Никулин А. В. Насколько необычен язык пираха?[146]

Не так уж часто научные работы в области лингвистики оказываются интересными людям, никак с этой наукой не связанным. Как правило, сенсационными становятся, наоборот, не совсем корректные (а то и псевдонаучные) заявления о языках — от расхожего мифа про пятьдесят эскимосских обозначений для снега (однажды такой пример неосторожно привел в своей работе антрополог Франц Боас в 1911 г.[147], а публично его развенчали только через несколько десятков лет[148] 1 2 3) до откровенной лженауки («этруски — это русские», «в Атлантиде говорили по-баскски»).

Но статья Даниэла Эверетта, вышедшая в 2005 г. в журнале Current Anthropology[149], произвела в некоторых кругах поистине колоссальный фурор. Самые разнообразные СМИ пестрили заголовками, так или иначе дававшими понять: речь в тексте заметки пойдет об уникальном языке и об уникальной культуре.

Так что неудивительно, что после публикации этой статьи языку пираха уделили особое внимание некоторые скептически настроенные лингвисты. Часть из них отправилась в Бразилию проводить полевые исследования с индейцами пираха; другие опирались в своих работах только на чужие опубликованные труды (в основном самого Эверетта), придирчиво выискивая в них противоречия.

Самым сильным — и самым спорным — стало предположение Эверетта о том, что отдельные грамматические особенности языка пираха объясняются не чем иным, как так называемым принципом непосредственности восприятия (далее я буду сокращенно называть его ПНВ). В этой книге о ПНВ довольно подробно говорится во второй главе. Ниже я попробую изложить альтернативные взгляды на особенности языка пираха, а также то, что об этих взглядах думает сам Эверетт.

Здесь и далее, если не указано иначе, приводимые примеры и рассуждения с критикой гипотез Эверетта взяты из работ Невинса, Песецки и Родригис[150], а точка зрения самого Эверетта иллюстрируется примерами и утверждениями из его диссертации, упомянутой выше статьи в Current Anthropology, а также статьи, где он отвечает Невинсу, Песецки и Родригис на их критику[151].

Данные языка пираха и вложенные конструкции. Разумеется, основным тезисом Эверетта, которое пытаются опровергнуть ученые, стало утверждение об отсутствии в пираха вложенных конструкций — нанизанных посессивов (вроде «дом отца девочки»), а также придаточных предложений разных типов. Кроме того, согласно Эверетту, тем же принципом объясняется отсутствие в языке пираха числительных и прочих счетных слов, относительных глагольных времен, простых цветообозначений, а также примитивность пираханской системы местоимений. Конечно же, каждая из этих языковых особенностей привлекла к себе повышенное внимание лингвистов.

В этом послесловии я намеренно избегаю слова «рекурсия», поскольку к нему тоже можно придраться. Так, в некоторых недавних разновидностях порождающей грамматики (например, в минималистской программе[152]) принято считать, что предложения склеиваются из более мелких единиц при помощи так называемой операции Merge; таким образом, любое предложение длиннее двух слов строится путем применения операции Merge к результату операции Merge. Поэтому последователи этих разновидностей порождающей грамматики усматривают рекурсию в формировании любого предложения длиной больше двух слов в любом языке, а в языке пираха, безусловно, есть предложения длиннее двух слов. Но Эверетт в своей статье в Current Anthropology и не утверждает, что в пираха отсутствует рекурсия; речь идет только об особом типе вложенных конструкций: согласно Эверетту, как можно понять из текста статьи и из приводимых им примеров, в пираха запрещено вложение синтаксических конструкций одного и того же типа (причем считаются только конструкции, содержащие хотя бы два слова). Например, значение обладателя (как в русском словосочетании книга друга) в пираха не может быть выражено словосочетанием с указанием на обладателя этого обладателя (книга моего друга).

«Обладатель обладателя». Итак, если верить Эверетту, грамматика языка пираха запрещает конструкции вроде книга моего друга. Похожие ограничения бывают и в других языках, например в немецком[153]. Одним из способов выразить принадлежность по-немецки является родительный падеж:

Hansens Auto

Ганса машина

‘машина Ганса’

Но нанизать слова в родительном падеже по-немецки, как по-русски, нельзя; вот так по-немецки сказать невозможно (неправильные предложения в лингвистических работах принято обозначать звездочкой):

*Hansens Autos Motor

Ганса машины мотор

‘мотор машины Ганса’

В случае немецкого есть предположения, почему-подобные конструкции запрещены; эту особенность связывают с особенностями приписывания родительного падежа (в рамках теории порождающей грамматики). Как бы то ни было, ПНВ здесь совершенно точно ни при чем.

В пираха нанизывание обладателей друг на друга, согласно Эверетту, запрещено еще строже: в этом языке нет никакого способа выразить вложенное обладание с тремя участниками в одном предложении. Например, нельзя сказать:

*Koxoi hoagi kai gaihii xiga

Ko’oи сын дочь это правда

‘Это дочь сына Ko’oи.’

Эверетт замечает, среди прочего, что все пираха знают всех остальных пираха и знают, кто кем кому приходится, так что им не приходится оперировать больше, чем одним уровнем обладания, и необходимость выражать подобные значения избыточна (впрочем, неясно, каким образом это положение связано с ПНВ). Нельзя не задаться вопросом: раз все всех знают, почему тогда можно оперировать одним уровнем обладания (иначе говоря, почему можно сказать «сын Ко’ои»)? А также как это соображение объяснит, почему нельзя сказать «каноэ сына Ко’ои»?

Кроме того, одна только избыточность еще ничего не значит: в языках мира обычно есть способы выражать тривиальную информацию. За примерами далеко ходить не надо: в пираха вполне возможны реплики вроде «Это дочь Исааби. Сын Ко’ои — тот же человек <тот же, что Исааби>». Так что апеллировать к избыточности — не слишком удачная идея[154].

Как бы то ни было, упомянутая особенность немецкого синтаксиса для ситуации пираха не очень релевантна. Эверетт подчеркивает, что одно и то же явление может совершенно независимо быть следствием абсолютно разных принципов — в этом случае культурного принципа (ПНВ) и синтаксического принципа, препятствующего нанизыванию родительного падежа в немецком языке.

Более того, некоторым исследователям, занимавшимся пираха, удалось, как они утверждают, записать примеры фраз с нанизанными посессивами:

Iapohen baixi xapaitai kobiai

Иапохен мать волосы белый

‘Волосы матери Иапохена седые.’

(полевые материалы Силени Родригис)

Встретились и другие похожие конструкции: ‘Волосы моей жены темные’, ‘Голова сына Пихоио маленькая’, ‘Это дом моего брата’, ‘Платье твоей жены синее’, ‘Это собака моей жены’, ‘Мотор моей лодки маленький’, ‘Мотор каноэ Капоого большой’ (полевые материалы Райани Саллис).

Если эти данные корректны, то аргумент Эверетта о вложенных обладателях отпадает за ложностью материала. Однако корректность этих фактов еще предстоит доказать независимым исследователям: Родригис и Саллис не описывают детально, каким именно образом они вытащили эти фразы из носителей пираха. Пока что экспериментальные данные других лингвистов[155] не подтверждают этих находок.

Придаточные предложения. Если в языке нет вложенных конструкций, то и придаточных предложений в нем тоже не может быть: придаточное предложение на то и придаточное, что зависит от другого предложения.

Посмотрим на такие предложения:

hi ob-aaxai kahai kai-sai

он(а) знать-очень стрела делать-sai

‘Он действительно умеет делать стрелы.’

Xoogiai hi xob-aaxai xapaitiisi xohoai-sai

Оогияи он(а) знать-очень язык пираха говорить-sai

hiaitiihi xigiabi-koi

пираха каклюди-же

‘Оогияи действительно умеет говорить на языке пираха,

как индейцы пираха.’

Можно было бы предположить, что -sai обозначает так называемую нефинитную форму глагола (что-то вроде отглагольного существительного или инфинитива). Для языков Амазонии (да и не только) очень типично оформлять глагол в придаточном предложении примерно таким образом. Если такая интерпретация показателя -sai верна, то здесь налицо типичные вложенные (придаточные) предложения: hi ob-aaxai [kahai kai-sai] ‘он знает [Делание стрел]’, Xoogiai hi xob-aaxai [xapaitiisi xohoai-sai] ‘Оогиаи знает [говорение на пираха]’[156].

Но Эверетт считает, что в этих предложениях представлен так называемый паратаксис, то есть, грубо говоря, два отдельных предложения, поставленные рядом (вроде «Мартинью платит мало, Оогиаи платит больше» — буквально так на языке пираха выражается идея сравнения). Какие аргументы он приводит?

Язык пираха относится, наряду с такими языками, как эстонский, турецкий, грузинский и латынь, к языкам SOV. Это значит, что стандартный порядок слов в пираха такой: сначала подлежащее, потом прямое дополнение, потом глагол. Поэтому Эверетт считает, что в предложении вроде hi ob-aaxai kahai kai-sai у глагола знать (он же видеть, здесь в форме ob-aaxai) нет прямого дополнения, иначе бы оно стояло левее словоформы ob-aaxai, и поэтому трактовать это предложение как ‘Он знает делание стрел’ не выйдет. Эверетт предлагает другую трактовку: ‘Он знает. Делание стрел’.

Но далеко не во всех случаях в языке пираха прямое дополнение помещается между подлежащим и сказуемым! Иногда оно может выноситься в конец (например, когда оно слишком громоздкое; согласно Эверетту, так бывает, когда оно длиннее шести слогов[157]):

ti xobaisogabagai [hiaitiihi ti xahaigi]

я хотел было видеть пираха я брат

‘Я хочу увидеть моих братьев-пираха.’

tiobahai kohoaihiaba [tomati gihiokasi piaii taipiaii]

ребенок не есть помидор фасоль тоже листтоже

‘Дети не едят помидоры, фасоль или зелень.’

В принципе, ничего не мешает существованию отдельного правила, по которому придаточные предложения помещались бы в позицию после сказуемого. В конце концов, дополнение, выраженное целым предложением (как говорят, сентенциальное), — громоздкая штука. Более того, похоже, что в одном зафиксированном Эвереттом случае придаточное предложение оказалось достаточно коротким, чтобы затесаться между подлежащим и сказуемым:

hi [ti xapi-sai] xogihiaba

он(а) я идти-sai не хотеть

‘Он не хочет, чтобы я уходил’ (букв. ‘Он не хочет моего ухода’).

В этом примере паратаксис не очень поможет: местоимение третьего лица окажется совершенно оторванным от сказуемого[158].

В своих новейших анализах Эверетт отказался от того, чтобы интерпретировать sai как показатель нефинитности глагола (иначе говоря, номинализатор). Вместо этого он утверждает, что -sai обозначает «старую информацию»[159], и приводит примеры, когда к корню глагола с показателем -sai добавляются дополнительные показатели, типичные для финитных глаголов:

(hi) kosaaga (hi) kahai kai-sai-hiai

он(а) не знать (он) стрела делать-sai-говорят

‘Он не умеет делать стрелы, как говорят.’

Но, если этот анализ верен, у Эверетта больше не остается аргументов, чтобы предпочесть описание с использованием паратаксиса описанию с использованием придаточных предложений! Если раньше он говорил о прямом дополнении и порядке слов, то теперь не приходится считать, что речь шла о прямом дополнении: если форма глагола с показателем -sai финитная, то у нас нет права считать, что он может быть прямым дополнением.

Есть и другой способ отличить паратаксис от вложенных предложений, а именно отрицание. Известно, что отрицание сказуемого главного предложения в некоторых случаях относится и к сказуемому зависимого предложения (бывает по-разному в зависимости от семантического типа сказуемого). Например, русские предложения «Я приказываю тебе сделать стрелу» и «Я приказываю тебе. Сделай стрелу!» значат примерно одно и то же, а вот «Я не приказываю тебе сделать стрелу» и «Я не приказываю тебе. Сделай стрелу!» довольно сильно расходятся в значениях.

В диссертации Эверетта есть такой пример:

ti xibiibihiabiiga kahai kai-sai

я не приказывать стрела делать-sai

‘Я не приказываю / не дам тебе сделать стрелу.’

Если этот перевод верен, то это еще один аргумент против паратаксиса[160]. Однако в более поздних работах Эверетт переводит его несколько иначе: ‘Я не приказываю. Ты делаешь стрелы’. Очевидно, и здесь требуются независимые исследования, которые бы специально концентрировались на отрицании сказуемого главного предложения.

Сторонники и противники Эверетта спорят об особенностях и других типов конструкций (которые противники считают придаточными предложениями, а Эверетт нет) — это конструкции вроде «гамак, который я купил» и другие. Здесь я подробно на них останавливаться не буду.

Глагол говорения. Уже памятный нам показатель -sai имеет необычную особенность: в предложениях с косвенной речью он прицепляется не к сказуемому в цитируемой реплике, как можно было бы ожидать от придаточного предложения, а к самому глаголу сказать:

ti gai-sai Koxoi hi kahap-ii

я сказать-sai Ko’oи он(а) собираться уйти

‘Я сказал, что Ko’ow собирается уйти.’

Поскольку, по Эверетту, придаточных предложений в пираха не существует, буквально это предложение устроено так: «Моя речь. Ко’ои собирается уйти».

В более поздних работах Эверетт выступил с гипотезой о том, что на самом деле sai — показатель так называемой «старой информации». В таком случае не очень ясно, почему глагол речи почти всегда сопровождается показателем «старой информации» и что именно этот показатель вообще значит. Но одно в анализе Эверетта остается неизменным: «Ко’ои собирается уйти» — это отдельное предложение, никаким образом не зависимое от предложения, обозначающего речевой акт.

Противники Эверетта напоминают, что в пираха, как и в русском, есть нулевая связка:

giopaixi hi sabi-xi

собака он(а) дикий-очень

‘Собака действительно дикая.’

Они утверждают, что это позволяет интерпретировать косвенную речь как придаточное предложение: «Моя речь — [что Ко’ои собирается уйти]»[161]. Однако этот аргумент не очень сильный, ведь даже по-русски предложения вроде «Мое мнение: все здесь неправы» абсолютно нормальны.

Чтобы выяснить, идет ли в этом случае речь о подчинении или сочинении, лингвист Ули Зауэрланд провел следующий эксперимент[162]. Он попросил носителя пираха по имени Той произнести некоторые фразы (как обычные, например «Я посеял кукурузу», так и заведомо ложные фразы вроде небылиц, например «Я был на луне»), а другого носителя он попросил произносить предложения вида «Той сказал, что...» и записал всё это на аудио. Затем другим носителям пираха воспроизводились эти записи в разных комбинациях: в части из них с одной и той же фразой, а в части с разными. Их просили сказать, истинное или ложное высказывание они услышали. Фразы выглядели примерно так:

Той: Я сплю в лодке.

второй носитель: Той говорит, что он спит на дереве[163].

Той: Я был на луне.

второй носитель: Той говорит, что он был на луне.

Некоторые носители, видимо, не очень хорошо поняли задание (что в сложных условиях эксперимента не очень удивительно) и стабильно на все или почти на все вопросы отвечали «да» (возможно, они подумали, что им нужно оценивать только грамматическую правильность фраз). Другие носители, наоборот, на все или почти на все вопросы регулярно отвечали «нет». А вот ответы остальных носителей чаще оказывались верными, чем неверными; статистический анализ подтверждает, что они отвечали на вопросы не случайным образом.

По мнению Зауэрланда, это возможно только в том случае, если предложения с глаголом речи вовлекают синтаксическое подчинение.

Нужно сказать, что отношение подчинения можно выделять не только на синтаксическом уровне, но и на более высоких уровнях, например на уровне глобальной структуры дискурса. Так, в 1988 г. Уильям Мэнн и Сандра Томпсон придумали так называемую теорию риторических структур. Согласно этой теории, можно составлять деревья отношений для целых текстов. Всего авторы теории выделяют около двух десятков риторических отношений, и они делятся на паратактические (сочинительные) и гипотактические (подчинительные). Отсутствие подчинительного отношения в синтаксисе (как в примере «Мое мнение: все здесь неправы») еще не значит, что на уровне глобальной структуры дискурса отношение тоже будет подчинительным[164]. Граница между этими уровнями не очень четкая, но, так или иначе, тезис Эверетта об отсутствии вложенных конструкций затрагивает синтаксические отношения. О риторических отношениях он ничего не говорит.

Прочие особенности. Эверетт считает одним из следствий ПНВ отсутствие в пираха числительных и счетных слов, полагая, что для того, чтобы оперировать количественными понятиями, необходимо уметь обобщать и мыслить абстрактно (подробнее об этом он пишет в этой книге). Однако он не отрицает наличие в пираха слов вроде «небольшое количество» (hoi), «большое количество» (hoi), «все или почти все» (xogio) и тому подобных. Остается не вполне ясным, почему, если ПНВ запрещает выражать точное количество, он же разрешает выражать приблизительное количество.

Оппоненты Эверетта указывают на то, что известны и другие языки с крайне ограниченными возможностями выражения количества. В Южной Америке таких довольно много. К этому есть все предпосылки: в обществах охотников-собирателей, да еще не очень зависящих от торговых отношений, умение считать не приносит особой пользы. С большинством таких языков экспериментов, подобных тем, что проводились с пираха, пока, насколько мне известно, не было предпринято, и вполне может оказаться, что и во многих из этих языков нет способа выразить точное количество.

Впрочем, Эверетт подчеркивает, что совершенно неважно, подтвердится ли уникальность пираха в этой сфере: во-первых, схожие явления могут быть вызваны разными причинами, во-вторых, он и не заявляет, что пираха — единственный язык с ПНВ.

Похожие соображения применимы и к цветообозначениям пираха. Для языков Южной Америки типично не иметь непроизводных слов для обозначения цветов, а описывать цвет сравнениями («как трава», «как кровь»). Правда, обозначения вроде «темный» и «светлый» в большинстве языков всё же есть (хотя часто у них есть и другие значения, например, ‘ночь’ и ‘день’). И снова не очень понятно, чем в отношении ПНВ отличаются наличие отдельных слов для цветов (которому ПНВ, согласно Эверетту, препятствует) и возможность выражать цвета описательно (которую ПНВ допускает).

Эверетт отмечает простоту системы местоимений в пираха и предполагает, что, поскольку они заимствованы из одного из языков группы тупи-гуарани, на более раннем этапе в пираха их вообще не было. Последнее утверждение крайне сомнительно: местоимения заимствуются в самых разных языках мира (хоть и не очень часто), и во всех этих случаях они, насколько известно, вытеснили исконные местоимения, а не появились из-за того, что до этого их не было. Что же касается простоты системы местоимений в пираха, то и на этот раз не понятно, как она должна быть связана с ПНВ. Необычным в ней может показаться отсутствие противопоставления по числу (обычно языки, где имена не изменяются по числам, имеют хотя бы местоимение «мы»), но и это встречается в языках мира (например в бразильском языке машакали) и, учитывая отсутствие категории числа у имен, едва ли поражает.

Обращает внимание он и на отсутствие времен вроде английского перфекта (хотя и признает сам, что перфект настоящего времени мог бы существовать в пираха), однако вряд ли этот факт показался бы ему сколько-нибудь примечательным, если бы его родным языком был русский.

Вложенные конструкции, культурные принципы и универсальная грамматика. Даниэл Эверетт подчеркивает, что совершенно неважно, уникален ли язык пираха в своих свойствах: вполне могут найтись и другие языки без вложенных конструкций, подчиняющиеся ПНВ. Для него имеет значение существование хотя бы одного такого языка, а есть ли другие — дело уже десятое.

Но и сама связь между ПНВ и вложенными конструкциями явилась объектом дискуссий. Бурное обсуждение вызвали не только непосредственно факты языка пираха, но и остальные утверждения Эверетта, связанные с постулируемой им культурно-лингвистической связью. Верно ли, что отсутствие в языке вложенных конструкций (если оно вообще имеет место) может быть следствием ПНВ и что оно опровергает тезисы Хомского и его последователей?

Оказывается, что с позиций ПНВ не так-то легко объяснить, почему в языке не должно быть вложенных конструкций. В своей статье в Current Anthropology Эверетт предполагает, что в языке невозможно запихнуть в предложение информацию сразу о двух событиях, поскольку для индейцев пираха в соответствии с определением ПНВ актуален только их непосредственный опыт (необязательно опыт самого говорящего; опыт, пересказанный другим живым человеком, тоже годится), а раз о двух событиях в одном предложении рассказать нельзя, то и вложить одну конструкцию в другую нельзя.

На это можно возразить две вещи. Во-первых, это рассуждение не объясняет, почему в одном предложении не может быть информации о двух событиях, каждое из которых находится в рамках непосредственного опыта говорящего. Например, предложение вроде «X сказал, [что приближается лодка]» не нарушает ПНВ в формулировке Эверетта: говорящий вполне мог присутствовать при речевом акте Х-а (непосредственный опыт No 1), а о приближающейся лодке, как и положено, говорящему сообщил живой человек (непосредственный опыт No 2). Так что не совсем понятно, почему ПНВ должен запрещать подобные реплики.

Во-вторых, даже если мы предположим, что найдется объяснение этой нестыковке, вложенные конструкции очень часто не вовлекают несколько событий! Например, в предложениях вида «Пришли старые [мужчины и женщины]» или «В каноэ [моего брата] нашлась пробоина» есть вложенные конструкции, хоть речь в каждом из них идет только об одном событии.

Очевидно, что эти рассуждения Эверетта требуют некоторой корректировки — либо формулировки самого ПНВ, либо уточнения механизма, при помощи которого ПНВ вызывает запрет на вложенные конструкции в пираха (всё это, конечно, при условии, что вложенных конструкций в пираха действительно нет).

В том, что касается Универсальной Грамматики, позволю себе вслед за Эвереттом процитировать самого Хомского (газета Folha de Sao Paulo, номер от 1 февраля 2009 г.), где он, среди прочего, обвиняет Эверетта в умышленном обмане:

Эверетт надеется, что читатели не разберутся, чем отличается Универсальная Грамматика в техническом смысле (теория о врожденной составляющей человеческого языка) и в неформальном смысле — описание свойств, присущих всем языкам мира. Носители пираха генетически не отличаются от остальных людей, и дети пираха вполне способны выучить человеческий язык. Но что, если бы и не могли? Представим, что мы обнаружили племя, в котором все только ползают, а ходить не умеют, так что дети не учатся ходить и всю жизнь ползают. Всё это не давало бы никакой дополнительной информации для человеческой генетики.

Таким образом, Хомский дает понять, что в этом конфликте он защищает теорию, которую нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть никакими языковыми данными; ее истинность задается определением (хорошо хоть никому пока не пришло в голову заявлять, что учение Хомского всесильно, потому что оно верно). Такие теории в науке называются нефальсифицируемыми. Вообще говоря, обычно гипотезы и теории, обладающие таким свойством (к ним относится, например, гипотеза о существовании Бога), не могут быть объектом изучения науки.

Другое дело, что в то же время среди конкретных предсказаний о том, каким должен быть человеческий язык, он и его последователи называют-таки рекурсию. Как мы видели выше, в рамках теории порождающей грамматики примером рекурсии считается даже обычное предложение из трех слов, и в этом смысле волей-неволей придется считать, что рекурсия в пираха есть, — если, конечно, очень хочется смотреть на язык с текущих позиций этой теории.

Как так вышло? Если точка зрения Эверетта по поводу рекурсии и других упомянутых особенностей языка пираха верна, нельзя не задаться вопросом: пережиток ли это некой древней ситуации (про такие пережитки говорят архаизм) или же пираха стал таким в результате самостоятельного развития (это называется инновация)?

На этот вопрос ответить очень сложно потому, что у языка пираха не осталось ни одного живого или хоть сколько-нибудь хорошо зафиксированного памятниками родственного языка (по крайней мере такого, про который лингвисты бы не сомневались, что он родствен пираха). Это не значит, что такого языка (или группы языков) никогда не найдется: сравнительно-историческое языкознание не стоит на месте и постоянно открывает что-нибудь новое.

Как известно, в Южную Америку люди впервые попали из Северной, а в Северную — через Берингов пролив. Из этого, однако, не следует, что первые поселенцы в Америке говорили только на одном языке, как неочевидно и то, что миграция через Берингов пролив прошла только в одну волну (на самом деле ученым известно, что таких волн было как минимум две — одна древняя, другая не слишком). Вообще о заселении Америк нам известно катастрофически мало.

В то же время нет никаких данных, которые бы заставляли нас подозревать, что именно пираха существовали обособленно с самого начала заселения Америк. Генетически население коренных американцев довольно однородно, многие черты языка пираха укладываются в наши представления о том, как должен выглядеть типичный язык Южной Америки (чего нельзя сказать, например, о языках Огненной Земли). Это указывает на то, что пираха, возможно, отдаленно связан с какими-то другими южноамериканскими языками. Поскольку для других языков подобных особенностей до сих пор не отмечалось и нет причин предполагать, что несколько тысяч лет назад ситуация была иной, представляется вероятным, что пираха претерпел столь серьезные изменения за время своего обособленного существования.

Послесловие к послесловию. Забавный факт: нельзя не заметить, что в академической прозе Эверетта есть что-то от пираха[165] (по крайней мере в его описании). Не берусь судить, осознанный ли это выбор.

Не все исследователи согласны с тем, что обязательно долго прожить бок о бок с носителями изучаемого языка. Большинству лингвистов (разве что за исключением миссионеров) такой возможности вообще не представляется; сейчас, скорее, принято ездить в поле время от времени, собирать данные и уезжать. Они не успевают даже научиться говорить на языке, который они описывают.

Представьте себе, что русский язык совершенно не описан и что у него нет ни письменности, ни литературной или лингвистической традиции, и вдруг в Москву приезжает лингвист из какой-нибудь дальней страны, например из Новой Зеландии. Предположим, что за два-три года ему удастся детально изучить и описать звуковой строй русского языка, составить какой-никакой словарь, описать, скажем, русское склонение и спряжение и научиться более-менее изъясняться по-русски.

Если вы когда-нибудь общались с иностранцами, которые много лет упорно изучали русский, например, в университете (используя новейшие дидактические материалы, в которых всё разжевано и понятно объяснено), то вы уже догадываетесь, что наш новозеландский герой, мягко говоря, не научится за это время понимать сто процентов естественной речи. Кстати, эксперимента ради попробуйте найти такого иностранца и спросите, как он понимает фразу: «Мне уже во где эти ваши штуки». Или покажите ему какой-нибудь эпизод современного мультсериала вроде «Масяни». Или спросите, как он понимает слова «тут» и «там» в предложении вроде: «Я тут подумала, что всякие там семинары с тренингами — полная чепуха». Если иностранец чегото не понимает, попробуйте объяснить, можно на его родном языке. Не так-то легко, правда? Вроде бы простые слова, но словарь тут не поможет. Как и обычная грамматика.

А теперь дополнительно представьте, что наш новозеландец приезжает не в Москву, а в захолустье, где все говорят только по-русски и знают по-английски только «хеллоу». Много ли он наисследует за несколько лет?

Вот и с пираха нельзя позволить себе роскошь приехать к ним, не владея языком, раздать анкеты и надеяться в тот же день (неделю, месяц) получить ответы на интересующие вопросы. Более того, нельзя взять записанные тексты на пираха и надеяться, вооружившись грамматикой, с бухты-барахты всё в них понять, иначе эта работа будет выглядеть как-то так:

мн-е уже во где эт-и ваш-и штук-и

я-Д. п. уже вот где этот-мн. ч. ваш-мн. ч. вещь-мн. ч.

‘Мне надоели ваши действия’ (букв. ‘Вот [место], где уже эти ваши вещи для меня’).

Именно поэтому у Эверетта есть огромное преимущество перед всеми остальными исследователями. Из западных исследователей ему единственному доступно, видимо, довольно полное понимание речи пираха: сюда включается не только грамматика, но и прагматика и структура их дискурса. Очень вероятно, что больше никому такой возможности не представится, потому что социальный и культурный контекст пираха в последние годы очень быстро меняется (не в последнюю очередь это связано с сенсацией, которую произвели заявления Даниэла Эверетта) и такими же мы их уже не застанем.

В академической среде немногим удается выдержать такой напор критики, какой достался Даниэлу Эверетту; некоторые сдаются после первого же теоретического столкновения. Здесь важно отдавать себе отчет, что идеальных лингвистов не бывает. Все ошибаются. Каждый в какой-то момент времени защищает точку зрения (хоть бы и по пустяковому поводу), которая позже оказывается очевидно неверной. Поэтому, несмотря на то что Эверетт в настоящее время является самым авторитетным специалистом по пираха, нельзя слепо ему верить; напротив, совершенно естественно проверять и перепроверять каждое его утверждение.

Андрей Никулин Февраль — май 2016 г. Хельсинки, Бразилиа, Сантьяго