Глава 14 Ценности и мышление: симбиоз языка и культуры

Один из самых удивительных разговоров о еде в моей жизни произошел, когда я ел салат в селении пираха.

Рис, фасоль, рыба и дичь, обильно политые соусом табаско и тушеные, могут в известной степени удовлетворить потребности в пище, но если вам нравится, как хрустит свежий салат-латук, то через несколько месяцев он начнет вам сниться. Единственной нашей связью с внешним миром был самолет миссионеров, который раз в восемь недель завозил нам почту и припасы. Когда он прилетел в очередной раз, я передал записку для одного коллеги-миссионера. В ней я смиренно и покорнейше просил прислать мне следующим рейсом немного листьев салата и овощей. Спустя два месяца груз прибыл.

В тот вечер я сидел за столом и впервые за долгое время ел салат из помидоров и капусты. Пришел Ахоапати (Xahoapati) и ошеломленно уставился на мою трапезу:

— Для чего ты ешь листья? Разве у тебя нет мяса?

Пираха очень щепетильны в вопросах еды и считают (как и мы, в определенной мере), что суть человека видна по тому, что он ест.

Я заверил его:

— Нет, у меня много консервов. Но я люблю эти листья! Я не ел их уже много лун!

Мой друг-пираха посмотрел на меня. Потом на листья. Потом снова на меня.

— Пираха не едят листьев, — сообщил он, — Вот поэтому ты и не говоришь на нашем языке хорошо. Мы, пираха, хорошо говорим на нашем языке, и мы не едим листьев.

Он ушел, вероятно, полагая, что только что дал мне ключи к изучению его языка. Однако мне связь между поеданием салата и говорением на пираха показалась непостижимой. О чем он хочет мне сказать? О связи между моей едой и языком, на котором я говорю? Глупости!

Вот только слова Ахоапати продолжали меня преследовать, как будто в них был заключен какой-то полезный совет, который надо понять.

Затем я обнаружил еще одну удивительную вещь. Пираха разговаривали со мной, а потом поворачивались друг к другу и обсуждали меня так, словно меня рядом не было. Однажды Ипооги спросил меня в присутствии других индейцев:

— Дэн, скажи, ты не мог бы дать мне спичек?

— Конечно, вот!

— Отлично, он дает нам две спички. Теперь я попрошу у него полотно.

Зачем они говорили в моем присутствии так, будто я их не понимаю? Ведь я только что ответил на просьбу, показав им, что я понимаю их. Что же я упустил из виду?

С точки зрения пираха, их язык происходит из их образа жизни и из их отношений с другими пираха. Они не воспринимали мои правильные ответы на их вопросы как признак владения языком (точно так же, как я не считаю, что мой телефон с автоответчиком — носитель английского языка). Для индейцев я был чем-то вроде попугаевара, которых так много водится по берегам Майей, а то, как я «говорил», было для некоторых из них этаким забавным курьезом или трюком. Я, в сущности, не говорил вовсе[60].

Я не утверждаю, что у пираха есть теория о связи языка и культуры (хотя и не утверждаю, что ее у них нет). Все же могу сказать, что их вопросы и действия стали катализатором для моих размышлений на эту тему.

Как и в случае с большей частью необычных высказываний и поступков, свидетелем которых я был в селении, я понял: Ахоапати говорил мне больше, чем я мог сначала понять. Его слова означали: чтобы говорить на пираха, надо жить в культуре пираха. Среди современных лингвистов есть несколько человек, которые (в духе Эдварда Сепира и Франца Боаса, великих новаторов начала XX в.) считают, что культура нетривиальным образом воздействует на грамматику. Мои доводы, впрочем, не такие, как у остальных — даже в этом меньшинстве. Сложности при переводе Библии на пираха были в основном вызваны взаимосвязями языка и общества этого народа, из-за которых даже грамматику как составную часть языка нельзя понять без одновременного изучения языка и культуры. Я считаю, что это верно для всех языков и обществ, не только для пираха. Язык — это результат сложного взаимодействия общественных ценностей, теории коммуникации, биологии, физиологии, физики (физических аспектов фонетики и врожденных ограничений человеческого мозга) и человеческого мышления. Верно это, на мой взгляд, и в отношении грамматики — двигателя языка.

В современной лингвистике, равно как и в основной массе исследований по философии языка, при изучении человеческого общения принято отделять язык от культуры, однако в результате они не могут подойти вплотную к языку как «естественному явлению» (в формулировке философа Джона Сёрля). Начиная с 50-х гг. XX в., многие языковеды и философы характеризовали язык почти исключительно в рамках математической логики, как будто для понимания языка как такового неважно, что у него есть значение и на нем говорят люди.

Язык — это, возможно, высочайшее достижение Homo sapiens. Как заметил Сёрль, создав язык, люди приходят к согласию о том, как именовать, характеризовать и классифицировать мир вокруг них. Эти соглашения затем становятся фундаментом для прочих соглашений и договоров в обществе. Следовательно, общественный договор по Жан-Жаку Руссо не является договорной первоосновой человеческого общества (по крайней мере, не в том виде, в каком это представлял сам Руссо). Такая первооснова — язык. С другой стороны, язык — не единственный источник общественных ценностей. Важную экстралингвистическую роль играют традиция и биология; многие ценности в обществе передаются без помощи языка.

Биологи (в частности Эдвард Уилсон [Е. О. Wilson]) проиллюстрировали, что некоторые наши ценности обусловлены тем, что мы живые существа вообще и приматы в частности. С биологией тесно связаны наши потребности в дружеских отношениях, еде, одежде, укрытии.

Кроме того, ценности могут возникать на основе личных, семейных или культурных традиций и обычаев. Допустим, целый ряд людей склонен лежать на диване, есть жирную пищу и смотреть телевизор (в особенности, телепередачи о еде); в английском языке такие люди обозначаются идиомой couch potato (букв, ‘диванный картофель’). Подобный образ жизни никак нельзя назвать здоровым, однако есть люди, которым он нравится. Почему? Причина, наверное, хотя бы отчасти кроется в биологии. Видимо, наши вкусовые рецепторы хорошо реагируют на тактильные ощущения и вкус жирной пищи (например кукурузных чипсов и густого соуса), наши тела склонны экономить энергию (отсюда и притягательность мягкого дивана), а нашему разуму нравится сенсорная стимуляция (бег мужчин за мячом, дефиле женщин в бикини, огромные пустынные ландшафты или последнее творение Эмерила Лагасси[61]).

Но подобное не слишком здоровое времяпрепровождение не объясняется одной лишь биологией. В конце концов, не каждый из нас диванный домосед. Почему же одни люди удовлетворяют биологические склонности так, а другие — иначе (может быть, даже не нарушая здорового образа жизни)? Такое поведение не усваивается посредством языка, а передается личным примером в отдельных семьях или иных социальных группах.

Образ жизни диванного домоседа — это один из множества примеров передачи культурных ценностей без помощи языка. Конкретные ценности такого рода, а также чисто биологические ценности (укрытие, одежда, еда, здоровье) складываются в единое и цельное пространство языка и культуры, посредством которых мы истолковываем окружающий мир и говорим о нем. Часто мы думаем, что наши Ценности и их языковое выражение совершенно «естественны», но это не так. Они во многом следствие случайности — того, что мы родились и выросли в конкретном обществе, в определенной культуре.

Пираха часто позволяют своим собакам есть с собой из одной миски или тарелки. Кому-то от этого сделается дурно, а другие не видят в этом ничего плохого. Лично я едва ли в обычных условиях стал бы есть вместе с собаками. Своей собаке я даю корм с рук и иногда, забывшись, могу после этого сесть за стол, не помыв руки, — но дальше этого я никогда не заходил. Я знаю людей, которые, закончив трапезу, дают собакам вылизать тарелки дочиста, полагая, что в посудомоечной машине все и так стерилизуется. Сам же я никогда не позволю собаке сидеть со мной за одним столом и есть из моей тарелки. Я не могу себе этого позволить, потому что опасаюсь болезнетворных микробов. С другой стороны, у меня нет прямых доказательств существования микробов. Я не уверен, что смогу каким-либо образом, если меня спросят, доказать существование микробов или описать их свойства. Но я все равно верю в их существование, поскольку знание о микроорганизмах и их связи с болезнями — результат воспитания в моей культуре. Замечу: я не знаю, могут ли микроорганизмы собак заразить человека, но все же мой культурно обусловленный страх перед микробами делает перспективу разделить стол и пищу с псами весьма непривлекательной.

Пираха, как и многие другие народы мира, не верят в существование микробов. Как следствие, они не испытают отвращения, если собака начнет есть с их тарелки. Собаки — союзники пираха в борьбе за выживание в джунглях, и эти люди их любят. Потому, не ведая о микробах и не веря в них, пираха нисколько не брезгуют совместной трапезой с домашними собаками.

Конечно, лингвистам, антропологам[62], психологам, философам и многим другим исследователям это известно. Соответственно, все, что сказано мною выше о культурных ценностях и языке, совсем не ново — но до разговора с Ахоапати я в целом не понимал значимости этих идей.

Как мы уже знаем, пираха высоко ценят непосредственный опыт и наблюдение. В этом смысле они чем-то похожи на жителей штата Мирсури, неофициальный девиз которого — «Покажи-ка мне» (Show me). Однако, в отличие от миссурийцев, они согласятся не только с фразой: «Пока не увижу — не поверю», но и с обратным утверждением: «Пока не поверю — не увижу». Если вы захотите рассказать индейцам-пираха о чем-нибудь, они наверняка захотят узнать, откуда у вас такие сведения, а особенно — есть ли у вас непосредственные доказательства ваших утверждений.

Поскольку для пираха сновидения и общение с духами — это непосредственный опыт, они часто о них говорят. Для них разговор о духах и всем, что с ними связано, — это разговор не о вымысле, а о реальных событиях. Единственно важным условием для того, чтобы их духовная жизнь объяснялась принципом непосредственности опыта, является вера в духов. Это условие легко соблюсти.

Приведу небольшое изложение сна, записанное Стивом Шелдоном со слов индейца-пираха. В этом рассказе нет ничего особенного: пираха не придают своим снам мистического значения. Сновидения — это такой же опыт, как и все остальное, хотя сон может быть связан с опытом не только на реке Майей или нижней «границе» (bigi), но и в каких-либо иных местах.

Казимиру видит сон

Информант: Кабоибаги (Kaboibagi)

Запись и транскрипция: Стив Шелдон

Аннотация: Данный текст — описание сна, увиденного рассказчиком. Ему снится бразильянка, жившая в прошлом около селения пираха, очень крупная женщина.

1. Ti xaogii xaipipaabahoagaihiai kai.

Я видел сон о его жене.

2. Ti hai xaogii xaixaaga apipaabahoagai.

Я затем о бразильянке видел сон.

3. Хао gaxaiaiao xapipaaba хао hi gia xabaati.

Она говорила во сне. Ты останешься с бразильцем.

4. Gixa hi xaoabikoi.

Ты останешься с ним.

5. Ti xaigia хао xogigio ai hi xahapita.

В отношении ко мне, соответственно, большая бразильянка исчезла.

6. Xaipipaa kagahaoogi poogihiai.

Потом я видел сон о папайях и бананах.

Отсутствие перехода между первыми пятью строками и шестой строкой было бы любопытно, если бы мы подходили к этому сновидению, как к обычному рассказу. Однако на самом деле это просто подробное изложение действий говорящего. Разумеется, пираха не путают сон и явь, однако и то и другое они категоризуют примерно одинаково — как типы приобретенного и увиденного опыта. Этим они иллюстрируют принцип непосредственности опыта.

Итак, культура и язык переплетены множеством разных способов в любом обществе и у всех народов. То, что культура может влиять на грамматику, не противоречит мысли, что и грамматика вполне может влиять на культуру. По сути, выделение различных типов отношений между культурой и грамматикой — первоочередная и полезнейшая задача для лингвистики и в целом антропологии.

Воздействие грамматики на культуру может быть самым разным, и иногда оно может проявляться в таких очевидных явлениях, как обозначение правой руки. Я обнаружил это в один из бесчисленных дней, когда я сидел за столом и работал с Кохои:

— Хорошо. Вот это рука, которую американцы называют «левая рука» (left hand). Бразильцы называют ее mao esquerda. Как ее называют пираха?

— Рука.

— Да, я знаю, что это рука. Но как вы говорите «левая рука»?

— Твоя рука.

— Нет. Вот смотри. Вот твоя левая рука. Вот твоя правая рука. Вот моя левая рука. Вот моя правая рука. Как ты это называешь?

— Вот это моя рука. Это твоя рука. Вот это моя другая рука. Это твоя другая рука.

Было ясно, что опрос информантов на тему того, как они отличают одну руку от другой, ничего не дает. Я был не в силах понять, почему так тяжело выяснить обозначения левой и правой рук.

Я понял, что надо перекусить. Я объявил перерыв, и мы с моим учителем выпили растворимого кофе с печеньем. Я решил попросить Кохои поработать со мной еще раз. Если же он не сможет мне помочь и во второй раз, придется придумывать что-то совершенно иное. Как же, спрашивал я себя, я буду переводить Библию на язык пираха, если я даже не могу выяснить простейшие обозначения типа «левая рука» и «правая рука». Что ж такое... Я был вне себя от раздражения, но, по крайней мере, Кохои согласился поработать со мной еще раз, и я начал опрашивать его по той же схеме:

— Мао esquerda.

И тут он ответил:

— Рука находится вверх по реке.

Я был совершенно разочарован: и как это вообще понимать? Он что, надо мной издевается?

Я указал на правую руку.

— Рука находится вниз по реке.

Я подумал: «Сдаюсь», — и стал задавать вопросы по другой теме. После этого я несколько дней подряд считал себя совершенно некомпетентным в полевой лингвистике.

Прошла неделя. Я присоединился к охотникам, и примерно в двух милях от селения мы наткнулись на развилку на тропе. Каа’аоои (Kaaxaooi) закричал из арьергарда: «Кохои, иди вверх по реке!». Кохои повернул направо, хотя Каа’аоои не сказал: «Поверни направо».

Потом направление нашего движения поменялось. Кохои оставался во главе колонны, и один из охотников сказал ему: «Поверни вверх по реке». На этот раз он повернул налево, хотя приказ был тот же.

Как я заметил, на протяжении всей охоты направления обозначались или применительно к реке (вверх по реке, вниз по реке, к реке), или применительно к джунглям (в джунгли). Пираха — в отличие от меня, полностью потерявшего ориентацию в пространстве, — знали, где находится река. По-видимому, они все ориентировались по известным им географическим объектам, а не по положению тела, в отличие от нас, привыкших указывать направление по левую или правую руку.

Я не понимал этого; а слов, означающих левую и правую руки, я в их языке так и не нашел. Но когда я обнаружил, что они ориентируются по реке, мне стало ясно, почему пираха, посещая города вместе со мной, чуть ли не первым делом спрашивали: «Где здесь река?» Им нужны были ориентиры в пространстве.

Только много лет спустя я прочитал интереснейшую работу, написанную коллективом авторов из Института психолингвистики им. Макса Планка (г. Неймеген, Нидерланды) под руководством д-ра Стивена Левинсона (Stephen С. Levinson)[63]. Изучая различные культуры и языки, коллектив Левинсона обнаружил два больших типа обозначения направлений в культурах и языках. Во многих культурах, в частности американской и европейских, ориентирование на месте относительно и зависит от положения нашего тела (например, слева или справа); некоторые авторы называют это эндоцентрической ориентацией. У других народов, таких как пираха, ориентирование в пространстве связано с объектами, находящимися вне человеческого тела (экзоцентрическая ориентация).

Очевидно, система указания направлений, принятая народом пираха, отличается от того, как в пространстве ориентируется средний американец. Однако даже в английском языке можно использовать «абсолютную» систему направлений, близкую к системе пираха: мы можем сказать: The United States is north of Mexico ‘Соединенные Штаты находятся к северу от Мексики’ или When you get to the stop sign, turn west ‘Когда дойдете до дорожного знака «стоп», поверните на запад’[64]. Направления по компасу близки к направлениям по течению реки у пираха: и те и другие привязаны к миру вокруг говорящего. Различие в том, что английский, как и многие другие языки (но не пираха), также содержат систему направлений, ориентированную на человеческое тело, — поверните налево, идите прямо, идите вперед (англ, straight ahead ‘прямо вперед’), поверните направо и пр. Эта система может быть полезна, однако необходимо, чтобы слушающий знал местонахождение говорящего и ориентацию его тела в пространстве; в противном случае он не сможет следовать указаниям говорящего. Часто это трудно осуществлять на практике. Допустим, говорящий стоит перед вами. Тогда то, что для него слева, для вас — справа, то, что он видит впереди, для вас — позади. Говорящий может и не быть в поле зрения (например, вести телефонный разговор), и тогда положение его тела неизвестно слушающему. Такая «относительная» система направлений, ориентированная на человеческое тело, в ряде ситуаций эффективна, однако она неточна в самой своей основе и иногда может вводить в заблуждение.

Итак, в английском языке есть и внешняя, эффективная, и внутренняя (телесная и иногда приводящая к неточностям) системы координат. Сохранение обеих систем связано во многом с историей и культурами англоговорящих стран. У пираха же нет телесной эндоцентрической системы. Они пользуются только недвусмысленной внешней системой (хотя, конечно, у них есть преимущество: они всегда находятся рядом с рекой, по отношению к которой и определяют свое местоположение). По этой причине им приходится осмыслять свое положение в мире более явно, подробно и последовательно, чем мы. В свою очередь, это значит, что язык заставляет пираха осмыслять мир иначе, чем мы.

Скрытый смысл этого открытия в том, что язык и культура не изолированы друг от друга с когнитивной точки зрения. Необходимо в то же время остерегаться далеко ведущих выводов. К примеру, из того, что название «кока-кола» в испанском и португальском языках употребляется в женском роде, не стоит делать вывод о том, что мексиканцы и бразильцы считают кока-колу существом женского пола. Точно так же, если в языке пираха нет числительных, это отнюдь не значит, что его носители не умеют считать (например, по пальцам рук и ног). Полагать так — значит злоупотреблять идеей о том, что язык определяет мышление.

Вокруг этой идеи всегда было много споров. Она известна под множеством разных имен: гипотеза лингвистического детерминизма, гипотеза лингвистической относительности, гипотеза Уорфа, гипотеза Сепира — Уорфа. В наши дни ее создателем, как правило, называют именно Бенджамина Ли Уорфа, который одним из первых начал много и подробно писать о примерах того, как язык определяет мышление, однако имя Эдварда Сепира продолжает ассоциироваться с идеей о глубоком влиянии языка на культуру. Сепир был основателем американской лингвистики. Кроме того, он так же, как и Рут Бенедикт, Маргарет Мид и другие американские антропологи, был учеником человека, которого иногда называют отцом американской антропологии — Франца Боаса, антрополога (в прошлом физика) из Колумбийского университета (г. Вашингтон). Выводы Сепира о функциональном взаимодействии языка, культуры и процесса когниции (cognition-language-culture interface) основаны на гигантском опыте полевых исследований: Сепир много работал с языками Северной Америки, изучал культуру и историю этих народов, взаимоотношение их языков и культур. В своей знаменитой работе «Статус лингвистики как науки» он пишет:

Люди живут не только в материальном мире и не только в мире социальном, как это принято думать: в значительной степени они все находятся и во власти того конкретного языка, который стал средством выражения в данном обществе. Представление о том, что человек ориентируется во внешнем мире, по существу, без помощи языка и что язык является всего лишь случайным средством решения специфических задач мышления и коммуникации, — это всего лишь иллюзия. <...> Два разных языка никогда не бывают столь схожими, чтобы их можно было считать средством выражения одной и той же социальной действительности[65].

По Сепиру, язык влияет на то, как мы воспринимаем окружающее. По его мнению, то, что мы видим и слышим в повседневной жизни, обусловлено тем, как мы говорим о мире. Это поможет нам понять, почему, идя по джунглям и увидев, как пошевелилась ветка, я скажу, что она сдвинулась с места сама, а аборигены-пираха скажут: «Мы видели, как дух сдвинул ветку». Сепир утверждает даже, что наша картина мира сконструирована с помощью языка, так что «реального мира», который мы могли бы воспринимать не через фильтр языка, объясняющий нам увиденное и его смысл, вообще не существует.

Если Сепир и Уорф правы, то это имеет большое скрытое значение для философии, лингвистики, антропологии, психологии и других областей знания. Уорф даже утверждал, что западная наука в целом является следствием грамматических ограничений в европейских языках. Может ли быть так, что априорные категории морали в философии Канта на самом деле артефакт, вызванный дистрибуцией существительных и глаголов в немецком языке? Может ли оказаться, что теория относительности Эйнштейна — тоже? Какими бы маловероятными ни представлялись подобные гипотезы, они возникли на основе предположений Уорфа.

Гипотеза Сепира-Уорфа ставит перед лингвистикой и антропологией научные вопросы, чтобы мы могли узнать, как языки заставляют нас по-разному осмыслять мир. В этой концепции подразумевается симбиоз языка и мышления, а в сильной версии гипотезы (лингвистический детерминизм), которую, впрочем, не принимает практически ни один исследователь, мышление вообще не может выйти за пределы языка. Говорение на каком-либо конкретном языке может наделить наще мышление непреложным преимуществом, а может оказаться для него помехой (в зависимости от языка и характера задачи). Согласно слабой версии (или слабой форме) гипотезы, получившей некоторое признание, мы можем, мысля, «выходить за рамки языка» (think out of the language box), но, как правило, этого не делаем, поскольку даже не воспринимаем влияние языка на наше мышление. Подтверждение этой версии находят на своем опыте даже те люди, которые открыто отвергают гипотезу Сепира-Уорфа.

Приведем пример того, как у разумных людей могут возникать «разногласия» по поводу идеи о влиянии речи на мышление. Американское лингвистическое общество издает четкие директивы против сексизма в языке. Это значит, что по крайней мере некоторые из членов этого общества полагают, что речь влияет на мышление в полном или хотя бы частичном соответствии со слабой формой гипотезы Сепира-Уорфа. Другие его члены, наоборот, отвергают гипотезу Сепира-Уорфа практически в любой формулировке. Меня в этой ситуации восхищает то, что и сторонники, и противники гипотезы единодушны в вопросе политически корректного и гендерно-нейтрального языка: по их мнению, Американское лингвистическое общество должно повсеместно его продвигать. К примеру, один из этих языковедов может критиковать гипотезу лингвистической относительности и одновременно тщательно следить, чтобы в его статье для обозначения лиц обоих полов использовалось только местоимение they ‘они’ или формы типа s/he ‘она/он’, но ни в коем случае не местоимение he ‘он’ (ср.: If anyone wants this job, they can have it ‘Если кто-то хочет устроиться на эту работу, они могут ее получить’ vs. If anyone wants this job, he can have it ‘Если кто-то хочет устроиться на эту работу, он может ее получить’). Это происходит не просто потому, что гендерно-нейтральная речь вежливее, чем гендерно-специфичная (указание в речи на половую и социальную роль человека). Люди стали оказывать давление на английский язык с целью изменить его потому, что они считают: не важно, есть в этом намеренное оскорбление или нет, вежливо так сказать или нет, — то, как мы говорим, влияет на то, как мы думаем о других.

Я прочитал немало психолингвистических работ и знаком со свидетельствами довольно многих людей в пользу того, что язык влияет на мышление. Это позволяет мне сделать вывод, что слабая форма гипотезы Сепира-Уорфа — вполне разумная и обоснованная идея. В то же время я считаю, что эта гипотеза подтверждается не в том смысле, в каком этого хотели бы некоторые. Например, с ее помощью, по-ви-Димому, нельзя объяснить отсутствие счета в языке пираха. Если принять гипотезу Сепира-Уорфа для объяснения того, почему они не умеют считать (потому что у них нет числительных), некоторые факты остаются необъясненными.

В мире было и остается много языков с крайне скудными системами числительных, однако люди, на них говорящие, умеют считать и (под социально-экономическим давлением) позаимствовали в окрестных языках числительные для торговли. Таковы, например, австралийские аборигены из племени вальбири (Warlpiri). Пираха же, несмотря на двести с лишним лет торговых сношений с бразильцами, не позаимствовали ни одного числительного, чтобы облегчить себе торговлю. Если описывать счет у пираха в рамках идей Уорфа, то можно прийти к такому заключению: незачем заимствовать слова для выражения понятий, ставших полезными, потому что если таких слов не было с самого начала, значит, соответствующие им понятия просто не нужны. Из такого описания можно сделать неверный вывод, что без слова нет понятия. На самом деле подобное описание в рамках строгой гипотезы несовместимо с наукой, а наука во многом представляет собой обнаружение и открытие понятий, для которых раньше не было слов.

Гипотеза Сепира-Уорфа не может дать цельного описания всего диапазона необычных явлений в языке и культуре пираха, таких как отсутствие цветообозначений, кванторов или числительных, простая система терминов родства и пр.

Наши попытки описать взаимодействие языка пираха с культурой этого народа должно находиться в контексте соответствующих научных знаний. Следует кратко обрисовать различные точки зрения на взаимоотношение грамматики, когниции и культуры. Ср. таблицу:

Связь когниции, грамматики и культуры

Непосредственная связь / Соответствующая лингвистическая теория

1. когниция —> грамматика / Универсальная грамматика Хомского

2. грамматика —> когниция / Теория / гипотеза лингвистической относительности (Уорф)

3. когниция —> культура / Книга Брента Берлина и Пола Кея о цветообозначениях в различных языках[66]7

4. грамматика —> культура / Работа Грега Урбана о дискурсивно-ориентированной культуре (discourse-centered culture)[67]

5. культура —> когниция / Долговременное воздействие культурных ограничений поведения на мыслительный процесс

6. культура —> грамматика / Этнограмматика; отдельные формы, структурированные посредством культуры

Как нам всем известно, при попытке понять взаимодействие и взаимовлияние культуры, когниции и грамматики следует избегать упрощений в понимании того, что формирует «человеческий опыт». В то же время полезно и необходимо начинать с определенной идеализации или намеренного упрощения, благодаря которому можно сконцентрировать внимание на наиболее заметных точках соприкосновения этих трех областей, ненадолго упуская из виду остальные. Такой подход может помочь в плотной работе с таким сложным материалом.

Первая строка в таблице, приведенной выше, обозначает случаи, в которых когниция (под нею я понимаю в широком смысле структуры мозга или сознания, необходимые для мышления, или само мышление) управляет грамматикой. Идея универсальной грамматики, предложенная Ноамом Хомским, который в течение нескольких десятков лет сосредотачивал свое внимание исключительно на воздействии когниции в широком смысле на грамматику, призвана ответить на вопрос, как когниция ограничивает грамматику человеческого языка.

Согласно его универсальной грамматике, у всех языков мира, по сути, одна грамматика, допускающая варьирование по сравнительно небольшому набору «принципов и параметров»[68]. Если ребенок растет в языковой среде, слыша какой-то определенный язык, этот опыт словно по щелчку выключателей порождает те или иные свойства в его формирующейся грамматике. Допустим, вы родились в Бразилии и с самого рождения вокруг вас все говорят по-португальски.

Тогда, если рассуждать с позиции универсальной грамматики, в детстве вы приобрели параметр «нулевого подлежащего» («null-subject» parameter), т. е. для вас подлежащее не является обязательным членом предложения. Поэтому в португальском языке предложение наподобие Saw me yesterday ‘Видел/видела/видели меня вчера’ будет грамматически правильным, а в английском — неправильным. Кроме того, в португальском языке глаголы содержат больше информации о характере подлежащего (по крайней мере, о числе и лице), чем в английском, и т. д. и т. п. Среди всех теорий о взаимоотношении грамматики и когниции эта научная традиция, бесспорно, была самой влиятельной.

Вторая строка символизирует научную традицию Сепира-Уорфа, рассматривающую взаимосвязи грамматики и когниции с позиции того, как грамматика, т. е. структура нашего языка, может влиять на наше мышление.

Имена, приходящие на ум в связи с третьей строкой, — Брент Берлин и Пол Кей. Оба они являются почетными профессорами Калифорнийского Университета в Беркли. Цель их работы — доказать, что классификация цветообозначений во всех культурах ограничена физической способностью человеческого мозга воспринимать тона, оттенки и относительную яркость цветов. Это нейропсихологическое ограничение приводит к ограничениям в классификациях цветов во всех культурах.

Четвертая строка представляет точку зрения лингвистических антропологов, таких как Грег Урбан (Пенсильванский Университет). В своей работе Урбан утверждает, что язык может интересным образом и почти незаметно влиять на культуру. В частности, один из его примеров посвящен сопоставлению того, как пассивные (John was seen by Bill ‘Джон был увиден Биллом’) и активные (Bill saw John ‘Билл увидел Джона’) залоговые конструкции влияют на концепт героя в различных обществах.

Согласно Урбану, в некоторых языках доля пассивных предложений или клауз в естественном устном и письменном дискурсе выше, чем доля предложений с активным залогом. В других языках, наоборот, активный залог в предложениях встречается чаще. Урбан утверждает, что при естественном преобладании пассивных конструкций герои повествований чаще и естественнее воспринимаются не как инициаторы действий, а как те, в отношении кого эти действия предпринимаются. Такие герои воспринимаются как люди более пассивные, чем герои в повествованиях, написанных на языках, в которых преобладает активный залог. В языке без пассивных конструкций мы встретим предложения вида The man killed the jaguar ‘Человек убил ягуара’ или The jaguar killed the man ‘Ягуар убил человека’, но не The man was killed by the jaguar ‘Человек был убит ягуаром’. Когда выполняется какое-либо действие, центральной фигурой является деятель.

С другой стороны, в языке, для которого более характерны пассивные конструкции, деятель в меньшей степени является основной фигурой повествования. Так, если мы сопоставим активные и пассивные конструкции, периодически встречающиеся в повествованиях, например The man killed the jaguar ‘Человек убил ягуара’ и The man was killed by the jaguar ‘Человек был убит ягуаром’ (или, что даже более вероятно для пассивных конструкций, The man was killed ‘Человек был убит’), мы быстро обнаружим: в пассивном залоге роль «человека» приуменьшается. Центральной фигурой повествования становится не субъект или деятель, а объект действия, в данном случае — ягуар. Подобные противопоставления могут работать рука об руку с культурой, порождая или героя, находящегося в центре повествования, или повествование, в котором деятель не слишком значим, находится не в центре повествования и, соответственно, не вполне героичен.

Поскольку в пираха пассивных конструкций нет, основные герои повествований, таких как рассказ о пантере, являются активными инициаторами действий. Они герои в большей степени, чем их аналоги в языках с преобладанием пассивного залога (я не даю примеров подобных языков, поскольку лишь передаю основную мысль теории Урбана простыми словами; на мой взгляд, примеры таких языков могут оказаться сложнее, чем принято считать в рамках этой теории). В любом случае это подчеркивает то, насколько важно одновременное изучение языка и культуры вместо изучения их по отдельности. Эта теория, как и моя работа (хотя они исходили из противоположных предпосылок и двигались навстречу друг другу), противоречит традициям как современной лингвистики, так и в значительной мере современной антропологии.

В пятой строке представлено изучение того, как культура может воздействовать на когницию. Отличный пример этого — язык пираха. Как было сказано выше, отсутствие в нем системы счета является Результатом культурных ограничений, однако этот побочный продукт культуры влияет на когнитивные способности пираха: взрослые, прожив всю жизнь в мире без чисел, почти не могут научиться считать.

Наконец, в последней строке таблицы представлены работы других авторов (в том числе и мои) на тему того, как культурные ценности могут на местном и глобальном уровне влиять на формирование предложений, словообразование и словоизменение, фонологию[69]. Эти исследования также неоднозначны и противоречат многим знаниям, накопленным в лингвистике. Например, именно для этого нужно исследовать принцип непосредственности восприятия.