Глава 9 Земля свободных[34]

Самые частые проблемы, с которыми сталкиваются в своей жизни индейцы пираха, — это болезни и вторжения чужих людей на их территорию. Особенно многочисленны ныряльщики, рыбаки и охотники — бразильцы и иностранцы. На реке Мармелус нередко появляются бразильские рыболовецкие суда, туда приезжают любители спортивной рыбалки из Японии, и все эти гости расспрашивают индейцев пираха о рыбных местах, оставляя им за услуги кашасу, ткани, маниоковую муку и даже довольно дорогие товары, вплоть до целых лодок. В переговорах участвуют посредники — белые бра-зильцы-кабокло. Пираха страдают и от несправедливой торговли с самими кабокло: те просят у них пищу и дары леса, а в обмен дают только кашасу. Чтобы никого не обидеть и избежать стычки с чужаками, пираха часто отдают им все, что у них есть, задабривая гостей.

Помощь миссионеров была нужна индейцам прежде всего в межевании земли, чтобы предотвратить вторжения извне, и в лечении болезней. Мы с Керен все время помогали им лекарствами, но я чувствовал на себе ответственность и за неприкосновенность их земли. Мы еще яснее осознали, насколько они нуждаются в собственной резервации, когда однажды добирались до их селения по реке и знакомились с культурой кабокло, живущих вокруг территории племени. Это была наша вторая экспедиция, после того как первая была прервана малярией.

В этот раз мы решили пожить у индейцев подольше — почти целый год, — а если везешь с собой много запасов, плыть на корабле дешевле. У меня, впрочем, имелась и своя личная причина, по которой я выбрал корабль: в самолете меня укачивало. Мы приехали в гавань Порту-Велью с багажом: огромными металлическими бочками, канистрами горючего, ящиками, чемоданами, картонными коробками и продолговатыми армейскими сумками. Тут же к нам сбежались портовые рабочие — «помочь». Однако меня уже предупредили, что если они хоть раз дотронутся до наших вещей, они заломят непомерную цену за эту «помощь». Поэтому я прогнал грузчиков и перенес всё сам: вниз по крутому глинистому берегу, по шаткой доске шириной в ладонь и на сочащийся водой пароходик — «рикрейю». Каждый предмет приходилось нести в несколько этапов, преодолевая довольно долгие затопленные водой тропинки и пересекая свежие следы диких зверей (один раз «автор» следов — пума — даже не успела еще скрыться из виду).

Сейчас, вспоминая ту экспедицию, я спрашиваю себя, понимали ли мы, какое воздействие все эти вещи могут оказать на индейцев. Кажется, мы даже не предполагали, что эти бесчисленные припасы — всё, что нужно калифорнийской семье на год, — могут привлечь внимание индейцев пираха. В те годы мы и не думали жить иначе. К счастью и для нас, и для пираха, мы оказались правы, но не потому что все хорошо продумали заранее. Просто индейцы вообще не интересовались нашими вещами, не пытались у нас красть (разве что еду) и ничего не выпрашивали. Похоже, они не придавали нашим вещам большого значения.

В любом случае, следующие несколько лет мы предпочитали добираться до селения по реке. На реке можно было докупать провизию, чтобы на этих запасах прожить там подольше, а еще мы могли останавливаться в прибрежных поселках и знакомиться с бразильцами, которые жили рядом с пираха. Многие из них часто посещали индейцев и торговали с ними.

По мере знакомства с белыми кабокло я узнал одну вещь, которая меня очень обеспокоила: многие из них зарились на земли племени пираха. Они часто спрашивали, на что индейцам эта прекрасная земля, изобилующая рыбой и зверем: «Mas, Seu Daniel, porque aqueles bichinhos tern direito a toda aquela terra bonita e os civilizados nao?» ‘Но, сеньор Даниэл, почему у этих обезьянок есть права на всю эту прекрасную землю, а у цивилизованных людей нет?’ Такие речи вызывали у меня опасения, потому что я живо представлял себе, как эти поселенцы вторгаются на территорию племени и отхватывают себе куски побольше. Я понимал, что должен помочь племени пираха создать официальную резервацию, но не знал, с какого конца к этому подступиться.

К тому времени мы всей семьей уже много лет прожили в Бразилии. После того как я дописал диссертацию, мы решили провести год в Штатах, чтобы я мог заниматься научной работой в самом сердце моего лингвистического мира — на кафедре лингвистики и философии Массачусеттского технологического института в городе Кембридже; это кафедра Ноама Хомского, чья теория грамматики сыграла огромную роль в моих исследованиях.

Проработав в институте пять месяцев, я получил известие от д-ра Уода Крека[35], антрополога из Университета штата Иллинойс, что Бразильский государственный фонд по делам индейцев (ФУНАИ) предлагал мне присоединиться к экспедиции по установлению границ официальной резервации для племени пираха. Я с радостью согласился.

Мне предстоял ночной перелет из Бостона в Рио-де-Жанейро, а потом еще семь часов короткими отрезками на маленьком самолетике до Порту-Велью. В ФУНАИ хотели, чтобы я помог им определить, сколько земли нужно выделить племени. Их сотрудника, который меня вызвал, я знал только по прозвищу Шара. Он занимал в фонде какой-то высокий пост. В свое время он провел пару лет у индейцев — у племен пираха, мундуруку, паринтинтин — и теперь хотел обеспечить им законно признанные резервации, чтобы они могли жить привычной жизнью. Шара был среднего роста, неполный, симпатичный, носил длинные волосы и окладистую бороду; за ним повсюду следовала его подруга, симпатичная блондинка Ана. Они были одновременно серьезными и беззаботными, всегда одевались неформально и напоминали хиппи, озабоченных судьбою мира. Однако они трудились ради того, чтобы индейцы Бразилии сохранили старинный уклад жизни и хотя бы не потеряли землю предков.

Мы с Шара подружились, когда он приезжал в деревню пираха Посту-Нову, где я работал с 1977 по 1985 гг. Тогда мы долго разговаривали о том, что пираха нужна резервация. С тех пор Шара вернулся в Фонд и теперь, сделав карьеру, имел полномочия организовать экспедицию, чтобы разметить границы резервации для племен пираха и паринтинтин (это был первый шаг в трехступенчатом процессе создания резерваций). Он отправил запрос Уоду, который занимался культурой паринтинтин, и мне: не можем ли мы приехать в Бразилию и помочь с переводом на индейские языки, ведь мы единственные люди из внешнего мира, кто говорит на языках этих племен. Шара сообщил, что Фонд оплатит нам расходы на территории Бразилии, а вот билет надо покупать самим. Тогда мне позвонил Уод и сказал, что организация «Выживание культур», основанная Дэвидом Мэйберри-Льюисом[36], антропологом из Гарварда (ныне покойным), возможно, согласится оплатить мне перелет. Мэйберри-Льюис ответил на мой вопрос незамедлительно и уверил меня, что его организация будет рада оплатить мою поездку на столь важное дело.

С 1979 г. я тщетно пытался убедить соответствующие органы власти в Бразилии защитить земли племени пираха от растущей угрозы внешнего вторжения. Я обращался к четырем разным директорам ФУНАИ в Порту-Велью (братья Делсиу и Амори Виейра, которые занимали этот пост друг за другом; Апоэна Мейрелис, которая приезжала ко мне в селение пираха, чтобы обсудить этот вопрос; и еще директор, которого я знал только по фамилии — Бенамор) и прямо-таки умолял их организовать резервацию. В начале восьмидесятых Амаури послал в селение на две недели одного сотрудника Фонда, чтобы получше узнать эти места, но тут его сняли с должности. А Бенамор прямо сказал: «Никто и не хочет там жить, с этими пираха. У них такой язык, как будто они плачут все время».

Я был несказанно рад возможности впервые проплыть по всему течению Майей и побывать во всех селениях пираха. Я так много хотел увидеть и узнать: например, понять, все ли селения племени пираха устроены так же, как те, что я уже видел, и узнать, везде ли в ходу один и тот же диалект и поймут ли они мое произношение. Первые свои несколько лет в племени я провел в селении Посту-Нову, возле устья реки. В других селениях — более отдаленных и труднодоступных — мне еще предстояло побывать.

Фонд пригласил меня в качестве переводчика. Я должен был переводить рассказы и ответы на вопросы их сотруднику-антрополо-гу, который должен был изучить их способы землепользования. Ему нужно было расспросить всех знакомых нам членов племени, живших у реки, об их землях и нанести на карту те территории, которыми племя пользуется сейчас, и те, которые они по традиции считают своими.

После многочасовой поездки я добрался до Умайта. Теперь нужно было найти корабль, который доставит меня к устью Майей; поэтому я поймал такси и велел водителю отвезти меня на берег Мадейры. Я мог бы пойти пешком — там километра три, — но температура уже перевалила за тридцать пять, я весь взмок и устал. В гавани стояли десятки деревянных суденышек, в основном некрашеных и довольно хлипких на вид. Я никого тут не знал и не был уверен, возместит ли Фонд расходы на наем судна, и поэтому просто спросил, есть ли свободные места, надеясь сразу получить самое дешевое предложение. Я обратился к двум братьям, владельцам некрепкого на вид деревянного корыта длиной метров восемь. Один в это время ползал в воде под носом своей посудины, пытаясь залатать пробоину, — так на Амазонке приходится делать часто. Второй лениво глядел на меня, лежа в гамаке; я подошел к ним и хлопнул в ладоши: так делают бразильцы, если надо постучаться, а двери нет.

— Ola! ‘Здравствуй!’ — прокричал я, пытаясь переорать грохот лодочных моторов, вопли механиков и возню детей, носившихся по берегу.

— Ola, — ответил мой собеседник лениво.

— У вас можно взять внаем судно до реки Майей? Вам заплатят на месте люди из ФУНАИ.

— А если нет? — скептически переспросил обитатель гамака.

— Тогда я сам заплачу, — пообещал я.

Он меня не знал, не мог быть во мне уверен, но все же ответил:

— Ладно, отвезем вас.

— Отлично. Давайте я пообедаю, и потом отчалим.

— Идет, — ответил он.

Оттуда я резво пошел по берегу, против течения, и зашел в одну из десятка портовых забегаловок.

— Quero um prato feito, рог favor ‘Комплексный обед, пожалуйста’, — попросил я у полной женщины, стоявшей за сколоченной из досок барной стойкой. В Бразилии комплексный обед — это очень большая порция мяса, обычно с фасолью, рисом и макаронами, обсыпанная желтой маниоковой мукой, по виду похожей на мелкие мюсли[37].

— Voce quer carne ou peixe ou frango? ‘Мясо, рыба, курица?’ — спросила женщина.

— Todos ‘Всё сразу’, — ответил я, так хотелось есть.

Не прошло и десяти минут, как передо мной поставили тарелку горячей, исходившей паром и обильно политой маслом еды и пластиковую бутылочку с «тукупи» — желтым острым соусом из маниоко-вого сока с перцем чили. Я заглотил всю порцию за пять минут, запил литром ледяного бразильского светлого пива «Брама»; на всё ушло около трех долларов.

— Obrigado, — бросил я на бегу, выходя из кафе, и направился в порт.

— Pronto? ‘Готов?’ — спросил меня владелец судна.

Его брат тем временем вылез из воды и уже заливал топливо в баки.

— Да, цоехали, — ответил я.

Я взошел по узкому трапу и сбросил на палубу свои две сумки. Вытащил гамак и повесил его в главной (впрочем, весьма небольшой) каюте. Потом вышел обратно и пошел на корму.

— Сколько нам плыть? — спросил я, хотя в этом смысла не было: будем плыть столько, сколько придется, другого судна ведь нет.

— Если будем идти всю ночь без остановки, придем завтра к полудню. (На часах было три часа дня.)

Тут завелся и громко затарахтел двигатель. «Отдать концы!» — закричали на нашем судне.

Мы двинулись вниз по могучей реке Мадейра, постепенно набирая скорость, и горячий неподвижный воздух сменился освежающим дуновением с воды. Стали сказываться усталость с дороги, плотный обед, выпитое пиво и теперь еще и чувство облегчения от того, что я смог продолжить путь, — и меня сморило. Я улегся в гамак и заснул. Теплая погода, ветерок с реки и удобный гамак возымели свое действие: я так и проспал всю дорогу, просыпаясь иногда на несколько минут и еще на завтрак, состоявший из галет с маслом, кофе с сахаром и стакана молока. Во время трехчасового плавания по Риу-дус-Мар-мелус я наблюдал, как под нами лениво катятся темные волны, и вновь напоминал себе, какая это редкая удача — попасть в этот мир, который, казалось, может только присниться. Высокие песчаные берега Мармелус были совсем не похожи на глинистые берега Мадейры.

Мы прибыли на место почти через сутки, в точности как предсказал капитан. Я проснулся от звуков речи на языке пираха, доносившихся с берега. Пираха, если они чем-то возбуждены, ни с кем не перепутаешь: они непрестанно смеются, что-то кричат, громко разговаривают. Мой гамак еле заметно закачался: это наше судно замедлилось и подошло к другому, стоявшему на якоре возле тропы, которая вела от берега к селению племени пираха в устье реки Майей. Это второе судно было больше нашего. Я рассчитывал, что меня встретят, скорее всего, двое сотрудников ФУНАИ, но на палубе меня ждали люди из двух государственных ведомств Бразилии: антрополог и картограф из Фонда и специалист по межеванию земель из ИНКРА (Национального института внутренней колонизации и сельскохозяйственных реформ).

Как только я показался на палубе, индейцы стали выкрикивать Мое имя. Братья-судовладельцы тут же спросили, нет ли здесь опасности. «Пока вы со мной, все нормально», — пошутил я (а они поверили всерьез).

— Привет, Дэн. А Керен где? — спрашивали индейцы.

— Ее лодка затонула на реке Майей. Она погибла, увы.

Примерно полсекунды индейцы смотрели на меня разинув рты. А потом поняли и разразились хохотом. Бразильцы наблюдали эту картину с удивлением.

— Когда мне сказали, что нам придется ждать в устье Майей какого-то американского лингвиста, я рассердился, — признавался мне потом Левинью, антрополог из ФУНАИ. — С чего это бразильцам ждать какого-то гринго, чтобы он им переводил, да еще в самой Бразилии? Но теперь я понимаю. Мы тут уже три дня и до сих пор не понимаем и не можем сказать ни слова.

В каждом селении мы расспрашивали индейцев о том, как они представляют себе свою землю, как они ею пользуются, считают ли они, что земли могут принадлежать тем или иным людям в племени, и так далее. Левинью спрашивал, я переводил. Мы медленно передвигались от селения к селению вверх по реке. Чтобы не пропустить какие-то селения, не видимые с реки, мы взяли проводником Кохоибии-ихиаи, так как с ним можно было хотя бы попытаться объясниться на португальском. В каждом селении — размером от одной семьи с детьми до нескольких родов — мы поднимались немного выше по реке, затем глушили двигатель и подходили к берегу с течением, а я вставал на корму и кричал на языке пираха: «Это Дэн, со мной друзья из чужого народа. Мы приехали поговорить». Затем Кохои добавлял, что мы пришли с добром, что у нас есть подарки — рыболовные крючки, — и вообще успокаивал местных жителей. Незнакомые мне индейцы поднимались к нам на борт, и кое-кто с радостью заговаривал со мной. Женщины и дети, когда я сходил с судна и шел в деревню, просто молча смотрели во все глаза.

Через неделю моя работа переводчика для специалистов по межеванию окончилась. Мы вышли к Трансамазонскому шоссе; я увидел его впервые в жизни. Поскольку выше по реке от шоссе индейцы пираха не живут, Фонд предоставил мне выбор: остаться на корабле еще на две недели обратного пути по Майей и Мадейре до Манауса или ехать автостопом до Порту-Велью по шоссе. Я выбрал второе, и поэтому меня высадили у моста через Майей — небольшого деревянного сооружения, которое казалось совершенно непригодным для того, чтобы по нему все время ездили тяжелые грузовики, везущие бревна или минеральное сырье с шахт компании «Минерасан Табока» (Mineracao Taboca) в четырех сотнях километров к востоку отсюда.

В этой экспедиции мы узнали много нового. На пятый день пути картограф из Фонда выяснил, что карта местности, составленная бразильской администрацией по данным аэрофотосъемки, неверна. Утром того дня, за кофе, он сказал, что с нашей скоростью мы доберемся до ближайшего селения только через два дня, если не больше. Это нас обеспокоило, так как у нас оставалось мало топлива и припасов. Я повернулся к Кохои и спросил его, далеко ли до следующего селения. Он сказал, что в следующем селении живет Тоитои и что мы доберемся к полудню. Я передал его ответ картографу, и тот ответил: «Ну что ж, не буду спорить с аборигеном о его родных местах, но если он прав, то неверна армейская карта». В селении Тоитои мы были к полудню, и картограф стал внимательно изучать карту. Наконец он установил, что центральная часть карты — течение реки Майей между селениями Кохои и Тоитои — была нанесена на нее дважды подряд. Это оказался очень важный урок для бразильской администрации.

Для индейцев и для меня результаты нашей поездки были еще лучше. Теперь у индейцев была собственная официально утвержденная территория; можно было начинать длительный бюрократический процесс оформления ее в резервацию. Мы с Левинью часами беседовали о культуре пираха. Его поразило, что у них нет мифов о сотворении мира, и он всеми силами пытался выудить из них хоть что-то подобное, но тщетно. Так же удивило его и отсутствие устной истории и устного творчества; возможно, именно он первый заставил меня задуматься, насколько же это необычно. Его энтузиазм был заразителен: впоследствии изучать культуру пираха приехал его друг Марку Антониу Гонсалвис, аспирант-антрополог из Рио.

В поездке я познакомился практически со всеми в племени пираха, узнал их по имени. Я вызывал у них неподдельный интерес: они слышали о белом человеке, учившем их язык, но большинство меня никогда не видели. Дети и женщины особенно разевали рты, когда я заговаривал с ними на их языке. В каждом селении меня звали вернуться к ним жить и привезти семью. Это было заманчивое предложение: как я заметил, мои новые знакомые в селениях выше по течению реки почти не примешивали в свою речь ломаные португальские слова. Многие индейцы, жившие ниже по реке, знали португальские глаголы, и, когда они говорили со мной на языке пираха, они пытались использовать эти иностранные слова—конечно же, чтобы помочь мне Понять. Но даже эта небольшая примесь португальского мешала мне изучать настоящий язык пираха. Я понял, что в селении дальше от устья португалоязычные «помехи» будут встречаться намного реже.

Вот так эта поездка оказалась полезной для всех: и для племени пираха, и для бразильской администрации, и для науки, и для меня.