Глава 6 Семья и община

Пираха смеются по любому поводу. Смеются над своими же неудачами: если ураганом сдуло хижину, ее обитатели смеются громче всех. Смеются, если наловят много рыбы. Смеются, если не поймали ничего. Смеются на полный желудок и на пустой.

Когда они трезвы, они никогда не бывают назойливыми или грубыми. С первого же дня меня поражали их терпение, веселость, отзывчивость. Эту веселость трудно объяснить, но мне думается, что пираха просто до такой степени уверены в своих способностях справиться с любым испытанием, которое им пошлет природа, что они могут все встречать с улыбкой. Не потому, что им так уж просто жить, а потому, что они делают все как следует.

Они любят проявлять добрые чувства прикосновением. Хотя я ни разу не видел, чтобы они целовались, такое слово у них есть, а значит, они когда-то да целуются. Но в любом случае, они часто ласково дотрагиваются друг до друга. Вечерами, когда темнело, ко мне тоже приходили — особенно самые маленькие дети — и гладили меня по рукам, по голове, по спине. Я должен был отворачиваться, чтобы не засмущать их.

Ко мне индейцы терпеливы. По отношению же к себе они подлинные стоики. Они заботятся о пожилых и немощных. В селении я заметил одного старика, Ка’а’аи (Kaxaxai; это значит Аллигатор), который забавно ковылял и не мог уже охотиться или ловить рыбу По вечерам он собирал понемножку хворост для селения. Я спросил одного из мужчин, зачем он кормит Ка’а’аи, если тот ничего в ответ для него не делает. Он ответил: «Он меня кормил, когда я был маленький. Теперь я кормлю его».

Когда индейцы впервые принесли мне поесть жареной рыбы, они спросили: «Gixai soxoa xobaaxaai. Kohoaipi?» ‘Ты уже умеешь это есть?’ Это очень полезная фраза, потому что если вам на самом деле не хочется это есть, вы можете вежливо отказаться, ответив: «Нет, я это есть не умею».

Пираха казались людьми мирными. Я не чувствовал агрессии по отношению к себе или к другим чужакам, в отличие от многих других культур, с которыми я познакомился за долгие годы. И более того, я не видел проявлений агрессии и внутри общины. Хотя, как и везде, тут бывают исключения, после многих лет общения мое впечатление от пираха не изменилось: это мирный народ.

В селении Агиопаи, которое бразильцы называют Форкилья-Гранди (Forquilha Grande ‘Большая развилка’, потому что там река Майей раздваивается, оставляя сбоку старицу), сестры часто приводят мужей в дом своих родителей. Однако в других селениях, например в Пентекости возле устья Майей, мужчины приводят жен в свой дом. Таким образом, одно селение живет матрилокально, а другое — патрилокально. А некоторые не следуют одному правилу, у них вообще нет никакой закономерности в этом. Эта гибкость, вероятно, обусловлена высокой степенью свободы в обществе пираха и их простейшей системой родства.

У пираха одна из самых простых систем родства во всем мире; есть только следующие обозначения членов семьи:

baixi — отец, мать, дед или бабка, или даже просто кто-то, кому вы хотите выказать почтение в момент речи или вообще. Индейцы называют меня baixi, если чего-то от меня хотят; иногда они называют baixi речных торговцев; взрослый вообще может назвать другого взрослого baixi, если чего-то от него хочет: например, попросить рыбы. И также маленькие дети могут называть других детей baixi, если чего-то от них хотят. Это слово может обозначать и мужчину, и женщину. Иногда вместо него говорят ti xogii ‘мой большой’. Это слово также можно использовать, чтобы ласково назвать пожилого человека. Если нужно указать, идет речь о женщине или мужчине, можно сказать ti baixi xipoihii ‘мой родитель женского пола’ и так далее. Имеются в виду именно родители или нет, зачастую догадываешься по контексту. Если же контекст не помогает, то, возможно, это просто не имеет значения для говорящего;

xahaigi — брат или сестра. Может также обозначать любого индейца, сверстника говорящего, а иногда любого индейца пираха вообще, если он противопоставляется чужому, например, «что брат мой (xahaigi) сказал бразильцу?»;

hoagi или hoisai — сын. Hoagi— это глагол «приходить», a hoisai означает «пришедший»;

kai — дочь;

Наконец, есть понятие piihi, которое может означать разные вещи: сирота, приемный сын, любимый ребенок.

Вот и все. Хотя некоторые антропологи, не владеющие языком пираха, предлагали и другие термины, все известные мне гипотезы такого рода — это результат неправильного истолкования сочетаний слов. Самая распространенная подобная ошибка — рассматривать перечисленные существительные в паре с притяжательным местоимением как отдельные обозначения родства. Например, один ученый предположил, что сочетание ti xahaigi означает ‘дядя’, хотя на самом деле это просто ‘мой брат / моя сестра’.

Антропологи давно пришли к выводу, что чем сложнее система родства, тем выше вероятность, что усложнятся и запреты на родственные браки, правила, кто с кем может жить и так далее. Однако и обратное с необходимостью верно: чем меньше терминов родства, тем меньше в социуме ограничений на родственный брак. В социуме пираха это дало интересный казус: так как в их языке нет слова «кузен», то, логичным образом, нет и запрета на брак между двоюродным братом и сестрой. И я даже видел браки между единокровными братом и сестрой (у которых только один общий родитель) — возможно, потому, что слово xahaigi не имеет четкого значения.

Таким образом, всеобщее человеческое табу на кровосмешение у пираха затрагивает только небольшое число возможных связей: во-первых, родных брата и сестры, во-вторых, родителей или дедушек с детьми.

Однако в системе родства у пираха кроется ряд незаметных деталей. Так, некоторые из названных слов имеют более широкое значение (я уже упоминал, что baixi может означать и родство, и уважение). Понятие xahaigi тоже интересно. Оно, похоже, также не ограничивается родством, а, скорее, выражает культурную ценность единения, соплеменничества. Поскольку это слово не изменяется по роду и числу, оно может обозначать мужчину, женщину, группу мужчин или женщин, группу людей обоего пола. И хотя индейцы пираха живут в основном маленькими семьями, только родители с детьми, в них очень сильны чувства общности с родными и соседями и ответственности за их благополучие. Xahaigi — соплеменник — обозначает и подкрепляет эту общность.

Это чувство единения, семейственности, братства и есть важнейшая часть значения xahaigi. У всех трех сотен ныне живущих индейцев пираха оно выражено очень сильно. И пусть их разделяют многие километры пути по реке, каждый индеец в каждом селении следит за новостями из других селений и из жизни отдельных соплеменников. Удивительно, как быстро эти новости распространяются на всем протяжении реки Майей, длина которой более 400 километров.

Ключевой аспект понятия xahaigi — то, что каждый член племени пираха не равнодушен ко всем остальным. Пираха всегда встанут на сторону соплеменников в споре с чужаком, даже если знакомы с тем долгие годы. И чужак — даже я — не смеет и надеяться, чтобы все в племени называли его xahaigi (меня сейчас так называют лишь некоторые ближайшие мои друзья, но не все, не говоря уже об остальных).

Еще один пример соплеменничества-xahaigi — в обращении с детьми и стариками. Отец семейства может покормить чужого ребенка и позаботиться о нем по крайней мере некоторое время, если тот остался без присмотра даже всего на день. А однажды в джунглях потерялся один старик. Все селение искало его три дня, почти не прерываясь на еду и сон. Индейцы были очень растроганы, когда наконец нашли его: он не пострадал, но очень устал и был голоден, а в руках держал заостренную жердь, чтобы отгонять диких зверей. Соплеменники обнимали его, улыбались, называли его baixi, а придя в деревню, хорошенько накормили сообща. Это также много говорит об их чувстве общности друг с другом.

Все индейцы пираха производят впечатление близких друзей — не важно, из одного они селения или нет. Судя по их рассказам, они очень хорошо знают всех членов племени. Я думаю, что это может быть связано с физической близостью. Поскольку развод не считается предосудительным и случается часто, танцы и пение могут сопровождаться сексуальной близостью, а молодежь занимается сексуальными экспериментами сразу по достижении половой зрелости или даже раньше, разумно предположить, что за свою жизнь многие индейцы успевают переспать с большей частью всего племени. Уже одно это означает, что их общественные отношения будут несравненно теснее, чем в более крупных социумах (общество, в котором все со всеми спали, становится крепче?). Представьте себе, что вы успели переспать с немалым процентом жителей вашего района, и никто не считает, что это хорошо или плохо, а просто так бывает: как если бы вы за всю жизнь попробовали много разных блюд.

Моя семья ежедневно сталкивалась с разительным отличием в представлениях о семье у индейцев и у нас. Однажды утром я заметил, как один малыш нетвердыми шагами устремился к костру. Когда он подошел совсем близко, его мать, сидевшая в полуметре от него, прикрикнула, но не сдвинулась с места, чтобы оттащить ребенка от огня. Он споткнулся и упал прямо на раскаленные угли, обжег ногу и зад и завопил от боли. Мать вытащила его из костра за руку и отругала.

Наблюдая за этим, я задумался: почему эта мать, которая, как мне известно, всегда добра к своим детям, ругает маленького сына за то, что он поранился, если сама, насколько я знал, не предупреждала его, что горячий уголь жжется? Эти мысли навели меня на более общие вопросы: как индейцы пираха воспринимают детство и как воспитывают детей?

Я стал размышлять и вспомнил, что пираха не сюсюкают с детьми. В их обществе дети — это просто люди, и их следует уважать не меньше, чем взрослых. С ними не надо возиться, их не надо оберегать. С ними обращаются честно, делают послабления, пока они маленькие и слабые, но в основном их не считают качественно иными, чем взрослые. Поэтому у индейцев случаются сцены, которые человеку западной культуры могут показаться непонятными, даже жестокими. Поскольку я теперь скорее разделяю многие представления индейцев пираха о воспитании, я даже часто не замечаю поведение, которое могло бы шокировать чужих.

Например, я помню, как удивился такому обращению с детьми у пираха один мой коллега. В 1990 г. со мной в селении работал Питер Гордон, психолог из Университета Коламбия. Мы расспрашивали одного индейца о мире духов. Наши беседы мы записывали на видеокамеру. В тот вечер мы пересматривали записи и увидели, что на полу хижины за спиной нашего собеседника сидел малыш лет двух. Мальчик играл острым кухонным ножом длиной в ладонь. Он вертел ножом туда-сюда, так что лезвие часто оказывалось в опасной близости от глаз, рук и других частей тела, которые не стоит отрезать или прокалывать. Но наше внимание особенно привлекло то, что, когда ребенок бросил нож, его мать, которая все это время говорила с кем-то еще, обернулась, не прерывая беседу, и подала ребенку нож обратно. Никто ему не говорил: «Смотри, не поранься», — а он и не поранился. Но я видел, что другие индейские дети могли сильно порезаться, играя с ножом, и нам с Керен много раз приходилось обрабатывать порезы, чтобы они не нагноились.

Ребенка, который порезался, обжегся или еще как-то поранился, обругают, а потом уже о нем позаботятся. А на крик боли мать нередко отвечает недовольным ворчанием — низким гортанным «Мммм!». Ребенка могут резко подхватить за руку и опустить на землю подальше от опасности — сердито, но не со злобой. Но родители никогда не станут обнимать его и не скажут: «Бедный малыш, дай я поцелую и все пройдет». Индейцы поражаются, когда видят, как это делают родители у других народов. Им даже смешно: «Они что, не хотят, чтобы дети могли сами о себе позаботиться?» — спрашивали индейцы у меня.

Но за этим стоит не только желание вырастить детей в самостоятельных взрослых. Философия родительства у пираха напоминает дарвинизм: такое воспитание дает на выходе крепких и стойких людей, которые не думают, будто кто-то им что-то должен. Люди этого народа знают, что повседневное выживание зависит только от их собственных навыков и умения терпеть.

Когда женщине племени пираха придет пора рожать, она ложится в тени там, где сейчас находится, возле своего участка поля или еще где-нибудь, и рожает, чаще всего — без чьей-либо помощи. В сухой сезон, когда берега реки Майей обнажаются, женщины обычно идут на реку в одиночестве или с родственницей, заходят в воду по пояс и рожают в воде. Они считают, что так роды проходят чище и так полезнее для матери и ребенка. Иногда с ними идет мать или сестры, но если родственников в селении у женщины нет, ей приходится рожать без помощи.

Стив Шелдон рассказывал мне, как одна индианка рожала на берегу. Что-то пошло не так. Плод оказался в тазовом предлежании. Женщина мучилась болями и кричала: «Помогите! Ребенок не выходит!» Индейцы сидели и не реагировали: кто-то продолжал разговаривать, кто-то напрягся. «Умираю! Больно! Ребенок не выходит!» — кричала роженица. Никто не отвечал. День клонился к вечеру. Стив поднялся, чтобы ей помочь, но ему сказали: «Нет, она не тебя зовет. Она зовет родителей». Индейцы явно имели в виду, что ему не стоит приходить женщине на помощь. Однако ее родителей в селении тогда не было, а остальные помогать не собирались. Спустился вечер, а ее крики становились все слабее. Наконец, она затихла. Утром Стив узнал, что и мать, и ребенок погибли и им так никто и не помог.

Стив записал рассказ об этом происшествии, который я привожу ниже. Этот текст ценен для нас по двум причинам. Во-первых, он повествует о трагическом случае и тем самым помогает нам понять культуру пираха. А именно, из него следует, что пираха дали молодой женщине умереть и не помогли ей, потому что считают, что люди Должны быть сильными и самостоятельно преодолевать трудности.

Во-вторых, он важен для того, чтобы понять грамматику языка пираха. Обратите внимание на то, как проста структура (но не содержание) предложений, в которых одна фраза или часть предложения никогда не оказывается внутри другой.

Смерть Аогиосо, жены Описи

запись Стива Шелдона

Содержание: Это рассказ о том, как умерла жена Описи (.Xopisi), Аогиосо (.Xaogidso). Она умерла рано утром в родах. Она рожала у реки в одиночестве. Ее сестра Баигипохоаси (.Baigipohoasi) не помогала ей. Абаги, старик, который иногда принимал роды в селении, позвал на помощь ее зятя, но тот не отвечал и не подходил к ней, пока она не умерла. Описи, ее муж, был в тот день на реке и ловил пираний, поэтому за ней никто не присматривал.

1. Xoii hiaigiagdsai. Xopisi hiabikaahaaga.

Оии сказал: Описи здесь нет.

2. Xoii hiaigiagaxai Xaogiosohoagi xioaakaahaaga.

Потом Оии сказал: Аогиосо умерла.

3. Xaigia hiaitibii.

Его звали.

4. Ti hi giaitibiigaoai Xoii. Hoihiai.

Я позвал Оии. Только его.

5. Xoii hi aigia ti gaxai. Xaogiosohoagi ioabaahoihoi, Xaogioso.

И вот я сказал Оии: Аогиосо умерла, Аогиосо.

6. Xoii xiboaipaihiabahai Xoii.

Оии не пошел к ней на помост для купания.

7. Xaogiosohaogi xioaikoi.

Аогиосо действительно умерла.

8. Ti xaigia aitagobai.

Мне очень страшно.

9. Xoii hi xaigiagaxaisai. Xitaibigai hiaitisi xaabaha.

Тогда Оии сказал: Итаибигаи не рассказывала об этом.

10. Hi gaxaisi xaabaha.

Он сказал, что она не говорила.

11. Xaogiosohoagi xihoisahaxai.

Аогиосо, не умирай!

12. Ti xaigiagaxaiai. Xaogiosohoagi xiahoaga.

Тогда я сказал: Аогиосо умерла.

13. Xaabaobaha.

Ее больше нет.

14. Xoii hi xi xobaipaihiabaxai.

Оии не пошел к ней на причал.

15. Xopisi hi Xiasoaihi hi gixai xigihi.

Описи, ты муж Иасоаихи.

16. Xioaixi Xaogioso.

Аогиосо умерла.

17. Ti xaigiai hi xaitibiigaopai. Xoii xiobdipapai.

Я позвал Они: иди к ней.

18. Xaogiosogoagi xiahoagai.

Умерла Аогиосо.

19. Xaabaobaha.

Ее больше нет.

20. Xaogiosohoagi hi xaigia kaihiagohaaxa.

Аогиосо сбросила (родила) ребенка.

21. Xoii ti xaigiagaxaiai. Xoii hi xioi xaipihoaipai. Xoii hi xobagataxaihiabaxai.

Я сказал Оии: Оии, дай ей лекарство. Оии больше к ней не ходил.

22. Xoii hi xaigiagaxai. Hoagaixoxai hi gaxisiaabdha Hoagaixoxai.

Потом Оии сказал: Хоагаи’о’аи ничего не сказал, Хоагаи’о’аи.

23. Xaogioso xiaihiabahioxoi.

Аогиосо очень, очень больна.

24. Xi xaipihoaipaati xi hiabaha.

Ей не дали лекарства.

25. Hi xai hi xahoaihiabaha gixa pixaagixi.

Он никому не сказал, младший.

26. Xaogioso hi xabahioxoisahaxai.

Аогиосо, не болей.

27. Hi gaaisiaabaha.

Он ничего не сказал.

28. Hi xabaasi hi gixai kaisahaxai.

Ты ничего не сделал для племени.

29. Xabaxai hoihai.

Она пошла одна.

Итак, этот рассказ интересен на разных уровнях. С точки зрения языка самое важное его свойство — это простота строя предложений. В то же время этот рассказ, как и другие рассказы индейцев пираха, Демонстрирует довольно сложные связи между содержанием фраз. Некоторые элементы содержания помещены внутрь других, хотя по строению предложений этого не видно. Например, в этом тексте можно выделить четыре части. Строки с первой по пятую — это вступление и представление участников сюжета. Строки с шестой по четырнадцатую — о безответственности мужа покойной. Строки с пятнадцатой по девятнадцатую — о безответственности остальных родственников. И с двадцатой строки до конца вновь следует скорбное причитание о том, как все ее бросили. И, конечно, все эти части связаны воедино, и у каждой своя роль в повествовании. Таким образом, все предложения в рассказе находятся в рамках единого сюжета: они не только следуют друг за другом на странице (и в устном изложении), но и объединены когнитивной общностью: то есть говорящий понимает, что они складываются в цельный сюжет, и строит рассказ так, чтобы передать эту цельность.

Такое деление рассказа на разделы не грамматическое в строго научном понимании, а, скорее, смысловое. Оно отражает мыслительный процесс, и этот ключевой механизм размещения одних фрагментов содержания в рамках других повторяет другой механизм, который многие лингвисты относят к грамматике, — рекурсию[21]. И все же деление на разделы — не грамматическое явление, хотя его можно обнаружить во всех текстах индейцев пираха. Значит, само это явление — размещение одной мысли внутри другой — может существовать независимо от грамматики языка, вопреки мнению большинства (хотя ни в коем случае не всех) ученых-лингвистов.

Хотя неспециалист может подумать, что это лишь некое теоретическое умствование, на самом деле эта проблема стала предметом одной из главнейших дискуссий в современной науке о языке. Если рекурсия в грамматике есть не во всех языках мира, а рекурсия в мыслительном процессе есть у всех людей, то она относится к сфере мышления вообще, а не «языка как инстинкта» или «универсальной грамматики», как утверждает Ноам Хомский.

С точки зрения культуры этот рассказ интересен потому, что рассказчик будто бы пытается снять с себя вину. Он будто бы осуждает то, что женщине никто не помог, как осудил бы и любой европеец, и все же ни сам рассказчик, ни кто-либо еще ей на помощь не пришел. Таким образом, в поступках проявляется свойственная культуре пираха идея, что каждый должен справляться с трудностями сам, даже если положение очень опасное, хотя на словах может утверждаться обратное. Как и другие народы, пираха нередко говорят одно, а делают другое.

Я сам однажды столкнулся с еще более шокирующим поведением. У молодой женщины по имени Поко (Рокд) родилась хорошенькая девочка. Обе были здоровы. В это время мы с семьей уезжали отдохнуть в Порту-Велью и вернулись только через два месяца. Когда мы прибыли, Поко и еще несколько индейцев, как обычно, обосновались в нашей хижине. Однако она была на грани полного истощения. Она чем-то заболела, но мы не знали, чем именно: едва живая, тощая как скелет, со впалыми щеками, исхудавшими до костей руками и ногами, она даже почти не двигалась от слабости. У нее не было молока, и от голода ее дочь тоже заболела. Другие кормящие матери не помогали, говоря, что им нужно кормить своих. Поко умерла через пару дней после нашего возвращения: у нас не было радиостанции, чтобы вызвать врача. Но девочка была жива.

Мы спросили, кто будет ухаживать за младенцем.

— Ребенок умрет. Ее некому выхаживать, — ответили индейцы.

— Мы с Керен ее выходим, — вызвался я.

— Ладно, — ответили индейцы. — Но ребенок не жилец.

Индейцы пираха умеют видеть признаки скорой смерти. Теперь мне это ясно. Но тогда я горел желанием спасти девочку.

Первой задачей было накормить ее. Подгузники мы уже сделали из старых простыней и полотенец. Мы попробовали дать малышке соску (у нас всегда имелась детская бутылочка на случай болезни у местных детей), но у нее не было сил сосать. Она была почти как в коме. Но я решил, что не дам ей умереть. Надо было придумать, как дать ей молока. Мы растворили немного сухого молока с сахаром и солью, нагрели.

У меня были две старые бутылки от дезодоранта (в Бразилии дезодорант часто продают в пластиковых бутылках с пульверизатором). Я вылил жидкость и вымыл бутылки изнутри, вытащил и еще раз промыл гибкие пластиковые трубки от пульверизаторов, а затем налил в одну бутылку немного приготовленной молочной смеси. Потом я соединил трубки вместе, примотал место сочленения пластырем и вставил их в бутылку. Другой конец мы осторожно и медленно ввели в горло девочке. Она почти не сопротивлялась. Тогда я, тоже осторожно, надавил на бутылку и таким образом дал ребенку порцию молока.

Не прошло и часа, как девочка немного оживилась. Мы стали кормить ее каждые четыре часа, днем и ночью. Три дня мы почти не спали, пытаясь спасти ее, и, казалось, она выкарабкивалась: с каждым новым кормлением она все больше двигалась, громче кричала, у нее Сработал кишечник. Нас переполняла радость за нее.

Однажды вечером мы подумали, что можем оставить девочку ненадолго и пойти побегать на взлетной полосе. Я попросил ее отца посидеть с ней, пока мы не вернемся, и мы ушли, радуясь, что хотя бы кому-то в племени можем помочь.

Однако сами индейцы считали, что девочка умрет. Тому было три причины. Во-первых, она уже побывала на краю гибели. Индейцы полагали, что как только человек достигнет определенной степени истощения — а малышка исхудала тогда еще больше, — его уже не спасти. Во-вторых, по их мнению, такого больного ребенка должна выхаживать мать из племени и кормить грудью, а сейчас ее мать умерла, а другие не оставят голодными своих детей, чтобы покормить чужого. В-третьих, они думали, что наши лекарства в этом положении не помогут и только продлят боль и страдания ребенка.

Когда мы вернулись, в углу нашей хижины сгрудились в кружок несколько индейцев, а в воздухе резко пахло спиртом. Индейцы посмотрели на нас с заговорщическим видом: одни — сердито, другие — виновато. Остальные смотрели куда-то вниз, в центр круга. Я подошел ближе, и они расступились. Дочь Поко лежала на земле мертвая. Они влили ей в горло кашасу. Убили ее.

— Что случилось? — спросил я, едва не плача.

— Она умерла. Ей было больно. Она хотела умереть, — ответили они.

Я поднял тельце с земли и прижал к себе. По щекам у меня полились слезы.

— Зачем они убили ребенка? — спрашивал я себя в смятении и горе.

Мы сколотили гробик из старых ящиков, которые я натаскал в дом. Потом мы с отцом ребенка вырыли могилу метрах в ста выше по течению, на самом берегу, рядом с могилой Поко. Мы опустили гроб в могилу и присыпали землей; посмотреть пришли еще трое индейцев. После этого мы окунулись в реку, чтобы смыть с себя глину, и я пошел домой подумать.

Однако чем больше я размышлял о произошедшем, тем яснее понимал, что, с их точки зрения, индейцы поступили правильно. Этот поступок — не просто жестокость или черствость; их представления о жизни, смерти и болезни радикально отличны от моих, от представлений западной культуры. Живя без медицины, зная, что есть только два пути — или стать сильнее, или умереть, встречая смерть намного чаще, чем я мог себе представить, индейцы пираха научились распознавать по глазам, по течению болезни, выживет человек или нет.

Они были уверены, что девочка погибнет. Они чувствовали, как она страдает, и думали, что мой прибор для кормления только делает ей больно и продлевает ее мучения. Поэтому они провели эвтаназию. Девочку убил ее отец, он своими руками влил алкоголь ей в рот. Я знал, что другие дети выживали после смерти матери, но те дети были здоровы.

Однажды вечером к нашему дому пришел мальчик Паита (Paitd). Ему было года три. Он всегда ходил грязный, вроде Поросенка из комикса «Мелюзга»[22]. Говоря со взрослыми, он наклонял голову набок, был улыбчивый, смешливый. Ноги у него были заляпаны глиной, потому что тропинка к нашей хижине была еще мокрая. Но мое внимание привлекла толстая самокрутка у него во рту. Ее, конечно, скрутил ему отец: крепкий грубый табак, завернутый в листок из блокнота. И еще на мальчике было платье.

Когда вскоре на тропе показался его отец, я со смехом спросил: «Что это твой сын делает?» — имея в виду сигарету.

Ко’ои ответил:

— А, да я вообще люблю его наряжать девочкой.

Для Ко’ои не было ничего странного в том, что его маленький сын курит. Даже если бы пираха знали о том, что курить вредно, они бы не перестали давать сигареты детям. Во-первых, индейцы курят слишком редко, чтобы это как-то сказалось на здоровье: табак у них появляется примерно раз в пару месяцев, и его никогда не хватает больше чем на день. Во-вторых, если взрослые могут позволить себе «риск» закурить, то и дети могут. Конечно, то, как Ко’ои нарядил сына, показывает, что к детям все же относятся немножко иначе; однако индейцы не запрещают детям делать то, что в нашем обществе можно только взрослым.

Однажды племя выменяло у одного торговца столько кашасы, что ее хватило бы напоить всех пьяными. Именно так и произошло: все мужчины, женщины и дети в селении напились до чертиков. Конечно, индейцу, чтобы захмелеть, много не надо; однако я впервые видел, как шатались и нечленораздельно бормотали даже щестилетние мальчишки. Индейцы же считают, что и обязанность сносить все тяготы Жизни, и право наслаждаться всеми ее радостями распространяются на каждого.

Как в большинстве культур охотников и собирателей, у пираха роли мужчин и женщин, матерей и отцов заметно различаются. Плоды леса, а также клубни и другие съедобные растения, растущие в огородах, собирают в основном женщины. Мужчины, в свою очередь, охотятся, рубят деревья и расчищают поляны под огород. За детьми в основном смотрят матери, но отец нередко остается с ними, пока мать работает в огороде или собирает фрукты в лесу, охотится на мелкую дичь с собакой, собирает хворост или ловит рыбу. Интересно, что женщины ловят только на крючок и леску, а охотятся только с собакой, которую натравливают на мелкую живность; мужчины же, кроме этого, бьют дичь и рыбу из лука. Лук — оружие исключительно мужское.

В воспитании детей пираха не прибегают к насилию, по крайней мере, в теории. Мои принципы воспитания, напротив, предусматривали наказания. Имеет смысл сравнить их сейчас, потому что впоследствии я пришел к выводу, что у индейцев пираха во многом более здоровое отношение к воспитанию, чем было у меня в те годы. Я был молодой отец: Шеннон родилась, когда мне было девятнадцать. И по своей юности, а также из-за христианского воспитания, я считал, будто телесные наказания полезны, следуя в этом библейскому совету: жалеть розги своей — значит портить ребенка[23]. Шеннон, старшей дочери, выпало претерпеть наихудшие проявления этой стадии моей жизни. Однажды, когда мы уже жили в селении индейцев, она что-то мне сказала поперек, и я посчитал, что ее следует за это высечь. Я отломил прут и велел ей отправиться в спальню. Она закричала, чтобы я ее не бил. Вокруг нас быстро собрались индейцы: как всегда, если мы начинали говорить на повышенных тонах.

— Что ты делаешь, Дэн? — спросили две женщины.

— Я, ну, да... — у меня не находилось ответа. Что я, черт побери, делаю?

Так или иначе, я ощущал, как на меня давит авторитет Библии, и поэтому сказал Шеннон: «Ладно, здесь не будем. Жди меня на том конце взлетной полосы и по пути отломай другой прут. Я приду через пять минут!»

Когда, Шеннон выходила, индейцы спросили ее, куда она.

— Папа будет бить меня на полосе, — ответила она раздраженно и в то же время злорадно, зная, как отзовутся ее слова.

Когда я собрался идти за ней, за мной высыпала толпа индейцев, взрослых и детей. Я был побежден. Пока мы у пираха, розог не будет. Индейская мораль победила. Шеннон ходила довольная, наслаждаясь победой.

Как сказывается на ребенке индейское воспитание? Подростки пираха, как их сверстники по всему миру, очень смешливые и могут даже быть наглыми и грубыми. Они могли отпускать замечания, что у меня широкая задница. Могли испустить газы за столом, как только мы садились есть, а затем ржали, как Джерри Льюис[24]. Похоже, необъяснимые выходки подростков — явление всемирное.

Однако я ни разу не видел, чтобы эти подростки слонялись без дела, валялись допоздна в постели, отказывались отвечать за свои поступки или пробовали «радикально изменить свое видение жизни». Они, в общем-то, очень полезные и правильные члены общества (полезные в понимании индейцев: хорошо ловят рыбу, помогают обороняться от хищников, добывают еду и вообще наравне со всеми заботятся о выживании племени). У индейской молодежи не встретишь подростковой тревожности, депрессии, неуверенности в себе. Они не ищут ответов на вопросы: все ответы уже есть, а новые вопросы возникают нечасто.

Конечно, подобная стабильность может подавлять творческое начало и индивидуальность — две важнейшие ценности западной культуры. Если считать, что культурная эволюция — это хорошо, то к такому положению дел стремиться нельзя, так как для эволюции культуры, по-видимому, все же нужны конфликты, тревоги, столкновения. Однако если вашей жизни ничто не угрожает (насколько вам известно), зачем хотеть перемен? Какие тут могут быть улучшения? Особенно если чужие, которых вы встречаете, на вид более раздражительны, чем вы, и не так довольны жизнью. Однажды, в начале своей миссии, я спросил индейцев пираха, понимают ли они, зачем я приехал. Они ответили: «Ты приехал потому, что здесь красиво. Вода чистая. Еды полно. И пираха — хорошие люди». Такова была и остается их точка зрения. Жизнь хороша. Их воспитание, когда каждый с юных лет учится заботиться о себе сам, порождает общество людей, довольных жизнью. И с этим трудно спорить.

Мне показалось интересным, что, несмотря на сильное чувство сплоченности, у пираха практически нет давления со стороны общества в целом на отдельных его членов. Почти невероятно, чтобы один индеец приказывал другому, даже если это отец или мать говорит с ребенком. Иногда такое происходит, но, как правило, не одобряется, если судить по замечаниям, выражениям лиц и жестам присутствующих при этом очевидцев. Я не припомню, чтобы один взрослый член племени когда-либо не дал другому взрослому члену племени нарушить какие-либо нормы общежития.

Однажды я решил обратиться к одному из моих основных учителей языка, Каабооги, и спросить, не поработает ли он со мной. Я пошел к его хижине и, когда был уже рядом, обнаружил, что его брат Каапаси (.Kaapasi) напился кашасы. Я слышал, как он кричал, чтобы маленькая белая собака Каабооги перестала лаять. Еще через несколько шагов — метрах в пятнадцати от хижины — я увидел и его самого. Тут он поднял свой дробовик и выстрелил собаке в живот. Собака взвизгнула и подпрыгнула; у нее ручьем хлынула кровь, а сквозь дыру в животе свисали внутренности. Наконец она рухнула на землю, подергиваясь и скуля. Каабооги подбежал и поднял ее; на его глаза навернулись слезы, а собака испустила дух у него на руках. Я испугался, что теперь он застрелит одну из собак Каапаси или нападет на него самого.

Все племя не сводило глаз с Каапаси и Каабооги; все затихло, только собаки тявкали. Каабооги сидел, не выпуская свою собаку из рук, и в его глазах стояли слезы.

— Ты не будешь мстить Каапаси? — спросил я.

— Ты о чем? — удивленно переспросил Каабооги.

— Что ты будешь делать, раз он застрелил твою собаку?

— Ничего. Я не сделаю плохо брату. Он повел себя как ребенок. Плохо поступил. Но он пьяный, у него голова не работает. Зря он мою собаку убил. Она мне как ребенок.

Даже если их разозлить, как сейчас Каабооги, индейцы пираха умеют отвечать на обиду с терпением, любовью и пониманием — редко где еще я видел подобное. Конечно, пираха не пацифисты, они тоже не безгрешны. Но мир они ценят, по крайней мере, мир внутри племени. Они считают себя одной семьей — семьей, в которой каждый член обязан защищать всех остальных и заботиться о них. Это не значит, что они цсегда соблюдают собственные правила. Все общества нарушают правила. Однако эти исключения лишь подчеркивают норму — принцип взаимопомощи, который в других культурах встречается относительно редко.

С другой стороны, индейцы пираха — индивидуалисты, когда речь идет об их собственном выживании и выживании их семьи. Первым делом — ты сам и твоя семья. Они не дадут соплеменнику умирать от голода или страдать физически, если могут помочь, но тот, кому помогают, должен быть очевидно уязвим — больной, старик, маленький ребенок, — а помощь должна быть оправдана (например, больной небезнадежен). В остальном каждый несет свою ношу сам. Если мужчина не может предоставить жене и детям кров и пищу, они наверняка уйдут от него к более надежному добытчику. Если женщина ленива и не приносит хворост, маниок с огорода или орехи из джунглей, ее бросят — самое позднее, когда возраст начнет сказываться на ее внешности или плодовитости.

Однако несмотря на это культура пираха пронизана чувством своего племени. Они сразу отмечают, что у чужаков этого чувства нет: на их глазах бразильцы обманывают и обижают бразильцев, а американский папа может побить ребенка. Еще более их удивляют рассказы о том, что американцы в гигантских битвах убивают тысячи людей из других народов и что американцы и бразильцы даже способны убить собственных соплеменников. Кохои однажды сказал мне: «Отец мне говорил: он видел, как его отец убивал других индейцев. Но сейчас мы так не поступаем. Это плохо».

В культуре пираха есть и другие интересные особенности, хотя не все столь же удивительны, как их представление о насилии и войне.

Например, брак и другие отношения людей у племени пираха частично заменяются понятием kagi. Его очень трудно объяснить кратко. Так, если индеец пираха видит тарелку с рисом и фасолью[25] (их либо привожу я, либо продают бразильские торговцы: сами индейцы рис и фасоль не выращивают), он может назвать это рисом с «каги». Если я прилетаю в селение с детьми, индейцы скажут: «Вот идет Дэн с каги». Но то же самое они скажут, и если я приеду с женой. Если кто-то идет охотиться с собаками, они говорят «охотиться с каги». Так что же означает слово «каги»? Как оно связано с браком?

Хотя его непросто перевести одним словом, его значение можно описать как «то, что ожидаемо прилагается». Что именно ожидаемо прилагается к предмету или человеку, определено в культуре. Ваша супруга — это тот человек, который, как по умолчанию предполагается, живет с вами. Подобно рису с фасолью, охотнику с собакой, матери с ребенком, супруги — это единицы общества, которые связаны культурной связью. Однако культура не требует от вас взять одного «каги» на всю жизнь.

Как я уже говорил, чтобы пара стала жить вместе и имела право завести детей, не нужна специальная церемония. Если они до этого не имели пары, они просто селятся в одной хижине. Если же у них были семьи до этого, то они уходят в лес на два-четыре дня, а бывшие супруги ищут их повсюду. По возвращении они заводят свое хозяйство или же, если это была просто «интрижка», возвращаются в свои семьи. Брошенные супруги почти никогда не пытаются отомстить более удачливым соперникам. Отношения между мужчинами и женщинами, юношами и девушками, независимо от семейного положения, всегда очень сердечные и часто граничат с флиртом или даже переходят эту границу.

В сексуальной жизни то же самое. Детям не запрещают сексуальные отношения с взрослыми, если только ребенка к этому не принуждают и не делают ему больно. Я однажды беседовал с Исао’ои (Xisaoxoi), мужчиной лет тридцати с небольшим, а рядом с ним стояла девочка лет девяти-десяти. Пока мы разговаривали, она стала любовно гладить его по груди и спине, а потом стала ласкать его между ног через его поношенные штаны. Обоим явно нравилось.

— Что это она? — спросил я с деланным равнодушием.

— Просто играет. Мы часто так вместе играем. Вырастет — возьму в жены, — ответил он беззаботным тоном; и действительно, когда девочка повзрослела, они поженились.

Брак у пираха, как и у всех других народов, определяет ряд моральных принципов, которые поддерживаются по-разному. Меня, например, часто спрашивают, как пираха поступают, если нарушается супружеская верность. Как поведут себя в случае измены эти двое — стареющий мужчина и юная девушка? Как и любой индеец пираха, на мой взгляд, очень цивилизованно.

Решение проблемы супружеской верности может даже показаться смешным. Однажды утром я пошел к своему другу Кохоибииихиаи, чтобы позаниматься языком пираха. Когда я подошел к его хижине, все выглядело как всегда. Его жена Ибаихои’ои сидела на настиле, а он лежал, положив голову ей на колени.

— Привет, покажешь мне сегодня новые слова на вашем языке? — спросил я.

Он попытался поднять голову и ответить, и тут я заметил, что Ибаихои’ои держит его за волосы. Только он шевельнулся, как она отдернула его голову назад, взяла с пола палку и стала лупить его по голове и по лицу, куда придется. Он расхохотался, но не очень громко, потому что она дергала его за волосы каждый раз, когда он шевелился.

— Жена не пустит, — ответил он мне, посмеиваясь.

Его жена тоже ухмыльнулась, но тут же опомнилась и ударила его еще раз, посильнее. Мне показалось, что она била больно. Раз Кохои был не в том положении, чтобы поговорить, я пошел к Ахоабиси, другому моему учителю. Он согласился поработать со мной сейчас же.

Когда мы с ним шли ко мне, я спросил:

— Что случилось с Кохоибииихиаи? Ибаихои’ои держит его за волосы и бьет палкой.

— А, это он с другой загулял ночью, — усмехнулся Ахоабиси. — Поэтому его женщина на него злится. Сегодня никуда его не пустит.

Раз Кохои, сильный мужчина и бесстрашный охотник, пролежал так весь день, позволяя жене колотить его сколько угодно (через три часа я снова проходил мимо и обнаружил их в той же позиции), значит, это наказание хотя бы отчасти добровольное. Однако, с другой стороны, это был способ загладить вину, предусмотренный в культуре. С тех пор я видел и других мужчин, которых таким же образом наказывали жены.

На следующий день все улеглось, но я еще долго не слышал, чтобы Кохои заигрывал с другими женщинами. Неплохой способ бороться с семейными неурядицами, подумал я. Конечно, он не всегда приносит плоды: у пираха бывают разводы (опять же без церемоний). Однако такое наказание за измену все же эффективно: женщина может выказать свое раздражение физически, а муж — показать, что сожалеет о содеянном, подставляясь под удары целый день. Важно заметить, что при этом никто не кричит и не демонстрирует гнев открыто. Смешки и ухмылки — неотъемлемая часть процесса, так как Для индейцев самое ужасное прегрешение — это гнев.

Женщины тоже нередко изменяют. Если это случается, мужчина идет искать жену и может обругать соперника или даже угрожать ему. Однако проявлять насилие к кому бы то ни было, к взрослым или детям, у пираха нельзя ни в коем случае.

Другие проявления сексуальности у индейцев шокировали меня, выросшего среди христиан, особенно когда наша культура и культура пираха прямо сталкивались. В тот раз, когда мы второй раз всей семьей жили у пираха, однажды вечером я вышел из спальни в открытую часть нашего дома, у которой не было стен и которая поэтому на деле принадлежала скорее индейцам, чем нам. Шеннон молча наблюдала за двумя мужчинами, которые развалились на полу прямо перед ней. Они лежали, спустив штаны, смеялись, дергали друг друга за гениталии, шлепали по заду и катались по полу. Когда я вошел, Шеннон широко улыбнулась мне. Меня, отпрыска американской культуры, которая боится секса как огня, эта сцена повергла в шок.

— Эй, хватит тут перед моей дочерью!.. — крикнул я рассерженно.

— Что хватит? — спросили они, перестав смеяться.

— Не делайте так здесь. Не щупайте друг друга внизу перед моей дочерью.

— Ой, — сказали они удивленно. — Он не хочет видеть, как мы забавляемся. — Они подтянули штаны и, как всегда, быстро реагируя на смену ситуации, поинтересовались, нет ли у меня конфет.

Мне не приходилось самому рассказывать Шеннон и остальным детям о том, откуда берутся дети, что такое смерть и о других биологических явлениях. Все, что им нужно, они усвоили, наблюдая за индейцами.

Семьи индейцев пираха более понятны белым. Родители открыто проявляют нежность к своим детям: обнимают, гладят, улыбаются им, играют и болтают с ними, смеются. Это одна из самых заметных черт культуры пираха. Наблюдая за ними, я всегда задумывался о том, что нужно быть более терпеливым: у индейцев родители никогда не бьют детей и не приказывают им, если только им не грозит опасность. Младенцам и маленьким детям (лет до четырех или до того момента, как их отлучат от материнской груди и они начнут активную жизнь) достается много ласки и заботы.

Матери отлучают детей от груди, когда рождается новый ребенок, то есть обычно когда им исполняется три-четыре года. Это событие травмирует ребенка, и тому по крайней мере три причины: недостаток внимания взрослых, голод и труд. Работать должны все; все должны вносить вклад в выживание селения. Ребенок, которого только что перестала кормить мать, должен сразу входить в мир взрослых, мир труда. Ночью, кроме разговоров и смеха, часто слышен детский плач и визг. Это почти наверняка недавно отлученные дети. Однажды, когда вместе со мной к индейцам приехал врач, он разбудил меня ночью.

— Дэн, этот ребенок так плачет, как будто у него что-то болит.

— Все нормально, — ответил я и попытался снова заснуть.

— Нет, не нормально! Ребенку больно. Если ты не пойдешь со мной, я пойду один, — настаивал он.

— Ладно, — сказал я. — Пошли посмотрим. — Ноя подумал при этом, что доктор зря сует нос в чужие дела, когда надо бы поспать.

Мы подошли к хижине, где кричал ребенок. Доктор посветил внутрь фонариком. На полу сидел и плакал мальчик лет трех, а его родители и братья, похоже, спали.

— Как они могут спать в таком шуме? — спросил врач.

— Они притворяются, — ответил я. — Они сейчас не хотят с нами говорить о ребенке.

— Я хочу убедиться, — возразил доктор. — Спроси родителей, что с ним.

Я позвал отца мальчика, Оои (Xooi):

— Оои, ребенок болен?

Молчание.

— Они не хотят говорить, — сказал я доктору.

— Пожалуйста, спроси еще раз! — попросил доктор. Я начинал на него сердиться.

— Оои, ребенок болен? — повторил я.

Оои поднял глаза и буркнул: «Нет, грудь хочет». В каждом его движении сквозило недовольство, что им не дают покоя. Я перевел доктору.

— Так он не болен? — Доктор не мог понять, верить Оои или нет.

— Нет, все нормально. Пошли спать. — И мы вернулись в свои гамаки.

Когда ребенка перестает кормить мать, он уже не считается малышом, не таким, как взрослые. Теперь он спит не с мамой, а со сверстниками в нескольких шагах от настила, где спят родители. Эти несколько шагов значат очень много.

По окончании кормления детям становится голодно, как всегда голодно взрослым. Но легкий голод — это не беда, считают пираха. Понятно, почему ребенок испытывает потрясение, попав в мир взрослых: его уже не кормят, не ухаживают за ним. Пройдет всего несколько лет, и мальчики будут сами ловить рыбу, пока родители и сестры работают в огороде, собирают плоды или охотятся.

Но жизнь ребенка вовсе не тяжела. Если у них есть игрушки, они играют с ними, особенно предпочитая кукол и мячи (хотя в футбол никто в деревне играть не умеет — им просто нравятся круглые мячи). Ко’ои и его жена Иооитаохоаги удивили меня, потому что они единственные из всех семей с детьми, кого я знал, просили меня привезти игрушки для детей, когда я спрашивал, что им купить в городе.

Сами индейцы умеют изготовлять волчки, свистки, игрушечные лодки и резных кукол, но они делают игрушки, только если попросит чужак. Поэтому не ясно, это часть их родной культуры или нет. С тем же успехом может оказаться, что пираха подсмотрели игрушки у чужих или что они остались как напоминание о более древних, позабытых обычаях.

Есть, впрочем, одно исключение: очень часто, после того как в селении побывал самолет, мальчики начинают собирать щепки бальсового дерева и мастерить модели самолетиков.

Настоящие самолеты нравятся всем. Индейцам, насколько я знаю, встречались три типа самолетов: летающая лодка, гидросамолет с поплавками и «Сессна-206». Летающая лодка приводняется на фюзеляж, а двигатель у нее находится над корпусом. У двух других типов двигатель установлен спереди. Когда самолеты прилетают, мальчики делают себе модели, выстругивая щепки ножами-мачете, и ловко раскрашивают красной краской из плодов аннато (это ярко-красные стручки с такими же семенами и маслом внутри[26]) или, реже, берут каплю крови из пальца и раскрашивают ей.

Мне доводилось видеть, как дети из селений, куда самолет не добрался, через пару дней играли с моделями, построенными по описаниям очевидцев — других детей, которые им все рассказали. Такие игрушки, длиной тридцать-шестьдесят сантиметров и высотой до пятнадцати, делаются по интересной схеме, сочетающей все возможные черты. У них обычно по два пропеллера, а не один, как у настоящих одномоторных самолетов, которые видят индейцы. Один пропеллер мальчики делают над фюзеляжем, а другой — на носу, объединяя в одну две знакомые им разновидности самолетов.

Мои исследования культуры пираха требовали, чтобы я подолгу жил у них. Самая наша длительная экспедиция состоялась, наверное, в 1980-м, когда мы прожили в селении почти целый год. В начале экспедиции я обнаружил, что крытая пальмовыми листьями крыша нашей хижины и пол из пальмовых досок прохудились и их надо заменить. Оказалось, пока нас не было, индейцы полюбили спать на втором этаже, где у меня был кабинет, а так как им нравится смотреть на звезды, они провертели в крыше дыры и тем самым ее испортили.

Однако эта история с крышей стала для меня началом знакомства с настоящим миром индейцев пираха — с джунглями, и благодаря этому я со временем стал думать о них лучше. Я понял, что они — едва ли не самые изобретательные в мире специалисты по выживанию. Увидев их в джунглях, я понял, что селение — это своеобразная гостиная, где они отдыхают. А по одному только отдыху людей не понять. Джунгли и река — вот их рабочее место, их мастерская, ателье и площадка для игр.

Увидев, в каком состоянии наша крыша, я спросил индейцев, не помогут ли они мне набрать листьев для крыши и древесины пашиубы для пола (в нем тоже были дыры от костров, которые индейцы там разводили в наше отсутствие). Мне еще не доводилось забираться в джунгли далеко, хоть я и провел в племени пираха много месяцев. Я не осознавал, что этим лишал себя возможности узнать моих соседей намного ближе.

Хороший лингвист должен не только проводить много времени за письменным столом, но и не меньше — среди людей. Поэтому я решил пойти с индейцами в лес за материалом для крыши, чтобы помочь им, поучиться у них и поучаствовать в их труде.

И я стал готовиться к походу. У меня была портупея армейского образца, и на нее я привесил две литровые фляги, тоже из списанных армейских резервов, доверху наполненные водой, и мексиканский мачете типа «Акапулько». Пятеро индейцев, у которых из снаряжения был только топор и несколько ножей, посмеялись над моим видом: длинный рукав, длинные брюки, ботинки, панама, фляги и огромный мачете. Но мы все же тронулись, и мои компаньоны спокойно беседовали и смеялись, а я звенел металлом на каждом шагу, фляги стукались о мачете, мачете задевал за деревья и при этом попадал мне рукоятью между ног, с чем я безуспешно пытался бороться.

Примерно полчаса спустя деревья стали выше, лес темнее, подлесок реже. В воздухе посвежело. Зажужжали москиты. Потом раздался мой любимый звук в джунглях — резкое «хви-хвиу» сорокопутовой пихи[27]. Тут я заметил, как переменилось поведение моих спутников. Они шли, скрестив руки перед грудью, так что получалась большая буква X: так им требовалось меньше места, чтобы пройти; шагали при этом так быстро, что мне приходилось иногда переходить на бег, чтобы успеть. Двигались они легко и уверенно.

На пути попался ручей, и его надо было перейти по заросшему лишайником бревну. Индейцы перешли, даже не задумываясь, а я прошел пару шагов по бревну, поскользнулся и рухнул в воду. Я выбрался почти так же быстро, как упал: ведь в таких ручьях водятся ядовитые скаты, анаконды и маленькие кайманы, неуклюже вскарабкался на берег, нашел след своих друзей и нагнал их. Индейцы делали вид, будто не заметили, как я упал: ведь это я оплошал, и поэтому они не предлагали помочь, чтобы мне не стало еще стыднее. Они только засмеялись, когда я их догнал: мол, не переживай, с кем не бывает (конечно, на самом деле с ними не бывает, а также с их детьми, собаками, стариками и немощными). Наконец мы набрели на рощицу пальм-пашиуб. Я помог им рубить стволы и быстро заметил, что, хотя я крупнее и сильнее, топор индейцев всегда врезался в дерево глубже. Они лучше работали топором, их движения были скупее. Я обливался потом и уже опустошил одну свою флягу. Индейцы не потели и ничего не пили.

Когда мужчины прикинули, что мы набрали столько, сколько сможем унести в одну ходку, мы связали стволы и ветки в вязанки. Каждый взял по одной-две, и мы пошли обратно в селение — это несколько километров. По дороге туда казалось, что тропа идет самым очевидным образом, но теперь я стал путаться в направлениях и сбавил шаг, чтобы увидеть, куда они пойдут. Они заулыбались и встали. «Давай, иди первым, — с хохотом предложили индейцы. — Отведи нас назад»

Я попробовал. Но раз за разом поворачивал не туда, заводя всех в непролазные тупики. Индейцам было очень забавно: несмотря на то что мы тратили время на каждый обход, они были вполне довольны тем, как я веду. Никто никуда не спешил. Когда я набрел на более заметную главную тропу, мы пошли в спокойном темпе и моя ноша стала тяжелеть. На каждом шагу вязанка на спине зацеплялась за нависающие ветви или ударялась о стволы деревьев, я спотыкался о торчащие корни и поскальзывался на скользких листьях. Я вымотался и очень устал. К моему удивлению, индейцы, похоже, не устали нисколько.

В селении мужчины пираха старались не носить тяжести. Когда я просил их помочь перенести какие-нибудь ящики или бочки, они всегда отзывались с неохотой. Если же они приходили помочь, то едва могли поднять предметы, которые я носил с легкостью. Тогда я подумал, что они просто слабые и быстро устают. Но я ошибся. Дело в том, что в быту им не нужно переносить тяжелые грузы для чужаков, и поэтому они не хотели показывать свое неумение с ними обращаться. К тому же им не нравилось, как я прошу их помочь в том, что, по их мнению, должен делать сам. А сила и выносливость здесь ни при чем.

Мы шли дальше, и я чувствовал, что устаю все больше; я снова покрылся потом. Я не был уверен, что дойду с этой ношей до селения. Но тут мои мысли прервал Ко’ои, который поравнялся со мной, улыбнулся, взял мою вязанку и переложил себе на плечи, вдобавок к своей доле. «Не умеешь их носить», — только и сказал он. А ведь он взвалил на себя лишних килограммов двадцать. Это само по себе очень много, если надо с грузом пройти несколько километров по узкой тропе в джунглях, раздвигая низко висящие ветки. Всего же он нес теперь около сорока килограммов, и я понимал, как ему тяжело. Вот так, работая, проливая пот вместе, смеясь над собственными затруднениями и ошибками, мы с индейцами сдружились во время походов в джунгли.

Еще одной частью культуры пираха, которую я хотел понять в ту первую попытку описать их важнейшие ценности, было принуждение, то есть то, как община пираха велит своим членам делать то, что она считает нужным.

Существует устоявшееся мнение, что у большинства американских индейцев есть вожди или какие-то подобные местные лидеры. Это не так. Многие племена американских индейцев по традиции живут в равенстве. Повседневную жизнь таких общин — а их намного больше, чем кажется поначалу, — не регулирует никакое руководство.

Ложное представление о том, что у большинства коренных жителей обеих Америк есть некая естественная монархия, имеет несколько истоков. Во-первых, мы обычно проецируем ценности, механизмы и схемы собственного общества на чужие. Поскольку нам трудно представить свое общество без каких-либо лиц, наделенных властью в первую очередь для охраны и поддержания правил общественного порядка, нам так же трудно вообразить себе, что долговечные и хороню налаженные сообщества могут существовать без таких правил.

Во-вторых, представления многих людей на западе сильно искажены голливудскими фильмами и другими художественными образами индейских племен. В фильмах мы редко увидим индейское племя без харизматичного вождя.

Наконец, и это самое главное, западному обществу удобнее вести дела с вождями индейских племен. Например, без отдельного представителя всего племени почти невозможно получить юридические права доступа к земле племени или даже получить ее в собственность. Поэтому часто случается — как, например, в области Шингу в Бразилии и во многих других местах, — что вождей просто назначают белые и наделяют их полномочиями (чаще всего надуманными) быть представителями «своего» племени, чтобы облегчить себе самим доступ к владениям индейцев.

Представление о том, что у всех племен должен быть вождь, возникло отчасти из-за одного общеизвестного факта: структура общества предполагает контроль, а централизованный контроль более понятен большинству людей, чем диффузные, распределенные по всей общине властные полномочия, которые существуют во многих племенах американских индейцев. Французский ученый рубежа девятнадцатого и двадцатого веков Эмиль Дюркгейм, основоположник социологии, убедительно доказал, что в основе общества лежит принуждение. Членов любого общества объединяют общие ценности и нормы, и большинство людей остается в пределах, очерченных этими ценностями (два очевидных исключения — преступники и сумасшедшие, то есть маргинальные слои общества, нарушители норм).

Итак, у пираха есть общество. Значит, если Дюркгейм и другие социологи — и даже просто здравый смысл — в этом правы, у индейцев должен быть какой-то способ держать соплеменников в узде, обеспечивать единообразное поведение. В конце концов, такое поведение приносит пользу как всему обществу, так и составляющим его личностям: в частности, оно обеспечивает исполнение ожиданий. Так как же проявляется принуждение в этом обществе?

У индейцев пираха нет «официального» принуждения: ни полиции, ни судов, ни вождей. И все же принуждение существует, и две основные его формы, которые мне довелось наблюдать, — это игнорирование и воля духов.

Если кто-то ведет себя ненормально и мешает жить остальным, его будут постепенно все больше игнорировать и в конце концов изгонят. Так, один старик по имени Хоааипи (Hoaaipi), которого я встретил в первые годы своей жизни с индейцами, выделялся тем, что жил со своей женой наособицу, на заметном расстоянии от хижин остальных членов племени. Когда он приплыл на лодке встретиться со мной в первый раз (всего я видел его дважды), у него не было привозных инструментов, его лодка была индейская «кагахои», а не бразильское каноэ, а из одежды он носил лишь набедренную повязку. Это означало, что он находился за пределами нормальных отношений обмена и социального общения, в которые вовлечены практически все члены племени. Когда он приплыл в селение, на него глазели еще больше, чем на меня. У него была свежая рана от стрелы; ее нанес другой индеец, Тиигии (Tiigii). Старик не просил лечить эту рану, но попросил у меня кофе и сахару, которые я ему дал с радостью, просто в обмен на возможность встретиться. И хотя мне он показался просто добрым стариком, индейцы не хотели его видеть. Они говорили, что он злой. Я до сих пор не представляю, что они имели в виду, но после него я видел и других индейцев, изгнанных из племени пираха.

Еще одна разновидность игнорирования — не такая жестокая, но и более обычная — это некоторое время не давать провинившемуся еды. Обычно отлучение от пищи продолжается день или пару дней, не дольше. Ко мне много раз приходили мужчины из племени и жаловались, что такой-то сердится на них по той или иной причине и не дает лодку для рыбалки или же что никто не делится с ними пищей. При этом они либо просили меня вмешаться, но я отказывал, либо просили еды, и я делился с ними, стараясь все же не показывать, что я как-либо вовлечен в их внутренние распри.

В свою очередь, духи могут сообщить индейцам, что племя сделало зря или от чего должно воздержаться в будущем. При этом они могут выбрать одного человека для передачи своих слов или обратиться ко всему селению сразу. Пираха внимательно выслушивают увещевания своих «каоаибоги» (kaodibogi) и часто следуют им. Так, дух может сказать что-то вроде: «Не надо мне Иисуса. Он не из пираха», или «Не ходите завтра на охоту вниз по течению», или повторить общепринятые ценности, например: «Не ешьте змей». Таким образом, племя пираха поддерживает свои нормы с помощью изгнания, отлучения от пищи и советов духов. По меркам других обществ, у пираха очень мало принуждения, однако, кажется, его хватает для того, чтобы сдерживать отклоняющееся от нормы поведение соплеменников.

Мои дети, росшие в среде амазонской культуры на положении меньшинства, научились «видеть» мир иначе, что сказалось на их разпитии как личностей. Когда мои дети впервые познакомились с племенем пираха, все они закричали в один голос, что не видали никого Уродливее этих индейцев. Пираха редко моются с мылом (у них его просто нет), женщины не причесываются (расчесок тоже нет), и всякий ребенок народа пираха непременно перемазан грязью, соплями и кровью. Однако, когда мои дети поближе познакомились с племенем, их взгляды переменились. Почти год спустя, когда приехавший к нам бразильский военный заметил, что пираха уродливы, мои дети не на шутку рассердились: «Как можно говорить, что они уродливые?» — спрашивали дети у меня. Они забыли, что думали раньше, и привыкли считать пираха красивыми. Они научились думать и как американцы, и как бразильцы, и как индейцы. Шеннон и Кристин быстро подружились с местными детишками и стали исчезать по утрам со своими сверстницами из племени, если не надо было делать задания; они плавали на лодке по реке и возвращались только поздним вечером с ягодами, орехами и другими лакомствами джунглей.

Мои дети также научились от индейцев справляться с опасностями дикой природы. Так, однажды мы с Шеннон отправились вместе с индейцами охотиться на анаконду. Кохоибииихиаи (Kohoibiiihiai), мой добрый друг и учитель языка, попросил меня отвезти его в моторке вместе с его братом Поиои (Poioi) на условленное место минутах в четырех вверх по реке. Когда мы приплыли, он сказал заглушить мотор, чтобы мы могли подойти к берегу на веслах. Я сделал, как он велел, и Кохои с Поиои бесшумно подгребли к правому берегу, где над водой нависали ветви деревьев. Кохои повернулся к нам с Шеннон и спросил:

— Видите ее нору — вон там, едва под водой?

— Нет, — ответили мы. Я не видел решительно ничего.

— Смотри! — сказал он, взял лук высотой с человеческий рост, какие делают пираха, и потыкал им в воду несколько секунд. — Сейчас взъярится. — И он хихикнул. — Видишь?

— Нет, — ответил я. Мы с Шеннон ничего не видели в воде, взбаламученной дождями.

— Смотри, ил! — воскликнул Кохои. — Вылезает!

Тут я увидел небольшое завихрение ила под водой, но не успел я и рта раскрыть, а Кохои выпрямился во весь рост и натянул лук. Ффу! Ффу! — две его стрелы сорвались с тетивы и ушли под воду меньше чем за секунду.

И тут же из-под воды выметнулась трехметровая анаконда, пронзенная в двух местах длинными стрелами, и забилась в конвульсиях.

— Помогите втянуть, — сказал Кохои мне и брату, который стоял и широко улыбался.

— Что мы с ней сделаем? — спросил я, подтягивая ближе тушу змеи и пытаясь ухватить ее за хвост, чтобы перевалить в лодку. Шеннон стояла, открыв рот от удивления. Я знал, что пираха не едят змей, и поэтому не мог понять, зачем им везти с собой извивающуюся громадину.

— Привезем к нам, женщин попугаем, — ответил Кохои со смехом.

Мы отвезли тушу в селение. Когда мы уже причалили, я увидел, что змея снова зашевелилась, и стал колотить ее по голове веслом, чтобы прикончить наверняка, пока не сломал весло. Кохои и Поиои долго смеялись: ей же голову пробило стрелой, а он еще волнуется. Затем мы вытащили стрелы и положили мертвую змею в воду у самого берега — там, куда женщины ходили мыться.

— Вот испугаются! — смеялись Кохои и Поиои, поднимаясь бегом по берегу в селение.

Я пришвартовал лодку и снял мотор, а потом мы с Шеннон тоже поднялись к селению. Шеннон убежала вперед рассказать маме и брату с сестрой, что мы сегодня видели.

Попытка напугать женщин, однако, не удалась. Они видели, как мы привезли змею, и, как только мы покинули берег, они сбежали вниз, вытащили анаконду из воды и рассмеялись.

Подобные шутки срабатывают благодаря сильному чувству общности индейцев пираха. Они позволяют себе демонстрировать сарказм, устраивать розыгрыши вроде мертвой анаконды на пляже и тому подобное, потому что они тесно связаны узами доверия внутри общины (не абсолютного доверия, конечно, — ведь и у них случаются кражи и супружеские измены, — а доверия в том смысле, что каждый член племени понимает другого и уважает те же ценности).

И это чувство единения, xahaigi, зарождается в семье, между родителями и детьми, где индейцы усваивают эти ценности и родной язык. Семья — это центр общества пираха. В некотором смысле все соплеменники — братья, однако самая тесная родственная связь пролегает именно между родителями и детьми.