1. Снятые противоречия

1. Снятые противоречия

1.1.0. То, что мы хотим сказать в той части книги, которая посвящена сталинизму, сводится к следующему. Тоталитарная культура, заложенная во второй половине 1920-х гг., — не выродок среди иных психодиахронических систем, не культурная аномалия, не ошибка рода человеческого, но одна из равноправных с предшествующим и последующим творчеством человека попыток характера (мазохистского) доминировать над прочими психиками. И более — ничего, хотя бы власть мазохизма и стоила человечеству миллионов жертв (т. е. всеобщего безвластия).

Сталин понимал характер адекватнее, чем Фрейд. Сталин знал, что характер нельзя исправить, что человека нельзя вылечить от психичности, что от характерности как историчности можно избавиться лишь одним путем — уничтожая людей. Мазохистская культура была одной из исторического ряда. И в то же время она была, вероятно, единственной, постаравшейся упразднить всю прочую характерность (пусть эта цель и недостижима), вобрать в себя некое всемирное и всеисторическое содержание. Как бы мы ни смеялись над «Вольтовой дугой Петрова» и иными присвоениями себе мирового приоритета, совершенными русскими, в этом проглядывает ничем не смущающийся порыв мазохизма подчинить себе время во всем его объеме — небывалый в истории, заслуживающий того, чтобы быть оцененным как дерзкое (психотипическое) новаторство[546].

Тоталитарная поставангардистская культура, как и всякая иная, полиаспектна. Она нуждается не только в психологическом освещении, выявляющем тот психотип, который создает ее, отражаясь в своих созданиях. Ниже мы остановимся на том, как функционировал ее социально-коммуникативный механизм, стараясь совместить психоанализ тоталитаризма с социоанализом такового.

Чтобы приступить к обсуждению социальной функции сталинистской литературы, нам придется вначале обратиться к существующим в социологии теориям тоталитарного государства. Они подразделяются на две группы.

1.1.1. Одну из этих групп образуют теории, в рамках которых тоталитаризм понимается моноцентрически.

Так, Ф. Поллок (в самом начале социологических исследований тоталитарных систем) считал основной характеристикой национал-социализма огосударствливание экономики, монополизацию принятия хозяйственных решений, в результате чего вместо экономической структуры, зиждущейся на обмене, возникает «Befehlswirtschaft»[547]. М. Хоркхаймер перенес понятие «Staatskapitalismus» на советский строй, для определения которого он взял термин «integraler Etatismus»[548].

Система принятия социально-политических решений в условиях тоталитаризма обычно концептуализуется при моноцентрическом подходе к нему как результат слияния государства и партии, превращения государства в партократическое — ср. одну из новейших формулировок такого рода, которую выдвинул Дж. Прагер:

The unequivocal egalitarianism of totalitarian democracy demands a party system fused with the state, whereas the tension between egalitarianism and individualism in liberal democracy requires a differentiated party system.[549]

П. Манан отводит партии в тоталитарных странах роль репрезентативного посредника между обществом и государством. Партия берет на себя функции и того, и другого:

Quand on d?finit le totalitarisme comme l’absorption de la soci?t? civile par et dans l’Etat, on oublie la troisi?me terme, la troisi?me instance <…> Exer?ant le pouvoir «r?el», le Parti se confond avec l’Etat, ou avec le r?le de l’Etat. Couvrant la soci?t? du r?seau serr? de ses cellules, il se confond avec la soci?t?. Le Partie assure l’unit? «infrangible» de la soci?t? et de l’Etat parce que lui, le troisi?me terme, se confond avec l’un et avec l’autre.[550] <подчеркнуто автором. — И.С.>

1.1.2. В теориях, альтернативных тем, которые были только что проиллюстрированы, тоталитаризм предстает в виде бицентрической, избыточной организации.

Уже X. Арендт замечает в заключении своего труда о тоталитарных режимах, что им свойственно удваивать всяческие инстанции власти:

Die Literatur ?ber das Nazi- und das bolschewistische System ist voll von Klagen ?ber ihre angeblich monolitische Staatsstruktur; nichts entspricht weniger den Realit?ten eines totalen Herrschaftsapparats. So ist denn auch manchen Beobachtern schon fr?h die eigent?mliche «Strukturlosigkeit» totalit?rer Regierungen aufgefallen und vor allem nat?rlich die Tatsache einer doppelten Autorit?t von Staat und Partei, wobei wiederum die Beziehungen zwischen disen Instanzen so formlos gelassen sind, da? niemand sich in ihnen zuverl?ssig auskennen kann.[551]

Об этом же пишет (без ссылки на предшественников) А. Игнатов в недавней книге о восточноевропейском тоталитаризме[552].

1.2.1. В социологической автотеории, догматизированной в эпоху сталинизма, устройство советского общества объяснялось тем, что здесь удалось достичь «ликвидации противоречий между городом и деревней, между физическим и умственным трудом» и т. д.[553] Никому не придет в голову принимать это автометаописание за сколько-нибудь соответствующее действительности, которая окружала людей, живших в пору сталинизма. Но даже если оно и не документирует фактическое положение дел в тоталитарном государстве, то все же свидетельствует о логике, которой руководствовался тоталитарный режим. Автомодель дополняет тоталитарную практику, снимая фиктивным образом те противоречия, которые не могли быть устранены впрямь.

Что касается самой практики сталинизма, то ее цель заключалась прежде всего в том, чтобы уничтожить (универсальное для социальной жизни) различие между профанной и сакральной властью. По правдоподобной догадке Г. Федотова, личная свобода возможна лишь в таком обществе, где маркирована разница между градом Божьим и градом земным[554]. Этой самостоятельности двух властей, дарующей нам выбор, освобождающей нас от одно-однозначного социального отношения к верхушке общества, которое и есть рабство, в сталинизме не было.

Существует множество способов гасить противоречия и — шире — дифференциации. Например, с помощью медиирования (примирение двух контрастных элементов третьим), интеграции (включение одного из таких элементов в другой), простого суммирования и пр. Спецификой тоталитарного синтеза было снятие различия с Помощью двойной негации — отрицания обеих различающихся величин. Мазохист не видит в Другом себя как Другого. В самоотрицании личность беспощадна к себе как к Другому, как к личности, которая и есть ее Другое.

Соотношение профанной (государственной) и сакральной (партийной) власти при Сталине обусловливалось тем, что обе оказались безвластными, зачеркивающими одна другую и похеренными совместно. На низших уровнях управления этот организационный парадокс (слово «парадокс» не было бы столь частым в нашем тексте, если бы история, делающая себя преходящей, хотя бы в сталинизме, не была бы парадоксом) выражался, допустим, в том, что директор некоего предприятия, будучи, как правило, членом партии, подчинялся секретарю партийной ячейки, который, будучи одним из штатных сотрудников этого предприятия в свою очередь подчинялся директору.

На первый взгляд кажется, что в макросоциальном масштабе сакрально-партийный аппарат доминировал над профанно-государственным. Отчасти это так. Партия сама по себе отнюдь не сакральна. Чтобы занять место сакрального института, она должна быть искусственным путем повышена в ее ранге, приподнята над государственными учреждениями, иметь власть не от мира сего (= не мотивированное практическими нуждами, иррациональное господство над обществом). Хозяйственные органы (наркоматы, позднее — министерства) контролировались экономическими отделами ЦК партии (таким образом, отдача хозяйственных распоряжений не была привилегией государственных чиновников, как это следует из квалифицирования тоталитаризма в качестве государственного капитализма), деятельность местных советов направлялась районными и областными партийными комитетами. Смысл государственной власти был опустошен. Но точно так же опустошалось и содержание партийной власти. Одной из задач, которые решал сталинский террор, являлось отрицание всемогущества партийной верхушки. Господствующее положение партийной бюрократии в стране, придающее ей некую сакральность, компенсировалось посредством того, что она периодически «вычищалась», подвергалась репрессиям, которые осуществлялись специальным учреждением (ГПУ, НКВД, МВД, МГБ), входившим, по меньшей мере формально, в систему государственного управления[555]. Авторитаризм, в обязательном порядке сопутствующий тоталитаризму, есть не что иное, как единственно мыслимый способ воплотить в жизнь программу, которая предполагает взаимообесправливание профанной и сакральной власти.

1.2.2. Тоталитаризм не возникает ни из смешения государства и партии (моноцентрическая теория), ни из дублирования партией государства (бицентрическая теория). Природа тоталитаризма в ином — в том, что и та и другая власть деидентифицируются, причем гарантом этого процесса выступает высший арбитр, абсолютный авторитет, лицо, которое присваивает себе ответственность за соблюдение обоюдной деидентификации.

Сталинский авторитаризм превосходил неограниченную власть любого иного вида (монархическую, теократическую, харизматическую) тем, что в данном случае лидер вменял себе в право не отрицание чего-то одного ради поддержания другого (будь то подавление каких-то социальных слоев, производимое для того, чтобы обеспечить привилегии иным слоям, или, наоборот, защита группы от ее социального врага и т. п.), но разрушение, дестабилизацию социума в его целом, в качестве совокупности конкурирующих между собой, борющихся за власть противоположностей. Власть, достигшая у Сталина своего более не увеличиваемого объема, была властью над ничем, над тем, чему надлежало обратиться в социальный нуль, властью мазохиста, которому, реализуйся она до конца, было бы нечем править.

Как только ни определяли личность Сталина психологи и психологизирующие историки! Как параноика, садиста и даже — в самое последнее время — как по преимуществу нарцисса![556]

Мир нарцисса — он сам, Сталину же с его экспансионистской политикой не хватало власти над миром. Недосубъектность объекта (мира) у Сталина противостоит автообъектности субъекта в случае нарциссизма.

Нет ничего проще, чем зачислить сталинский государственный терроризм в разряд садистских акций. Но кого, собственно, уничтожал Сталин? Тех, кого он уже подчинил своей воле. Старых большевиков, например, или свое собственное охвостье. Он не допускал того, чтобы объект свидетельствовал о садизме субъекта, который с ним имеет дело. Он расправлялся с объектом садизма.

Да, Сталин подозревал, что на него готовятся покушения. Параноидальносгь ли это, как думал уже в 1927 г. В. М. Бехтерев? Или же создание образа страдающего властителя, равного в своей незащищенности от страданий подданным? Мы склоняемся ко второму из этих ответов, но обоснуем наше мнение чуть позже.

Сталин был человеком без личности. Он вочеловечивал собой мертвого Ленина («Сталин — это Ленин сегодня»), персонифицировал собой praesentia in absentia. Сталин не принимал оригинальных политических решений, подражая уже бывшим (пакт о ненападении с Германией имитирует Тильзитский мир, заключенный Александром I с Наполеоном) или узурпируя чужое политическое творчество (Сталинская конституция, как известно, была написана Бухариным и т. п., вплоть до сталинского трактата по языкознанию, спланированному А. С. Чикобавой[557]). Сталин не был параноиком, потому что он не бежал от двойников, но искал их, не будучи им равным, чтобы заполнить ими свое ничто. Сталинский мазохизм был необоснованным двойничеством, лживой паранойей. Мазохистскими являются и прочие черты Сталина — такие, скажем, как длительная выдержка (suspence), предшествующая акту мести, или недолюбливание врачей, вылившееся к концу жизни диктатора в их преследование.

Уже первая большая теоретическая работа Сталина, «Анархизм или социализм?» (1906), порицающая учение анархистов, требует первоочередной эмансипации коллектива, отодвигая эмансипацию личности на второй план:

Краеугольный камень анархизма — личность, освобождение которой <…> является главным условием освобождения массы <…> Краеугольным же камнем марксизма является масса, освобождение которой <…> является главным условием освобождения личности.[558] <подчеркнуто автором. — И.С.>

Мы не будем входить здесь в подробности формирования мазохистской личности Сталина, но все же отметим одно обстоятельство из его детской жизни — запойный алкоголизм его отца, приведший в конце концов Виссариона Джугашвили к случайной гибели во время пьяной драки. Отец-алкоголик — это то самое двуипостасное, временами имеющее твердую социально-семейную роль и временами теряющее ее, существо, по отношению к которому сыну не удается решить, от какого именно из двух взаимоисключающих отцовских образов он должен отсчитывать свою идентичность, свое происхождение в качестве личности. Внезапная смерть отца сняла эту дилемму. Аннулирование противоположений, которое было для Сталина руководством к политико-социальной деятельности, возвращало его к детской травме.

1.2.3. Итак, Сталин сконструировал социальный мир советского государства по своему образу и подобию. Если под психологическим углом зрения сталинистское общество нацеливало личность на автонегацию, то в социологическом плане оно представляло собой — соответственно этому — такую структуру, в которой профанная и сакральная власть одинаково теряли свое признаковое содержание.

Логика нивелировки распространялась на все различия, специфицировавшие социальные роли. Идеалом сталинизма была взаимозаменимость исполнителей этих ролей. Та или иная социальная позиция не требует от занимающего ее человека особых, отвечающих ей, качеств; она как бы вседоступна и потому оказывается тем же, чем является и другое столь же открытое для любого место в обществе. Вместо шахматной партии тоталитарный социум разыгрывал шашечную. Один из героев романа «Танкер „Дербент“» заявляет:

Орджоникидзе говорит, что лучшая организация там, где не существует незаменимых людей. Это верно.[559]