении пираха есть некие важные особенности, которые я не понимал или неверно оценивал. Меня очень обижало, что пираха не проявили сочувствия к моей беде.

Тогда я был весь поглощен случившимся несчастьем и не мог представить себе, что индейцы проходят через такие же испытания постоянно. И им приходится хуже, чем мне. Каждому индейцу приходится смотреть, как умирают его близкие. Они видят мертвые тела своих родных, могут до них дотронуться, хоронят их в лесу недалеко от селения. У них нет ни врачей, ни больниц, которые бы вылечили большинство заболеваний, как у нас. Когда кто-то из племени тяжело болен, так что уже не может трудиться, то, даже если его болезнь легко излечима нашими методами, все равно высока вероятность, что он умрет. А на похоронах у пираха соседи и родственники не приносят еду для гостей. Если умерла ваша мать, ваш ребенок, муж, то вам все равно надо охотиться, ловить рыбу и собирать плоды. Никто за вас этого не сделает. Жизнь не снисходит к смерти. Индейцам негде брать лодку, чтобы отвезти свою семью к врачу. Да и в городе им вряд ли кто-то поможет, даже если они до него доберутся. Но и сами индейцы не примут помощь чужака.

Пираха неведомо, что белые люди на Западе живут почти в два раза дольше. Более того, мы не просто ожидаем, что проживем дольше, мы считаем, что это наше право. Американцам в особенности чужд этот стоицизм индейцев. И дело не в том, что пираха равнодушны к смерти. Индеец так же, как и я, способен много дней плыть за помощью, если от этого зависит жизнь его детей. Меня не раз будили по ночам отчаявшиеся индейцы и умоляли прийти поскорее вылечить больного ребенка или жену. Боль и волнение, которые читались в их лицах, были ничуть не слабее, чем у других людей. Но я никогда не видел, чтобы пираха вели себя так, будто все вокруг обязаны ему помогать в беде или нужно перестать заниматься обычными делами только потому, что кто-то болен или при смерти. Это не черствость, а здравый смысл. Впрочем, я этому отношению к жизни пока не научился.

В дождливый сезон речные торговцы каждый день поднимаются из реки Мармелус в Майей в поисках бразильских орехов, «сорва» (сладких плодов каучукового дерева «коума»), палисандра и других товаров. Выглядело это всегда одинаково. Сначала вдалеке слышалось «тах-тах-тах» дизельного двигателя. Иногда корабль проходил мимо, не останавливаясь, но такое случалось редко. Я боялся их прихода, потому что они мешали исследованиям, а часто еще и забирали работать моих лучших учителей на несколько дней, а то и недель. Это очень замедляло мое продвижение в языке.

Причалит корабль или нет, я узнавал заранее: если планировалась остановка, штурман звонил в звонок, чтобы машинист замедлил ход, и происходило это как раз, когда они проходили нашу хижину. Затем следовали еще два звонка, мотор затихал, и кораблик, лишенный собственного хода и медленно увлекаемый течением Майей, держа идеальный угол к берегу, подходил задом к бревенчатому плоту, который я соорудил возле нашей хижины в качестве одновременно дебаркадера и купальни.

Обычно я ждал, пока корабль пришвартуется, и индейцы сбегутся к нему посмотреть, какие mercadorias (порт, ‘товары’) привез торговец. Ведь все равно потом ко мне прибежит индеец и скажет, что белый бразилец хочет поговорить со мной.

Очень скоро я уяснил себе, что отклонять подобные приглашения здесь считается грубым, — и неважно, что в бойкий день у нас швартовалось по три-шесть судов, и каждый торговец считал нужным не меньше получаса беседовать со мной, зачем и почему он приехал в этот раз. И не то чтобы мне не нравилось с ними разговаривать. Наоборот, мне было очень интересно общаться с ними и их семьями, которые часто сопровождали их в рейс. Это были суровые первопроходцы, во всем крепкие и самостоятельные: Силвериу, Годофреду, Бернар, Машику, Шику Алекрин, Роману, Мартинью, Дарсиэл, Арманду Колариу...

Им же нравилось со мной беседовать по нескольким причинам. Во-первых, они в жизни не видели никого белее меня, а тогда я еще и носил длинную рыжую бороду. Во-вторых, я забавно говорил: Мой португальский был больше похож на говор Сан-Паулу, чем на их амазонский диалект, да еще и гласные я то и дело произносил на американский лад. В-третьих, у меня было много лекарств, и торговцы знали, что если им случится заболеть, то я не попрошу денег за лечение. Наконец, они думали, что я «патран» (patrao — владелец, хозяин) индейцев. Я все-таки белый и говорю на их языке. Для торговцев этого было достаточно, чтобы признать меня главным на этой территории. В конце концов, хотя мне с ними и было приятно общаться, они все как один расисты и считали пираха недолюдьми.

Сначала я пытался их убедить, что индейцы — такие же люди, как и они сами:

— Они пришли сюда до вас, пятьсот лет назад, из Перу.

— Как это — пришли? Я думал, они здесь просто водятся, как обезьяны, — отвечал мне обычно такой торговец.

Они часто сравнивали пираха с обезьянами. Я думаю, что расисты во всем мире одинаково привыкли уподоблять какую-то одну группу Homo sapiens более примитивным приматам, то есть называть их обезьянами. Речники Амазонии считали, что индейцы кудахчут, как куры, и гримасничают, как обезьяны. Я пытался их переубедить, но бесполезно.

Поскольку торговцы считали меня хозяином племени пираха, они нередко просили меня дать им несколько индейцев на работы. Но я, конечно, был никакой не «патран» и поэтому говорил, что им придется договариваться с пираха самим.

Пираха общались с ними при помощи жестов и нескольких заученных фраз на португальском, а иногда вставляли кое-какие понятные и им самим, и торговцам слова из «лингва жерал» (Lingua geral), то есть «общего языка», который еще называют «ньенгату» (Nheengatu) — добрый язык. Это упрощенный язык на основе тупинамба — индейского языка, который сейчас вымер, а раньше был широко распространен на всем побережье Бразилии.

Однажды, часов в девять вечера, когда мы с женой уложили детей и сами готовились ко сну, в селение пришло незнакомое судно. Индейцы прокричали мне, что хозяина корабля зовут Роналдинью. Конечно же, он хотел поговорить со мной, так что я встал и пошел к нему на корабль. С самого начала все это выглядело подозрительно. На борту не было решительно никакого товара для обмена, хотя сам корабль был относительно большой — метров пятнадцать в длину и шесть в ширину, с полноценной палубой поверх трюма.

Я уселся на носу, Роналдинью сидел на корме, а индейцы расположились по бортам.

— Я хотел узнать, можно ли тут взять восемь человек на делянку вверх по течению собирать бразильский орех, — начал гость.

— Меня спрашивать не надо. Это не мое дело. Говорите с пираха.

Он мне подмигнул, как будто мы с ним договорились обставить все так для вида. Тогда я сказал ему то, что меня просила говорить торговцам Апоэна Мейрелис — директор отделения Бразильского национального фонда по делам индейцев, ФУНАИ, в Порту-Велью:

— По закону надо только, чтобы индейцы согласились на вас поработать и чтобы вы платили за собранный урожай по рыночной цене или по крайней мере не ниже минимальной заработной платы.

— Но у меня нет денег, — ответил Роналдинью.

—- А им деньги и не нужны. Платите товарами, — предложил я.

— Ладно, — пробормотал он нехотя.

Я снова осмотрелся. Может быть, он держит товары в трюме (рогао по-португальски).

— Кашасой платить нельзя, — предупредил я (кашаса — это бразильская тростниковая водка). — Директор фонда ФУНАИ говорит, что за это сажают на два года.

— Нет, что вы, я и не думал, сеньор Даниэл, — пообещал Роналдинью. — Это другие их спаивают, но я не такой, я не обманщик, слава богу.

Врешь, подумал я. Но сказал только, что пойду спать.

— Boa noite ‘Спокойной ночи’, — сказал я на прощание.

— Boa noite, — откликнулся он.

Я вернулся в хижину и скоро заснул, хотя мой сон не раз прерывали взрывы хохота с корабля. Я был уверен, что торговец напоил индейцев, но не хотел стоять над ними, как цербер. У меня не было сил, да и не мое это дело.

Около полуночи меня разбудили громкие крики. Первое, что я разобрал, было:

— Я не боюсь убить американцев. Белый бразилец сказал их убить, и тогда он даст нам новое ружье.

— И ты их убьешь?

— Да, во сне застрелю.

Голоса доносились из-под покрова джунглей, метрах в тридцати от хижины. Большая часть мужчин в селении уже напилась кашасы, но, оказывается, Роналдинью не только напоил их. Он еще и подстрекал индейцев убить нас и обещал за это новое оружие. Я сел на кровати, Керен тоже проснулась и села.

Это было в нашу вторую поездку к индейцам. В тот раз мы непрерывно жили в селении уже более полугода, и я достаточно сносно понимал их язык, чтобы разобрать: они обсуждали, как нас убить, и подбивали на это друг друга. Я понял, что если я не вмешаюсь, непоправимое может случиться очень быстро. Дети мирно спали в гамаках и не подозревали, какую опасность навлекли на них родители.

Я откинул москитную сетку с кровати и против обыкновения вышел из хижины в темноту без фонарика, чтобы не привлекать внимания. На мне были только шорты и шлепанцы. Я осторожно пробрался через джунгли к той хижине, где индейцы сидели и набирались смелости нас убить. Меня страшила и другая опасность — наступить в темноте на змею, хотя идти предстояло всего полсотни шагов.

Я не знал, чего ждать от индейцев. Услышанное потрясло меня, и я уже не представлял себе, что будет дальше. Быть может, они сразу меня застрелят, но я не мог допустить, чтобы моя семья просто ждала, пока придут их убивать.

Я нашел, где они сидели — в домике, который когда-то построил Виченцо. Заглянув в щель между досками, я увидел, что они собрались вокруг неяркого огонька «лампарины» — маленькой керосиновой лампы, которая есть у всех в Амазонии: это небольшой сосуд с керосином, из которого сквозь узкое отверстие высунут полотняный фитиль, как у волшебной лампы Аладдина. «Лампарина» светит тусклым оранжевым светом; ночью в этом свете лица людей приобретают зловещий вид, лишь едва выступая из темноты.

Я затаил дыхание и стал соображать, как мне зайти, чтобы не спровоцировать стычку. Наконец я соорудил на лице улыбку и просто вошел в домик, старательно проговаривая, насколько мог, на языке пираха: «Привет, друзья, как поживаете?»

Продолжая говорить незначащие фразы, я обошел домик и собрал разложенные луки и стрелы, пару мачете и два дробовика. Индейцы смотрели на меня осоловелыми от выпивки глазами и молчали. Не успели они опомниться, как я забрал все оружие и быстро, не говоря ни слова, вышел из хижины, унося все с собой. У меня не возникло иллюзий, что моя семья теперь в безопасности, но хотя бы немедленную угрозу я немного отвратил. Оружие я отнес к нам домой и запер в кладовке. Торговец, напоивший индейцев кашасой, спал в кораблике, который так и стоял пришвартованным к плоту у нашей хижины. Я решил прогнать незваного гостя, но сначала надо было позаботиться о семье.

Я отвел их в кладовку; это было единственное помещение в доме с четырьмя стенами и замком на двери. Там было темно, и нам не раз доводилось убивать заползавших туда змей и крыс, не говоря уже о многоножках, тараканах и тарантулах. Но дети не слышали, что творилось этой ночью и не понимали спросонья, что происходит; поэтому они, не сказав ни слова, сразу улеглись на полу. Керен заперла дверь изнутри.

Потом я спустился к реке, с каждым шагом распаляясь все больше. Но пока я шел, я вдруг осознал, что нигде не видел моего учителя Кохои или его ружье. И стоило мне это вспомнить, как из кустов на берегу, у меня за спиной, раздался его голос:

— Я тебя убью.

Я повернулся на голос. Вот, сейчас он всадит мне в голову или в грудь заряд дроби. А Кохои нетвердой походкой выбрался из кустов — невооруженный, с облегчением заметил я.

— Почему ты хочешь меня убить? — спросил я.

— Потому что белый бразилец сказал, что ты нам мало платишь и еще что ты ему велел не платить нам за работу.

Мы говорили на языке пираха, хотя свою первую угрозу он произнес на ломаном португальском: «Эу мата босе» ‘Я убить тебя[18]’.

Если бы я не понимал их язык, я бы тогда погиб. Я старался изо всех сил, чтобы Кохои хорошо понял, что я хочу сказать на его языке. Наши слова раздавались отрывистым стаккато из-за особого звука гортанной смычки, которого нет в английском. Я сказал:

— Xaoi xihiabaihiaba. Piitisi xihixoihiaaga ‘Чужак не платит. Водка дешевая’.

— Xumh! Xaoi bagiaikoi. Hiatiihi xogihiaba xaoi ‘Вот как! Чужак крадет у нас. Племя не хочет его’.

— Это бразилец не хочет вам платить, — продолжил я. — Он хочет только давать вам горькую воду. — Так пираха называют кашасу, бразильскую водку из сахарного тростника. — Потому что она ничего не стоит. А я ему сказал дать вам муки, патронов, сахара, молока и других припасов, но ему жалко.

Пираха не понимали, к чему клонит белый торговец, потому что почти не говорили на португальском. Только несколько человек в селении знали больше пяти-десяти слов и выражений. Ни один индеец не смог бы объясниться на португальском, кроме как при торговле.

Разговаривая, мы спустились дальше к реке. Тут из надстройки на палубе, где была каюта, выглянул Роналдинью и с удивлением обнаружил меня.

Вдруг Кохои крикнул ему: «Пираха мата босе!»

Роналдинью изменился в лице и исчез в каюте. Потом мотор кораблика затарахтел и завелся. Торговец попытался отчалить, но в панике он забыл отвязать конец, и судно не могло стронуться с места. На палубе спал кто-то из индейцев; Роналдинью спихнул его в воду, добрался до каната и обрубил его своим мачете. Потом он молча вернулся в каюту и направил корабль прочь, вниз по течению.

Тукан — индеец, которого Роналдинью сбросил в реку, — вылез из воды, весь мокрый и полусонный. Тут я услышал голос Керен: она вышла на берег посмотреть, что случилось, но ее окружили несколько мужчин, и среди них Ахоабиси — тот, который больше других порывался нас убить. Они стали теснить ее к реке. Я побежал обратно. В это мгновение во мне не осталось ничего от миссионера, лингвиста и просто от культурного человека. Я был готов разорвать кого угодно. Индейцы попятились, бормоча пьяные проклятия, и скрылись в ближайшей хижине. Тут я заметил, что все селение было погружено в темноту; оказалось, что женщины забросали глиной очаги, всегда горевшие в домах, и ушли в джунгли, подальше от своих мужей.

Я сказал Керен вернуться в кладовую, и она сразу зашагала назад. Мы дошли до дома вместе, и когда она отперла кладовую, я взял оттуда один дробовик, который до того отобрал у индейцев. Я проверил, что в нем нет патронов — чтобы никого нечаянно не подстрелить, — и, хотя был измотан, сел в гостиной на скамейку и стал караулить.

К нашей хижине той ночью подходили не раз, но всякий раз я слышал, как одни индейцы предупреждали других: «У Дэна теперь есть много оружия». К утру визитеры приходили уже не драться, а обмениваться товарами: ведь у меня имелись мясные консервы. Индейцы знали, что я их боюсь, и хотели надавить на меня и вытребовать еду. Впрочем, их воинственность еще не испарилась, но теперь они задирали друг друга.

Внезапно их интерес к нам пропал, и они заспорили между собой. Ко мне подошел Ахоапати, еще один мой учитель языка, и стал извиняться за то, что они нам угрожали. Язык у него заплетался: «Ко Хоо. Hiaituhi hi xaaapapaaaai baaaaaabikoi. Baia... baia... baia... baia, baiaisahaxd. Ti xaaaopihiabiiiuga» ‘Слушай, Дэн, у нас голова очень бо-бо-болит. Ты не... не... не... бойся. Я не се-се-сержусь’. Его шорты были запачканы испражнениями, и у него текло по ногам. Правая половина лица была измазана соплями.

Тут Абаги стал прямо перед нашим домом задирать какого-то подростка, размахивая мачете. Мимо нас пролетела стрела: незнакомый индеец выстрелил в другого, но промахнулся. Он стоял возле угла хижины Кохои, метрах в шести от нашей. В меня не стреляли.

Наконец мои силы иссякли. Хотя опасность еще не миновала, в четыре утра я ретировался в кладовую, чтобы урвать часок-другой сна. Оттуда было слышно, как к нам заходят индейцы и дерутся: в передней, в спальне, под дверью кладовой. Но у меня уже не было сил что-то сделать. Хотелось только спать.

Утром мы с опаской покинули свое убежище. После ночи на голых досках все болело. В неясном свете раннего утра мы разглядели брызги крови на стенах и маленькие лужицы на полу во всех комнатах нашей хижины. Наши белые простыни тоже были запачканы кровью. По селению расхаживали мужчины, демонстрируя знаки отличия, добытые той пьяной ночью: загаженные шорты, синяк под глазом, кровоподтеки и ссадины. Шеннон и Кристин испугались кровавых пятен, а Калеб был еще маленький и не понимал, что произошло. Но к нам никто не подходил. Индейцы старательно обходили нашу хижину стороной.

К вечеру, проспавшись, мужчины племени пришли к нам извиняться, а женщины стояли в сторонке и подсказывали им, что говорить. За мужчин взял слово Кохои:

— Нам очень жаль. Когда выпьем, у нас головы сносит, и мы делаем плохо.

И ведь не шутит, подумал я.

После всего случившегося я не мог понять, можно ли им верить. Но они, похоже, раскаивались искренне. А женщины тем временем стали кричать нам:

— Не уезжайте! Нашим детям нужны лекарства. Останьтесь! Здесь полно рыбы, дичи, а в реке вода такая хорошая!

Наконец мы согласились с их разумным предположением, что нас убивать не надо, потому что мы друзья.

— Слушайте, пейте что хотите, делайте что хотите, — сказал я. — Это земля племени пираха. Не моя. Не я здесь главный. Здесь главные — пираха. Это ваша земля. Но вы испугали моих детей. Если вы хотите, чтобы я остался, не смейте угрожать мне и моим детям. Ясно?

— Ясно! — ответили все как один. — Мы обещаем тебя не пугать и не нападать на тебя.

Хотя все племя извинилось и заверило меня, что подобное не повторится, я понимал, что должен докопаться до истины и узнать, что же на самом деле случилось той ночью. Нужно было понять, почему они вообще задумали убить нас. Я ведь их гость, и если это я чем-то их обидел до такой степени, что они решились на убийство, то нужно выяснить, что я натворил, и больше так не делать.

Я решил поподробнее обсудить это происшествие с несколькими мужчинами. Но Ахоабиси, похоже, сердился — и мрачнел всякий раз, когда я приближался к его дому. Надо было его разговорить и узнать, что же я сделал не так.

Однажды я пришел к его хижине с термосом сладкого кофе, чашками и кульком печенья.

— Эй, скажи собакам не лаять на меня! — прокричал я ему, как принято у пираха, когда приходишь в гости. — Кофе будешь? Сладкий, с печеньем!

Ахоабиси улыбнулся и велел мне заходить. Он прикрикнул на собак — с полдюжины мелких шавок, на вид вроде крыс, но бесстрашных и свирепых (у индейцев я видел, как эти малютки набрасывались на диких кошек и кабанов, защищая хозяев), — и собаки уселись у его ног, рыча и тявкая, но до поры не пытаясь мне что-нибудь оттяпать.

— Ты злишься? — спросил я.

— Нет, — ответил он, сделав глоток кофе. — Племя на тебя не сердится. (У индейцев пираха обычное дело высказывать свое мнение, как если бы оно исходило от всего племени, даже если речь идет только о них самих.)

— Прошлой ночью мне казалось, что ты очень злился.

— Тогда злился. Сейчас нет.

— А почему ты злился?

— Ты сказал бразильцам не продавать нам водку.

— Да, — признался я. — В ФУНАИ сказали, что здесь продавать водку нельзя. Ваши женщины просили меня не разрешать никому продавать вам выпивку. (Индейцы имеют представление о ФУНАИ и встречались с его сотрудниками, когда те сюда ездили. Они видели, что у ФУНАИ есть какая-то власть над белыми бразильцами, которые сюда приезжают.)

— Ты не из племени, — объявил мой собеседник. — Ты мне не будешь говорить, чтобы я не пил. Я из племени пираха. Это лес племени пираха. Не твой. — Он начинал горячиться.

— Хорошо, — ответил я, сожалея, что в языке пираха нет слова «извини». — Я тебе не стану указывать, что делать. Это не мой лес. Но мои дети испугались, когда пираха напились пьяными. И я испугался. Если вы хотите меня прогнать, я уеду.

— Я хочу, чтобы ты остался, — ответил Ахоабиси. — Племя хочет, чтобы ты остался. Но не указывай нам, что делать!

— Не буду указывать, — пообещал я; было неловко, что у него сложилось такое впечатление обо мне.

Мы еще немного побеседовали на более легкие темы: рыбалка, охота, дети, торговля. Потом я встал и ушел к себе, забрав пустой термос и чашки. Я чувствовал, будто меня пристыдили. Тогда я понял, что неверно истолковал то, как меня принимали пираха, и этим едва не накликал беду: я вообразил, что раз я миссионер, то для них я непременно покровитель, облеченный властью. Ведь жены самых падких на выпивку индейцев — Ибаихои’ои (Xibaihoixoi, жена Кохоибихиаии), Иабикабикаби (Xiabibikabi, жена Каабооги), Баигипохоаи (Baigipohoai, жена Ахоабиси) и Иако (Xiako, жена Аикаибаи) — рассказывали мне, будто прежние миссионеры Арло Хайнрикс и Стив Шелдон не разрешали продавать выпивку.

Когда я позже рассказал это Арло и Стиву, они рассмеялись и сказали, что никогда не указывали индейцам или торговцам-речникам, что им можно, а чего нельзя. Видимо, женщины солгали мне потому, что не хотели, чтобы их мужья пили, и видели во мне единственную надежду. Но, конечно, это было не мое дело. Я не сторож всему племени. Самонадеянно согласившись на их просьбы, я навлек опасность на себя и свою семью, да еще и поставил под угрозу свои отношения с племенем. Я еще не совсем понимал этот народ.

Несколько недель спустя приплыл другой торговец и тоже напоил индейцев. Я это понял, только когда он уплыл, потому что из селения исчезли все мужчины. Через пару часов я стал слышать смех, а затем вопли и похвальбу, какие они храбрые и сильные; один даже сказал кому-то: «Я тебе надеру задницу». Это были обычные пьяные разговоры, как в любой другой стране мира. Мой отец, ковбой и гуляка, когда напивался, вел себя практически так же, как индейцы пираха.

Впрочем, нас это не сильно утешало. У меня не было сил еще на одну ночь пьяного дебоша. Поскольку еще не стемнело, мы с Керен решили собрать припасов на день, поплыть вверх по реке к Априжиу (Aprigio) — это примерно пятнадцать минут на моторной лодке — и остаться у него переночевать. Априжиу и его семья были индейцами народности апурина. Его родителей поселили на реке Майей бразильские власти, чтобы они помогали наладить общение с пираха. Пока мы укладывали вещи, к нам вдруг пришел Кохои с охапкой ружей, луков и стрел.

— Вот, — сказал он, улыбаясь, пьяным голосом. — Теперь не бойся. Вот тебе ружья.

Я был, конечно, в чем-то тронут этим поступком. Но индейцам явно было не по себе из-за того, что мы могли видеть их пьяные выходки. Поэтому мы решили все равно съездить к Априжиу, чтобы снять напряжение и не подвергаться опасности. Мы не ожидали, что столкнемся с пьянством и дебошами среди индейцев; позже предыдущие миссионеры рассказывали нам, что не замечали у пираха ни запойного пьянства, ни чрезмерного насилия. Однако до нашего приезда это селение оставалось «нетронутым» миссионерами почти три года, даже целых четыре, если не считать нашу первую, вынужденно прерванную, поездку в 1979 г. и мой визит дней на десять за пару лет до того. Значит, положение изменилось, когда сдерживающего фактора в лице миссионеров в селении не было.

Мне кажется, что я особенно не задумывался о культуре индейцев пираха потому, что поначалу разочаровался в ней. Пираха не носят головных уборов из перьев, не проводят сложных ритуалов, не раскрашивают тело красками, и вообще у их культуры нет экзотических внешних проявлений, как у многих других племен Амазонии. В тот момент я еще не понимал, что культура племени пираха так же уникальна, как и их язык. Их культура была консервативна, и в ней была сила, хотя и неявная; она проникала во все пласты их языка. Но поскольку я этого еще не понимал, то жалел себя, сокрушаясь, что мог бы работать с «более интересным народом».

Часто я видел, как мужчины целыми днями ничего не делали, а только сидели вокруг тлеющего костра, болтали, смеялись, испускали газы и таскали из огня печеный сладкий картофель. Иногда к этой программе добавлялся еще один номер: они дергали друг друга за гениталии и ржали, как будто первыми на всей земле придумали этот изумительный трюк. А я надеялся, что попаду в деревню, как на картинке с занятий антропологией: деревни племени яномами — открытые хижины, построенные вокруг поляны, или деревни народа же, напоминающие в плане тележное колесо, с домами на концах спиц колеса. Селения пираха, напротив, как мне казалось, были никак не организованы, зарастали травой, а в траве копошились жуки и змеи. Неужели пираха не могут хотя бы содержать дома в чистоте? Мне приходилось видеть, как индейцы пираха спали, а по ним маршировали сотнями мигрировавшие тараканы или ползали тарантулы.

Этот образ жизни должен был скрывать в себе нечто большее, недоступное моим поверхностным наблюдениям. И я решил провести анализ их культуры по возможности тщательно. Я стал наблюдать за ними и расспрашивать их. Для начала я изучил их повседневную жизнь, отношения в семье, устройство дома и селения, воспитание и социализацию детей и так далее — по справочникам для антропологических исследований, которые имелись под рукой. Затем я хотел поближе рассмотреть их веру в духов, мифы и религию. После этого — проанализировать строение общества и, наконец, на основе своих наблюдений сформулировать теорию о том, что делает индейца пираха индейцем пираха. В то время я знал только азы антропологии, поэтому двигаться во многом предстояло на ощупь.