Эпилог: зачем нужно беречь иные культуры и языки?

Программа «Исчезающие языки» имени Ханса Раусинга[88] работает в помещениях Института исследований Азии и Африки (ИИАзАф) — School of Oriental and African Studies (SOAS) при Лондонском университете. Программа финансируется из пожертвования в размере 20 миллионов фунтов, сделанного Лисбет Раусинг, дочерью Ханса Раусинга. Цель проекта — задокументировать языки со всего мира, которым угрожает исчезновение.

Зачем отдавать двадцать миллионов фунтов на изучение языков племен, не обладающих никаким политическим весом и живущих в таких уголках мира, которые, мягко говоря, не исхожены вдоль и поперек туристами? В конце концов, можно легко доказать, что языки рождаются и умирают, и их возникновение, распространение и исчезновение определяется только законами естественного отбора. Умирающий язык — это неадаптивно для тех, кто должен изучать чужой язык, так как их родной язык не употребляется в общении, и точка. В самом деле, если считать, что Вавилонская башня — либо буквально проклятие божье, либо символ трудностей, встающих перед человеком, то уменьшение числа живых языков и гомогенизация или «глобализация» языкового пространства вообще полезны.

На сайте проекта «Исчезающие языки» (http://www.hrelp.org/) интерес к вымирающим языкам объясняется так:

Сегодня в мире насчитывается около 6500 языков, и половине из них угрожает вымирание в ближайшие 50—100 лет. Это социальная, культурная и научная катастрофа, так как языки выражают уникальное знание, историю и мировоззрение разных обществ; каждый язык — отдельно эволюционирующее проявление способности человека к общению.

По-моему, убедительно. Представьте, как многому нас научили язык и культура пираха о человеческом разуме. А теперь представьте, сколько таких же уроков можно извлечь из других вымирающих языков.

Языки вымирают по крайней мере по двум причинам. Исчезновение угрожает языкам, когда под угрозой гибели находятся люди, их использующие. Численность племени пираха — менее четырехсот человек. Это хрупкое сообщество, так как у них почти нет иммунитета к болезням из внешнего мира, а мир все больше и больше вторгается в их жизнь, поскольку у бразильских властей часто нет возможности проконтролировать, кто проникает в их резервацию. Поэтому язык пираха под угрозой, так как под угрозой все племя, ведь их выживание не гарантировано.

Другая причина — это, так сказать, «воздействие рынка» или естественный отбор среди языков. Носители миноритарных языков, таких как ирландский, диегеньо, банава и другие, начинают переходить на государственный или официальный язык (английский, португальский и так далее), потому что пользоваться им выгоднее экономически. Носители языка банава в Бразилии бросают свою землю и идут работать на белых бразильцев, так как стали сильно зависеть от промышленных товаров. В свою очередь, из-за этого они оказываются в среде, где их могут осмеять просто за разговор на собственном языке и где, во всяком случае, единственный язык, понятный хозяевам-бразильцам, — это португальский. Поэтому язык банава стал исчезать.

В этом втором смысле, впрочем, языку пираха ничто не угрожает, так как пираха не заинтересованы в том, чтобы пользоваться португальским или вообще каким-либо чужим языком. На них, безусловно, не оказывается давление, чтобы они перешли с родного языка на чужой.

Говоря об уникальных сочетаниях языков и культур, стоит задаться и более общим вопросом: что теряем мы, не говорящие на исчезнувшем языке? Теряем ли мы вообще хоть что-то? "Ответ — да, теряем.

Количество языков, используемых в мире в каждый момент истории, — это лишь небольшая доля от, возможно, бесконечного количества потенциально возможных языков. Язык — это хранилище конкретного культурного опыта. Когда язык исчезает, мы теряем знание словарного состава и грамматического строя этого языка. Это знание вернуть нельзя, если язык не был изучен и записан. В этом объеме знаний не все приносит практическую пользу, однако жизненно важно сохранить его весь, чтобы научиться по-другому осмыслять наше повседневное существование на планете.

Один из народов, который я изучал помимо пираха, это банава, одно из племен Амазонии, которые изготовляют кураре — быстродействующий смертоносный яд на основе стрихнина; им мажут стрелы и колючки, которыми стреляют из духовой трубки. Умение его изготовлять — плод многовекового опыта, сохраненного в языке банава с помощью обозначений растений и процедур их обработки. Все это может исчезнуть, так как последние семь десятков индейцев банава постепенно переходят на португальский язык.

Для многих людей, как для племени банава, потеря языка означает потерю своей особости и чувства соплеменничества, потерю духовной традиции и даже воли к жизни. Чтобы спасти языки вроде банава, пираха и тысячи других таких же по всему миру, потребуются огромные усилия лингвистов, антропологов и других заинтересованных людей. Как минимум нам нужно установить, каким языкам мира угрожает опасность, изучить их настолько, чтобы можно было составить словарь и грамматику, создать письменную форму этих языков и подготовить лингвистов и учителей среди их носителей, а также обеспечить государственную поддержку с целью защитить эти языки и упрочить положение их носителей в обществе. Это задача огромных масштабов, но решить ее жизненно необходимо.

В этой книге подчеркивалось, что каждый язык вместе со своей культурой показывает нам нечто особенное в том, как развивалась одна группа представителей нашего вида, чтобы справиться с окружающим миром. Каждый народ решает языковые, психологические, общественные и культурные проблемы по-своему. Когда умирает незаписанный язык, мы теряем подсказку к загадке происхождения языка вообще. Но, пожалуй, еще важнее то, что человечество теряет пример того, как можно жить, как выживать в мире. Сейчас, когда терроризм и фундаментализм угрожают порвать связи доверия и общих надежд, связывающие общество, тем ценнее примеры, которые можно найти в исчезающих языках, и тем страшнее их потеря для надежд человечества выжить как вид.

Народы вроде пираха предлагают нам новые, и очень полезные, альтернативные примеры того, как можно решать вечные и повсеместные проблемы: жестокость, сексуальное насилие, расизм, отношение к больным людям, отношения родителей и детей и так далее. Например, интересно, что ни в одном из амазонских языков, с которыми я работал, нет детского языка — то есть особенной снисходительной манеры говорить с маленькими детьми. То, что у пираха нет детского языка, видимо, объясняется их представлением, что все члены общества равны и поэтому с детьми следует вести себя в общем так же, как с взрослыми. За выживание общины отвечают все, но и община заботится обо всех.

Взглянув более пристально на язык и культуру пираха, мы поймем, что она готовит нам и другие, не менее важные уроки. У пираха нет и следа депрессии, хронической усталости, крайней тревожности, приступов паники и других психических недугов, обычных во многих индустриальных странах. Однако это ровное состояние духа связано вовсе не с отсутствием стрессов, как можно подумать. Полагать, что только индустриальные общества могут порождать сильный стресс или что только в этих обществах возможны психологические проблемы, было бы неоправданным этноцентризмом.

Действительно, индейцы пираха не беспокоятся о том, чтобы оплатить счета в срок, или о том, в какой институт отправить ребенка. Однако они сталкиваются со смертельными болезнями (малярия, нагноение ран, вирусные инфекции, лейшманиоз и многие другие). У них есть любовь и привязанности. Им нужно каждый день добывать еду для семьи. У них высокая детская смертность. Они постоянно борются со змеями, хищниками, ядовитыми насекомыми и другими опасными животными. Им приходится жить под угрозой насилия со стороны чужаков, которые вторгаются на их землю. Когда я приезжаю к ним, мне живется намного легче, чем индейцам, но я все равно понимаю, что мне есть из-за чего волноваться. И интересно, что я и правда волнуюсь, а они нет.

Я никогда не слышал от индейца пираха, что он беспокоится. На самом деле, насколько я могу судить, в языке пираха нет слова «беспокойство». Одна группа исследователей, приезжавших к пираха, — психологи с кафедры нейробиологии и когнитивистики Массачусетского технологического института — отмечали, что не видели народа счастливее, чем пираха. Я спросил их, как можно проверить такое утверждение. Они ответили, что можно, например, измерить время, которое индейцы в среднем проводят смеясь и улыбаясь, а затем сравнить с тем, сколько минут проводят в этом состоянии люди из других стран — те же американцы. Они предположили, что в этом пираха намного опередят кого угодно. За последние тридцать лет я изучил более двадцати изолированных племен в Амазонии, и это необычное довольство жизнью проявилось только у пираха. Многие другие, кого я исследовал, если не все, намного более мрачны и погружены в себя, разрываясь между желанием сохранить свою культурную самостоятельность и приобретать товары из внешнего мира. У пираха этой раздвоенности нет.

Исходя из всего моего опыта общения с индейцами пираха, я думаю, что мой коллега из института был прав. Пираха — необычайно счастливые и довольные жизнью люди. Я, пожалуй, даже готов утверждать, что индейцы пираха счастливее, здоровее и лучше приспособлены к окружающему миру, чем любой мне знакомый христианин или просто верующий человек.