1. Мир и язык индейцев пираха

1. О языке пираха. Языку пираха — небольшого одноименного племени охотников-собирателей, живущих на берегах реки Майей (притока Амазонки), — присущ целый ряд редких свойств: отсутствие числительных, цветообозначающих имен, грамматической категории числа, пассива, рекурсии и др. [Everett 2005; 2009; Futrell et al. 2016]. Многие из перечисленных свойств встречаются и в других языках: единственное и множественное число не различается в китайском языке, цветообозначающие имена отсутствуют в языке австралийских аборигенов из племени вальбири (Warlpiri) и т. д. Тем не менее, оказавшись собранными вместе, эти свойства выделяют пираха из известного множества человеческих языков. Естественно возникает вопрос: образовалась ли эта «коллекция» свойств случайным образом или же она является продуктом эволюционных процессов и потому вполне объяснима.

Мы постараемся показать справедливость второй альтернативы. То есть мы считаем, что перечисленные выше свойства пираха вызваны, с одной стороны, ранней стадией социального развития (уровня прогресса) племени, а с другой — своеобразием (в рамках этой стадии) его жизненного уклада.

2. Общий принцип развития: преобразование нерасчлененного целого в систему его взаимосвязанных частей; Чтобы лучше понять, в чем именно выражаются различия в развитии индейца пираха и современного человека, необходимо сначала определить сущность развития как такового. На этот вопрос отвечает общий принцип развития, восходящий фундаментальному труду Г. Спенсера «Основания биологии» [Спенсер 1899], см. также [Сеченов 1952: 272—426; Werner 2004; Чуприкова 2007; Кошелев 2011]. Согласно этому принципу элементарный цикл развития синкретичного целого заключается в двухэтапном преобразовании этого целого в систему его частей. А именно: исходная гомогенная целостность сначала а) дифференцируется на несколько элементарных частей, обретающих статус самостоятельных единиц, а затем эти части б) интегрируются, образуя системное представление исходной целостности. Например, сначала в сознании ребенка стул представляется синкретично, в виде единого концепта, а далее, в процессе когнитивного развития, этот концепт сначала разделяется на части (концепты сиденья, ножек и спинки), а затем эти частные концепты объединяются в партитивную систему концептов, которая становится более развитым представлением синкретичного концепта стула.

Этот общий принцип подсказывает вполне конкретную гипотезу: в развитии индейцев пираха какие-то концепты их когнитивного представления мира все еще остаются синкретичными, недифференцированными, тогда как у современных людей они уже трансформировались в системы своих частей или свойств.

3. Вкус чая. Поясним эту мысль конкретным примером. Представим себе человека, который впервые пьет сладкий чай, ощущая его целостный вкус и не зная, что он складывается из вкуса воды, заварки и растворенного сахара. Сколько бы человеку ни говорили: жидкий/ крепкий (мало/много заварки) или несладкий/сладкий чай — он не может понять, что обозначают эти прилагательные, поскольку указываемые ими вкусовые свойства не концептуализированы — не вычленены из целостного вкусового представления чая в самостоятельные концепты-качества. При этом человек, конечно, будет отличать более сладкий чай от менее сладкого. Но охарактеризовать это отличие он сможет только общими прилагательными типа вкусный или невкусный или описательными оборотами типа «подобен сахару». Лишь когда человек начинает сам заваривать чай или наблюдать, как это делают другие, он узнаёт о данных свойствах как отдельных компонентах вкуса чая, которые можно независимо друг от друга усиливать или ослаблять. И тогда его вкусовое представление чая превращается из синкретичного в системное и он начинает адекватно соотносить с его вкусовыми компонентами соответствующие прилагательные, усваивая тем самым их значения.

А для тонких ценителей чая вкус заварки — первоначально целостный — становится (в результате их специальной деятельности — многократных совместных чаепитий, детального сравнения различных сортов чая, способов его заварки и пр.) совокупностью самостоятельных оттенков (букет чая), подобно тому как стул постепенно становится для ребенка совокупностью сиденья, спинки и ножек. Поэтому ценители чая могут уже называть и обсуждать эти оттенки по отдельности. Итак, в результате данного шага развития в их памяти появился новый уровень представления вкуса заварки — набор отдельных концептов вкусовых оттенков вместе с их именами. Благодаря этому любители чая становятся его ценителями. Они обретают способность ощущать в целостном вкусе чая систему его оттенков, располагают набором специальных терминов — имен этих оттенков и их сочетаний — для обсуждения достоинств тех или иных сортов чая.

Возникшая способность не является генетически обусловленной. Она продукт специфической совместной деятельности любителей чая. Сильно упрощая, можно сказать, что эта способность выработалась в результате многократного повторения чаепития, в процессе которого его участники пьют чай, наслаждаются его букетом и обсуждают его оттенки, называя их специальными терминами. И, конечно, человек, способный лишь различать вкусы заварки, сахара и воды, не сможет ни понять этого обсуждения и используемых в нем терминов — названий вкусовых оттенков чая, ни представить соответствующие им чувственные понятия.

Эти три уровня восприятия чая: синкретичный, на котором не разделяются вкусы заварки, сахара и воды, системный, когда они воспринимаются как самостоятельные компоненты, и системно-системный, когда во вкусе заварки различаются отдельные вкусовые оттенки, — могут служить наглядной иллюстрацией возможных различий в когнитивном и речевом развитии индейца пираха и современного человека. Например, находясь на первом (синкретичном) уровне, индеец не сможет сказать чай сладкий. Эту характеристику чая он сможет выразить лишь косвенно, аналоговым способом: чай подобен сахару — если вкус сахара ему хорошо известен.

Перейдем теперь к анализу некоторых особенностей языка индейцев и их восприятия окружающего мира.

4. Цветообозначения в пираха. Как утверждает Д. Эверетт, индейцы пираха

...видят цвета вокруг себя так же, как и мы. Однако они не обозначают видимый цвет отдельными словами, которые жестко привязаны к определенным обобщенным представлениям о цвете. Они описывают цвет целыми фразами... их перевод такой: «кровь грязная» — черный; «оно видит» или «оно прозрачное» — белый; «оно как кровь» — красный; «оно незрелое» — зеленый [Эверетт, наст, изд.: 132].

Чтобы понять, какому уровню когнитивного развития человека соответствуют такие цветообозначения, посмотрим сначала, как формируются концептуализация цветов и усвоение цветообозначающих прилагательных у современных детей.

4.1. Концептуализация у ребенка цветовых характеристик. В усвоении детьми прилагательных наблюдается один весьма показательный парадокс. В отличие от существительных и глаголов, которые ребенок почти сразу научается использовать семантически правильно (категории и имена предметов ребенок начинает усваивать с 12-ти месяцев, а категории и имена действий — на 2—3 месяца позже [Xu, Carey 1996; Xu 2007; Waxman 2008]), семантически правильное употребление прилагательных, называющих видимые ребенком цвета предмета, формируется значительно позже [Gasser, Smith 1998; Цейтлин 2009: 167; 2000: 125; Blackwell 2005]. Хотя первые прилагательные появляются в активном лексиконе ребенка уже с полутора лет, до двух с половиной — трех лет он употребляет их без какой-либо опоры на их значение, лишь имитируя речь окружающих.

Рассмотрим в качестве примера употребление ребенком цветообозначающих прилагательных красный, зеленый и др. — так называемых базовых наименований цвета («basic color terms» в терминологии Берлина и Кея [Berlin, Kay 1969], см. п. 1.10). Хорошо известно, что ребенок начинает различать цвета предметов (своих игрушек) не позднее полутора лет (см., например, экспериментальные исследования Г. Л. Розенгарт-Пупко [Розенгарт-Пупко 1948; 1963] и их описание в [Воейкова 2011: 114]). Тем не менее детям требуется еще почти полтора года, чтобы научиться семантически правильно употреблять цветообозначающие прилагательные. Этот факт отмечают многие исследователи, см. [Andrick, Tager-Flusberg 1986; Цейтлин 1996: 5—7]. С особым вниманием данный феномен изучается в [Воейкова 2011: 217—218]:

Еще Ч. Дарвин в наблюдениях за языковым развитием своих детей отмечал, что они употребляли первые цветовые прилагательные настолько неадекватно, что в течение некоторого времени он считал их дальтониками (см. об этом [Bomstein 1985: 387—388]). <...> Необходимость в подробном изучении ранних прилагательных продиктована тем, что они составляют целую группу слов, употребляемых детьми не просто ошибочно, но и необъяснимо, без всякой связи с реальными свойствами предметов... для детей характерна следующая черта: рано понимая, к каким семантическим классам относятся прилагательные, они не различают значения прилагательных внутри этих классов... ребенок редко говорит плохой вместо зеленый, но может перепутать плохой и хороший или зеленый и красный. <...> Указанные явления характерны как минимум для ряда индоевропейских языков, можно предположить, что они наблюдаются в большинстве языков, где имеется развитая система имен прилагательных [Dixon 1982; 2004].

Налицо парадокс: с одной стороны, дети в полтора года различают конкретные цвета предметов, с другой стороны, они в течение последующего года или даже полутора лет оказываются неспособными правильно называть цвета соответствующими прилагательными. И это при том, что правильные употребления цветообозначающих прилагательных ребенок слышит постоянно.

Объяснение данного парадокса заключается, на наш взгляд, в следующем. Ребенок распознает воспринимаемый им цвет в рамках синкретичного визуального образа предмета, не вычленяя его пока как самостоятельное свойство. Поэтому ребенку не с чем соотнести слышимое прилагательное (ср. пример с синкретичным представлением вкуса чая). Если перед ребенком положить красное яблоко, желтый банан, красную сливу и желтый лимон и попросить объединить фрукты по их цвету, он легко справится с этой задачей (ее можно считать вариацией экспериментов Г. Л. Розенгардт-Пупко). Иначе говоря, он, подобно индейцу пираха, вполне может описать цвет банана, сказав о нем «оно как лимон», или красного яблока, сказав о нем «оно как слива». Однако, чтобы осуществить референцию прилагательного красный к красному яблоку, необходимо, чтобы детское представление яблока было не синкретичным (в котором красный цвет не имеет самостоятельного статуса в ряду других свойств), а системным — в виде набора самостоятельных концептов-свойств (цвета, вкуса и др.), приписанных пространственной форме яблока. Тогда прилагательное красный обретет свое значение-концепт — самостоятельную перцептивную характеристику «красный» в ментальном представлении яблока — и употребление прилагательного станех семантически обоснованным.

Можно предположить, что к трем годам дифференциация конкретных значений цвета (красный, зеленый и др.) у ребенка завершается, поскольку к этому времени ошибки в употреблении цветовых прилагательных в речи детей прекращаются.

Специфика детских ошибок при употреблении прилагательных позволяет предположить, что процесс дифференциации цветового свойства предмета у ребенка идет в общем русле последовательной дифференциации и интеграции сенсорных модальностей [Бауэр 1985: гл. 5] и реализуется в два этапа. Сначала вычленяются общие свойства — цвет предмета, его размер, вес и пр. И с этого момента ребенок уже не говорит большой вместо зеленый, но может спутать зеленый и красный, большой и маленький. А затем, к трехлетнему возрасту, происходит концептуализация отдельных значений этих общих свойств. Поэтому теперь ребенок начинает употреблять прилагательные цвета, размера и др. семантически правильно.

4.2. Второй принцип развития: кооперация двух (внутренних и внешних) факторов. Далее мы будем опираться на второй принцип развития — принцип кооперации, также восходящий к труду Г. Спенсера «Основания биологии» [Спенсер 1899][166]. Согласно этому принципу развитие живого существа определяется взаимодействием двух факторов: внутреннего (генетических данных) и внешнего (влияния извне). Говоря словами И. М. Сеченова, который в своей работе «Элементы мысли» [Сеченов 1952: 272—426] развил и детально проиллюстрировал этот принцип Г. Спенсера, «всегда и везде жизнь слагается из кооперации двух факторов — определенной, но изменяющейся (нервной. —А. К.) организации и воздействия извне» [Там же: 288] (курсив автора. — А. К.)[167].

Из данного принципа следует, что прогресс человеческих сообществ определяется главным образом воздействиями извне, поскольку генетический фактор здесь один и тот же (мы не учитываем здесь возможные эффекты эпигенетического наследования).

Принцип кооперации, как мы полагаем, в полной мере применим и к процессу усвоения ребенком родного языка, ср. точку зрения Р. Якобсона:

При усвоении ребенком языка... скрещиваются природные и культурные факторы: природные свойства служат необходимой основой для приобретенных. <...> Вопрос о том, в каких пределах наследственная способность воспринимать, приспосабливать к себе и использовать язык старших соотносится с врожденным характером языковых универсалий, остается полностью спекулятивным и бесплодным. Очевидно, что унаследованные и воспринятые модели тесно связаны: они взаимодействуют и взаимно дополняют друг друга [Якобсон 1985: 389—390].

4.3. О когнитивном и языковом развитии ребенка. Проведенные выше рассуждения в полной мере подтверждают известный тезис Д. Слобина «о первичности когнитивного развития, прокладывающего путь развитию языковых средств...» [Слобин 1984: 160; Цейтлин 2000: 86]. Естественно, однако, поинтересоваться: а что прокладывает путь когнитивному развитию? Как оказалось, справедлив и противоположный тезис: усвоение ребенком лексики родного языка стимулирует его когнитивное развитие.

Так, в ряде работ [Waxman, Braun 2005; Fulkerson, Waxman 2007; Waxman 2008; Xu 2002] была установлена тесная связь между именованием и категоризацией не только у двенадцатимесячных, но даже у шести- и даже четырехмесячных младенцев. А именно: если манипуляции ребенка с игрушками сопровождаются называнием этих игрушек, процесс предметной категоризации у него идет быстрее[168]. Основываясь на этом факте, некоторые исследователи (С. Ваксман, Ф. Сю) стали говорить о доминирующем влиянии речевого развития младенца на его когнитивное развитие: «слова служат побудительными стимулами к образованию категорий» [Waxman 2008: 101; курсив автора. — А. К.]. Между тем имеются данные, свидетельствующие о самостоятельном, внелингвистическом характере процесса детской категоризации. С. Пинкер, не соглашаясь с доминирующей ролью имен, ссылается на эксперименты, проведенные с обезьянами (макаки резус) [Hauser 2000; Santos et al. 2002]. В них было установлено, что у годовалых детенышей обезьян формируются категориальные классы, «как у вас или у меня... хотя обезьяны, конечно, не знали ни слова по-английски» [Пинкер 2013: 174][169]

К этому обсуждению нужно добавить два соображения. Во-первых, у детенышей обезьян формировались категориальные классы объектов благодаря тому, что они, пусть и без лексического сопровождения, но взаимодействовали с предметами (с бутылочками пепси-колы). Эти манипуляции и послужили тем необходимым внешним фактором (воздействием извне), который в кооперации с генетическим фактором и обеспечил образование предметных категорий.

Во-вторых, в этой же статье С. Ваксман описывает свои попытки сформировать у младенцев адъективную категорию, объединяющую, к примеру, фиолетовые предметы. Ни в 12, ни в 14 месяцев подобные категории у младенцев не формировались. Этот факт дает основание для двух выводов. Во-первых, в представлении ребенка этого возраста качества еще не вычленяются из синкретической смеси свойств предмета. Во-вторых, в такой ситуации (без начальной и сугубо когнитивной дифференциации) лексика — воспринимаемые ребенком прилагательные — не способна побудить вычленение соответствующих свойств и начать формировать новую (адъективную) видовую категорию. Воспринимаемые младенцем слова могут ускорять дифференциацию лишь тех свойств, которые уже начали обособляться в результате его сугубо когнитивного развития.

Итак, начальную дифференциацию свойств предмета обеспечивает генетически фактор, а далее включается внешний фактор, который ускоряет и завершает эту дифференциацию. Если же фактор внешней среды отсутствует, то генетически начавшееся развитие останавливается и остается на прежнем синкретическом уровне.

4.4. Роль цвета в жизни современных людей и индейцев пираха. Вернемся в свете сказанного к описательному цветообозначению у индейцев пираха: черный — «кровь грязная», красный — «оно как кровь» и под. Такие аналоговые обозначения соответствуют уровню когнитивного развития ребенка, не достигшего 3 лет, у которого отдельные цвета еще на вычленились из синкретичного цветового спектра. Разумеется, индеец пираха прекрасно распознает отдельные цвета (красный, зеленый и др.). Но, подобно ребенку, он не может прямо их назвать (только опосредованно, отсылая к предмету с известным цветом). А значит, в его языке в принципе не могут появиться цветообозначающие прилагательные.

Объяснение данного вывода вытекает из проделанных выше рассуждений. Генетически ребенок пираха идентичен современному ребенку. Поэтому в его развитии возникает начальная дифференциация конкретных цветов. Но для ее усиления и завершения в кооперацию с генетическим фактором должно вступить воздействие извне. Но этого-то как раз и не происходит.

В самом деле, у современных детей имеются целых три внешних фактора, ускоряющих начавшуюся дифференциацию конкретных цветов. Во-первых, это цветообозначающие прилагательные красный, зеленый и др., которыми окружающие люди постоянно называют цвета видимых детьми предметов. Во-вторых, это активная деятельность ребенка по распознаванию цвета как такового, поскольку цвет необычайно информативен в мире современного человека. Дело в том, что этот мир в огромной степени состоит из артефактов, имеющих не натуральные, а произвольные цвета. У ребенка может быть несколько одинаковых игрушек, различающихся только цветом. Это же касается и предметов одежды, мебели, наконец, карандашей и красок, которыми ребенок рисует и т. д. И в этих случаях цвет является единственным отличительным признаком предмета, ср.: Возьми красную лошадку; Надень черные туфли и синюю рубашку; Я люблю желтые розы; Она покрасила волосы в фиолетовый цвет, а ногти — в черный и под. Цвет нередко несет конвенциональную символическую функцию (светофор). Наконец, в-третьих, это рисование цветными карандашами и красками, когда ребенок сам выбирает цвет рисуемого объекта. Как мы видим, в современном мире цвет — самостоятельный и зачастую главный отличительный признак предмета.

У ребенка пираха все иначе. Первый внешний фактор у него очевидным образом отсутствует: в языке пираха нет лексических коррелятов прилагательных красный, зеленый и под., напрямую именующих цвета. А описательные наименования цветов типа ‘оно как кровь’, конечно же, не могут выступать в этой функции. Отсутствуют и два других внешних фактора. Индейцев пираха окружает природный мир со своими естественными и неизменными (или закономерно изменяющимися) красками. Артефактов, имеющих случайный цвет, очень мало (простейшие предметы одежды, инструменты и под.). Да и их индейцы не выбирают, а получают (выменивают) более или менее случайным образом. Правда, в некоторых случаях цвет все-таки является информативным, например, зеленый цвет описывается как ‘оно незрелое’. Но и тут цвет, как правило, не является единственным критерием. Если в магазине могут продаваться, скажем, зеленые бананы, то у индейцев пираха они висят на банановом дереве, пока не пожелтеют. И их незрелость видна не только по их цвету, но и по другим признакам: цвет и состояние листьев дерева, спелость других плодов, созревающих одновременно с бананами и пр. Наконец, у индейцев пираха совершенно отсутствует склонность к рисованию, включая традицию наносить на свое тело символические узоры.

Таким образом, различные цвета в мире пираха не несут самостоятельной информационной функции. А значит, начавшаяся у ребенка пираха дифференциация синкретичного цветового спектра не получает поддержки извне и потому не трансформируется в полную дифференциацию. Повторимся: ребенок пираха, конечно же, будет различать по цвету одинаковые предметы, например два яблока — красное и зеленое. Он лишь не сможет непосредственно назвать эти цвета, поскольку они не концептуализированы в его цветовой палитре.

Справедливость проведенных рассуждений подтверждается следующим фактом. Современный человек использует для называния различных цветовых оттенков множество опосредованных обозначений: аметистовый (amethyst), бронзовый (bronze), медный (copper), морковный (carrot), каштановый (chestnut), шоколадный (chocolate), янтарный (amber). Как мы видим, они совершенно аналогичны цветообозначениям в пираха или, скажем, в языке вальбири: yalyu-yalyu — в буквальном смысле ‘кровь-кровь’, а фактически ‘выглядит как кровь’, yukuri-yukuri — ‘трава-трава’, или ‘выглядит как трава после дождя’, и под. [Дронов, наст, изд.: 317; Wierzbicka 2008: 410]. Можно полагать, что эти оттенки, ввиду своей незначительной роли в жизни современного человека (в сравнении с основными цветами), не концептуализировались в его цветовой палитре, поэтому актуализация названного оттенка в сознании осуществляется посредством актуализации типичного носителя этого оттенка. Например, в услышанном выражении шоколадный загар цвет реконструируется через представление шоколада, а не непосредственно, как при восприятии выражения красный шарф[170].

Но в сообществах современных художников или модельеров, в деятельности которых оттенки цветов (бронзовый, шоколадный, янтарный и др.) играют важную роль, эти оттенки могут выделиться в самостоятельные категории, пополняя тем самым набор основных цветов. И тогда имена этих оттенков обретут статус базовых наименований. Это значит, что в сознании художника или модельера, услышавшего выражение шоколадный гаастук, шоколадный цвет галстука будет «всплывать» сразу, без опосредованного участия шоколада — исходного носителя этого цвета.

5. Лексические показатели времени. Двухэтапный процесс усвоения детьми цветообозначающих прилагательных характерен и для других групп слов, обозначающих различные (альтернативные) значения какого-то общего свойства. Например, точно такая же путаница происходит у детей при употреблении показателей времени вчера /завтра: Мы завтра ходили в лес (Настя, 2 года 4 месяца), Я к бабушке вчера поеду [Воейкова 2011: 115—116, 173]. Объяснение этих детских ошибок аналогично. После двух лет у детей происходит первичная дифференциация целостного понятия времени на «настоящее время» и «не настоящее время». Однако последнее еще не дифференцировалось на «прошедшее-вчера» и «будущее-завтра». А значит, ребенок не имеет пока семантических оснований для употребления слов вчера и завтра и поэтому путает их.

Последующая дифференциация — разделение понятий «вчера» и «завтра» — у современного ребенка не заставляет себя ждать, поскольку мотивируется его непосредственным каждодневным опытом — суточным циклом, в котором эти понятия строго отделяются от «сегодня» и лексикой (он постоянно слышит слова вчера и завтра). Но в ментальном мире индейцев пираха соответствующие понятия отсутствуют. Их жизнь не делится на суточные циклы, ср.:

Пираха спят урывками (от пятнадцати минут до двух часов) и днем, и ночью. Всю ночь в селении стоит гул голосов. <.. .> Поскольку в разные часы дня и ночи ловится разная рыба, индейцев можно застать за рыбалкой круглые сутки. Это значит, что день и ночь не так различны между собой, как у нас, разве что видимостью. Индейца можно увидеть за рыбалкой хоть в три утра, хоть в шесть, хоть в три часа дня. <.. .> Если кто-то принесет улов в три часа ночи, то тогда же рыбу и съедят: все встанут тут же, как только рыболов вернется. <...> Индейцы встали (они пили кофе в хижине Д. Эверетта. — Л. К.) и ушли на рыбалку: пришла их очередь, потому что другая смена только что вернулась в селение и можно было взять лодки [Эверетт, наст, изд.: 92, 93,286].

Поэтому в языке пираха в принципе не может быть коррелятов столь привычных нам лексических показателей времени как вчера, сегодня, завтра, утро, вечер, неделя, месяц и под.

6. Счет и счетные слова. Отсутствие числительных в пираха считается доказанным фактом, см. [Эверетт, наст, изд.: 130—131; Дронов, наст, изд.: 314—315]. В свете проведенных выше рассуждений этот факт кажется совершенно закономерным, поскольку в своей повседневной жизни индейцы пираха вообще не используют счет, ср.:

Когда я стал наблюдать за ними пристальнее, я увидел, что они никогда не считают ни на пальцах, ни на других частях тела, ни с помощью счетных предметов [Эверетт, наст, изд.: 129—130].

В такой ситуации крайне удивительной была бы противоположная картина: наличие в пираха числительных. При том что генетическая предрасположенность к счету у человеческих младенцев, безусловно, есть (см., например, [Иванов 2008: 3]), внешний фактор (отсутствие счета и числительных) тормозит ее развитие. В то же время некоторые племена, например вальбири пользуются счетом, несмотря на то что система числительных в их языке крайне скудна [Эверетт, наст, изд.: 238]. Эта, казалось бы, парадоксальная ситуация вполне объяснима. Она, к примеру, возникает при жестовом счете, использующем пальцы рук (и ног или других частей тела), ср.:

В развитии коммуникации ребенка и в реконструированных праязыках многих семей языков пальцевые жесты выступают в качестве символов соответствующих чисел, что можно считать универсальной чертой естественных языков, где, как правило, числительное 5 означало некогда «одна рука», 10 — «обе руки» ит.п. <...>...нейропсихологи приходят к выводу о том, что язык и математика не зависят друг от друга, и к звучащему на лад Платона утверждению, согласно которому понятие числа возникает раньше, чем соответствующее ему слово [Varley et al. 2005; Brannon 2005; Dehaene 2007]. <...> Можно предположить, что это раннее понятие числа сперва воплотилось в жесте и потом лишь — в слове [Иванов 2008: 5, 7].

7. Отсутствие пассива (страдательного залога). Согласно Д. Эверетту, культура пираха базируется на принципе непосредственности восприятия. В соответствии с этим принципом практически все интересы и всё внимание индейцев фокусируется на том, что происходит «здесь и сейчас», ср.:

...пираха не хранят пищу, не планируют вперед больше чем на день, не обсуждают далекое будущее или прошлое — они сосредоточены на том, что есть сейчас, на непосредственно воспринимаемом мире. <...> Пираха просто концентрируются на том, что непосредственно их окружает [Эверетт, наст, изд.: 143, 295].

По мнению Эверетта, этот принцип предопределяет не только бытовые и культурные стороны жизни индейцев (бедность их ритуалов и устного фольклора, отсутствие художественного вымысла и т. д.), но и специфические черты их языка, в частности отсутствие рекурсии, см. [Futrell et al. 2016].

Соглашаясь в целом с этой точкой зрения, приведем один подтверждающий ее пример. Покажем, что отсутствие пассива в пираха обусловлено, скорее всего, принципом непосредственности восприятия.

Рассмотрим главную функцию пассива. Простой референциальный анализ показывает, что, в отличие от актива, называющего действие, непосредственно воспринимаемое наблюдателем (Мальчик моет машину), пассив (Дом строится рабочими) называет не действие как таковое, а лишь динамическое состояние Пациенса, подверженного этому действию (‘дом находится в стадии строительства’), т. е. сам факт происходящих с ним изменений. Поэтому пассив некорректно употреблять в ситуации, когда действие, происходящее с Пациенсом, воспринимается непосредственно. Например, если мы видим как мальчик моет машину, некорректно описать это действие пассивом * Машина моется мальчиком, поскольку воспринимаемое действие мешает трактовать мытье машины как ее состояние. В этом случае сомнительна даже фраза ?Машина моется. Она допустима лишь в ситуации, когда адресат непосредственно не видит мытья машины: скажем, ему сообщает об этом служитель мойки. Тогда эта фраза обозначает не наблюдаемое действие, а тот факт, что это действие происходит с машиной, т. е. состояние машины (‘находится в мойке’).

Аналогично фраза Дом строится рабочими сомнительна, если мы стоим перед строящимся домом и непосредственно наблюдаем действия строителей. Сомнительна в этой ситуации и фраза Дом строится, произнесенная в нейтральном контексте. Еще более показательна корректность актива Мальчик строит домик (из кубиков) и сомнительность пассива ?Домик строится мальчиком: осуществляемое Агенсом видимое действие препятствует трактовке этой фразы как обозначения состояния ‘домик строится’ (подробнее пассив рассмотрен в [Кошелев 2016: 27—37]).

Из сказанного ясно, что принцип непосредственности восприятия, царящий в мире индейцев пираха, исключает возможность трактовать действие, происходящее с Пациенсом, как состояние изменения пациенса.

8. Распознавание плоских изображений. Проведенные выше рассуждения проливают свет на отмечаемые Эвереттом трудности, возникающие у индейцев при распознавании двухмерных изображений:

Они часто поворачивают фотографии набок или вверх ногами, а потом спрашивают меня, что они, собственно, должны увидеть. Сейчас они видят много фотографий, поэтому сейчас они распознают изображения лучше, но все равно это дается им нелегко [Эверетт, наст, изд.: 270].

Исследователи из Массачусетского технологического института и Стэнфордского университета провели эксперименты с пираха по распознаванию четких, а также намеренно нечетких и искаженных изображений объектов. Вот их вывод:

Хотя пираха могли прекрасно распознавать и истолковывать неизмененные изображения, они с трудом истолковывали измененные изображения, в том числе и тогда, когда рядом с ними находился оригинал изображения. Этот результат разительно отличается от модели, продемонстрированной исследованием контрольной группы американских респондентов. Хотя данное исследование является предварительным, содержащаяся в нем информация наводит на размышления о сложности (или отсутствии опыта) визуального абстрагирования... [Там же].

Рискну предположить, что дело не в «сложности визуального абстрагирования», а исключительно в специфике обыденной жизни индейцев, в которой они почти не встречаются с двухмерными изображениями. Современного ребенка с самого раннего возраста окружают разного рода картинки: книжные иллюстрации, фотографии, картины, рисунки на одежде, на стенах домов и пр. Что не менее важно, он столь же рано сам начинает рисовать, т. е. создавать двухмерные изображения предметов по их трехмерным оригиналам. Индейцы пираха, напротив, не получают опыта ни в распознавании картинок, ни в их создании, ср.:

Если я просил их нарисовать один и тот же знак дважды, они никогда с этим не справлялись. <.. .> На занятиях мы не могли добиться, чтобы индеец нарисовал прямую линию без многочисленных подсказок, и после этого без подсказки повторить эту линию они не могли... сама идея «правильной» формы рисунка была им совершенно чужда [Там же: 131].

В мире пираха нет рукотворных двухмерных изображений — рисунков, чертежей, карт местности и пр. А значит, в их языке нет и соответствующей лексики, как именной, так и глагольной.

Следуя нашей логике, можно предположить, что индейцы пираха легко узнавали бы себя в зеркале. Живя на берегах реки Майей и постоянно взаимодействуя с ней, они с детских лет видят свое отражение (как неподвижное, так и подвижное) и, следовательно, имеют богатый опыт такого восприятия. Можно также предположить, что природные двухмерные изображения, значимые для пираха, легко ими распознаются: вид животного или дерева по отбрасываемой ими тени, плоские отпечатки следов животного на твердой и влажной земле, характерный рисунок прожилков листа и пр.

9. Представление действительности у индейцев пираха и у современных людей. Человек живет не в окружающем его мире, а в своем ментальном представлении этого мира. Как мы убедились выше, у пираха это представление существенно отлично от представления современных людей.

В одних отношениях ментальное представление пираха более синкретично, в других, напротив, более системно. Так, в их обыденной деятельности цвет как таковой не используется, поэтому в их представлении основные цвета спектра не концептуализировались. А значит, в их языке нет и не может быть имен для этих концептов. Они не используют счета в своей повседневной жизни, поэтому у них нет концептов чисел, а стало быть, и символических обозначений этих чисел (словесных или, скажем, пальцевых). Суточный цикл для них не существен, поэтому они не имеют соответствующих концептов и именующих их слов (вчера, сегодня, завтра, неделя и др.). Аналогичная ситуация и с принципом непосредственности восприятия, который обусловлен образом жизни пираха. Они живут текущими заботами. Им нет необходимости заготавливать впрок пропитание, поскольку, как только оно понадобилось, его можно добыть охотой, рыболовством, сбором съедобных растений. В их деятельности нет долговременных работ, которые заставляют думатьТ) том, что сделано ранее и что предстоит сделать в будущем. Практически все их интересы сосредоточены «здесь и сейчас».

С другой стороны, в практической жизни индейцев огромную роль играют джунгли, поэтому они знают множество видов деревьев и трав, их лечебные и другие свойства, а также приемы их обработки и использования. Поэтому в языке пираха имеется множество конкретной лексики, обозначающей эти растения и действия с ними. Эта лексика не имеет коррелятов в современных языках. И в этом, а также в других подобных аспектах пираханское ментальное представление мира гораздо более дифференцированно и системно, чем представление современных людей.

10. Об универсальности человеческих концептов. Главный вывод, вытекающий из проведенных рассуждений, заключается в следующем. Целый ряд лексических и грамматических единиц и их значений-концептов (числительные, цветообозначающие слова, категории числа, залога и пр.) обусловлен образом жизни этноса, точнее, кругом видов деятельности, осуществляемых его членами. Скажем, сначала у членов племени не было потребности в счете и в их языке отсутствовали счетные слова. Затем в процессе социального и интеллектуального развития племени эта потребность возникла. Пираха начинают считать, пусть с помощью пальцев, и в их ментальном представлении появляются концепты ОДИН, ДВА, ТРИ и т. д., получающие имена — количественные числительные. Из сказанного ясно, что эти и подобные концепты (цвета, размера и др.) никак не могут претендовать на статус универсальных человеческих концептов.

Коснемся в этом плане дискуссии об универсальности цветовых категорий. Б. Берлин и П. Кей [Berlin, Kay 1969] утверждают, что английские базисные наименования цвета black, white, red, yellow, green, blue, brown, purple, pink, orange и grey задают базовые категории, центральные члены которых универсально одни и те же для разных этносов. И хотя многие языки содержат меньшее количество имен для базовых категорий, люди способны формировать все такие категории. А. Вежбицкая придерживается иной точки зрения [Wierzbicka 2005; 2008]. Основываясь на том факте, что в некоторых языках, например в языке австралийских аборигенов вальбири, нет ни слова цвет, ни базисных имен для основных цветов, она полагает, что цветовые категории не относятся к числу человеческих универсалий. А. Вежбицкая признает, что все люди живут в многоцветном мире. Но не все воспринимают цвета концептуально. У носителей языков, не имеющих слова цвет, вопрос «какой это цвет?» не может быть задан и, по-видимому, не возникает. Д значит, люди не могут и думать о цвете.

Для Вежбицкой вопрос об универсальности концепта ЦВЕТ принципиален. Отвечая на него отрицательно, она не включает этот концепт в число своих универсальных семантических примитивов. Не соглашаясь с логикой А. Вежбицкой, П. Кей отмечает [Кау 2015], что в ряде языков отсутствуют слова размер, большой и маленький, число, количество, один, два и др. Однако несмотря на это Вежбицкая относит концепты БОЛЬШОЙ и МАЛЕНЬКИЙ, ОДИН и ДВА к универсальными семантическими примитивами.

Не имея возможности вдаваться здесь в детали дискуссии (ответ Вежбицкой см. в [Wierzbicka 2008: 419]), изложим кратко свою точку зрения. Цветовые категории можно считать универсальными лишь потенциально — в том смысле, что их начальная дифференциация из синкретичной совокупности визуальных свойств предмета имеет генетическую обусловленность. Что же касается степени развития этой первичной дифференциации, то она определяется исключительно воздействием извне — влиянием повседневной практической деятельности этноса. Так, у индейцев пираха даже основные цвета не получают статуса самостоятельных категорий (что, однако, не лишает их возможности называть цвета предметов описательно типа «оно как кровь»). Но, как мы видели выше, в п. 4.4, в сообществах современных художников или модельеров даже оттенки цветов (бронзовый, шоколадный, янтарный и др.) обретают статус базовых наименований.

В полной мере все сказанное относится и к концепту РАЗМЕР. Об этом, в частности, свидетельствует тот факт, что ребенок при усвоении слов большой и маленький некоторое время путает их точно так же, как он путает употребление цветообозначающих прилагательных [Воейкова 2011: 218]. Следовательно, степень развития этих концептов тоже обусловлена практической деятельностью и внешней средой этноса. Характерно, что патология лобных отделов коры головного мозга может приводить к регрессии — утрате в ментальном представлении человека вычленившихся концептуальных характеристик размера. Например, пациент с такой патологией успешно забрасывает мяч в любую из трех корзин, расположенных на разном расстоянии от него, но не может сказать, какая корзина является ближайшей к нему, а какая — самой далекой. Концептуальные характеристики ДАЛЬШЕ / БЛИЖЕ у него утратились, но восприятие расстояния до корзины как синкретичного компонента его целостного восприятия корзины сохранилось. Другой пациент с аналогичным поражением коры мозга безошибочно схватывал пальцами руки предметы разной величины, но не мог развести большой и указательный пальцы, чтобы показать величину схваченного предмета [Чуприкова 2015: 430—431].

Сказанное следует учитывать и при обращении к стословному списку Сводеша, в который в качестве базовых слов входят прилагательные зеленый, желтый, красный, большой, маленький, числительные один, два.

В [Кошелев 2016] мы показали, что более полутора десятков значений пассива и рефлексива в русском языке отражают различные типы процессов и действий, происходящих с живым существом или предметом. Можно предположить, что такая дифференциация обозначений окружающих человека изменений сформировалась в современном этносе в процессе его длительного социального и интеллектуального развития. Отсутствие в языке пираха подобных значений свидетельствует о синкретизме этого аспекта в их ментальном представлении мира.

В этом же ключе следует, как нам кажется, трактовать спор между Д. Эвереттом и генеративистами [Everett 2009; Nevins et al. 2009; Эверетт, наст, изд.] об универсальности рекурсии. Не имея возможности подробно рассмотреть здесь этот вопрос, отметим лишь, что, по нашему мнению, языковая рекурсия отражает концептуальную рекурсию — рекурсивное представление сложных фрагментов действительности. В современных социумах такое представление широко распространено, и поэтому языки этих социумов содержат рекурсию. У индейцев пираха подобное представление пока не сформировалось, и потому в их языке рекурсия не представлена.