Заключение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Заключение

В завершение книги имеет смысл еще раз назвать основные стадии онтогенеза, суждения о которых пришлось разбросать по разным местам нашего текста.

Психическая история ребенка начинается с авторефлексии, выражающей себя в нарциссизме и в шизоидности (последняя передает авторефлексивность той личности, которая сопряжена с ребенком). На втором шаге своего развития симбиотический младенец делается способным синтезировать нарциссизм и шизоидность (= «зеркальная стадия», «страх восьмимесячного»). Мы не поставили вопрос о том, что мог бы означать интровертированный и экстравертированный шизонарциссизм (между тем всякая психическая организация существует, как предполагается, именно в этих двух основных видах). Мы не стали задаваться и еще одним увлекательным вопросом о том, как следовало бы осмыслить в общетеоретическом плане двухступенчатость разных стадий нашего вочеловечивания (переходы от шизоидности/нарциссизма к шизонарциссизму, от садизма к мазохизму, от истерии к обсессии; по всей вероятности, эдипальная и кастрационная фазы также дуальны). Хотя психоистория культуры и приблизилась к своему пределу, психологическое изучение онтогенеза и филогенеза крайне далеко от теоретической полноты.

Зарождение психизма, происходящее в период симбиоза, конечно же, нельзя постичь изнутри психизма; чтобы предпринять здесь объяснение, нужно было бы перейти в область физиологического своеобразия человека, которая не является предметом данной книги. Что касается постсимбиотических стадий детской духовной жизни, то они возникают в процессе последовательной борьбы психизма, пробуждающегося в момент авторефлексии, с разного рода отприродными обязательностями. В самых общих чертах конфликт становящегося человека с природой есть производимое им перепробование всех возможных отношений между субъектом и объектом, создающее в своем последнем пункте универсум возможного, вытесняющий мир необходимого.

В садо-мазохистский период, следующий за симбиотическим, субъект поначалу отрицает объект, а затем самого себя. На истерико-обсессивной фазе объект делается неопределенным, чтобы затем быть конституированным как объект, известный Другому. Эдипальный возраст означает, что субъект в связи с объектом утверждает свою аналогичность прочим субъектам. Отношение иррефлексивного субъекта к объекту, и присутствующее и отсутствующее, — суть кастрационной стадии.

В процессе преодоления необходимостей природного мира формирующийся субъект в конце концов терпит поражение, когда он достигает полового созревания, которое обнаруживает, что психологическое не избавляет нас полностью от биологического. В кризис, который разыгрывается в подростковом возрасте, попадает существо, не умеющее найти выхода из двойной идентичности, из неизбежности биопсихического дуализма, свойственного человеку. Разрешая подростковый кризис, человек соглашается с тем, что не только природное может переходить в психо-логическое, но и психо-логическое — в природное. Приняв это, мы получаем право совершать глобальные субституции: переносить общее свойство необходимого, природного на возможное, психо-логическое и vice versa. Здесь-то мы и обретаем полноценную субъектность, которая предполагает, что мы способны пересоздавать и внешний, и внутренний миры, т. е. быть вершителями всетворчества, каковое есть культура. Именно в этой роли мы конституируем наш субъектный мир не просто как оппозитив относительно природы, но как ее эквивалент.

Мы в состоянии теперь сформулировать рабочую гипотезу о том, почему филогенез обратен онтогенезу.

Чтобы самоопределиться, т. е. предстать себе во всем своем объеме, культура должна была начаться только в ее максимуме — не как культура какого-то характера, не как специфическое творчество отдельного психотипа, но как креативность вне и помимо психотипичности. Однако всечеловеческое и психотипическое — две стороны одной медали. Преодолевая подростковую дезориентированность, вводя внешний и внутренний миры в отношение обмена, мы продолжаем прогрессирующий онтогенез и в то же время совершаем акт регресса, коль скоро нам приходится признать, что мешавшие нам ранее в нашей психодинамической имманентности (травматические) внешние обстоятельства были неизбежны. Неважно, какую именно травму мы испытали, двигаясь к полноценной субъектности. Важно, что травма оказывается неустранимой из нашей психики, когда последняя созревает. Нам не дано избавиться от нашей характерности в нашей общечеловечности. Как же первобытная культура творила себя, не становясь делом одного из человеческих характеров? Нужно думать, что она подавляла любую психотипичность.

Есть множество характерологических определений первобытной культуры. Вот некоторые из них. Фрейд утверждал (в «Das Unheimliche»), что первобытный человек был нарциссом, распространявшим собственную духовность на все окружающее его[726] (с нашей точки зрения, мы сталкиваемся здесь не с нарциссизмом, но с той глобальной субституцией, о которой говорилось выше). Фрейд, таким образом, как будто склонялся к мысли о том, что филогенез берет старт там же, где и онтогенез. С. Н. Давиденков (в чудом появившейся при Сталине психоисторической книге) определял первобытность как обсессивность[727]. М. Дид писал об истеричности (см. C.I.1.0.1), задающей ход всему культуротворчеству. Следует заметить, что С. Н. Давиденков и М. Дид принадлежали к постсимволистскому поколению, чем, скорее всего, и обусловливалась их попытка отодвинуть преодолевавшийся этим поколением символистский истерико-обсессивный характер в абсолютное прошлое человеческой истории.

Диктатура какого-либо характера имеет следствием то обстоятельство, что в продуцируемой им культуре обычно разграничиваются имманентное (этому характеру) и трансцендентное. Между тем первобытная культура с ее установкой на истребление всяческой психотипичности (откуда и полное отсутствие в ней индивидуального психизма[728]) не знала имманентного (и была в этом смысле диаметрально противоположной авангарду, абсолютизировавшему именно имманентное). Релевантным в начальной культуре было только трансцендентное. Первобытность поместила себя по ту сторону всего: по ту сторону времени, которое переживалось не в его непосредственной данности, но лишь в ритуалистическом воспроизведении акта Творения, и по ту сторону пространства — ср. хотя бы путешествия шамана в верхний и нижний миры в поисках утраченных сущностей. Первобытный человек пребывал в царстве смерти[729]: он испытывал символическую смерть в обряде инициации — в начале своей социальной жизни — и был поглощен поклонением предкам — умершим.

Ясно, почему мы сомневаемся в том, что культура по истечении ее психоистории могла бы стать бесхарактерным психизмом (E.I.1.3). Она уже была им.

Культура, максимальная по объему на первых порах, продолжается в парциальности, отдавая себя во власть то одного, то другого характера. Продолжение культуры сокращает ее экстенсионал и расширяет ее интенсионал, поскольку каждый новый командный психотип вносит что-то свое в первичный фонд культуры. В целом процесс историзации культуры есть не что иное, как последовательная уступка той онтогенетической позиции, которая послужила точкой отсчета для филогенеза. Как история, т. е. как признание собственной недостаточности, культура представляет собой дегенерирующий онтогенез, обратность личностного становления.

Но вместе с тем история, будучи конверсивным преодолением онтогенеза, и возобновляет его прямое течение внутри больших психодиахронических систем (что мы постарались показать на примере символизма, авангарда, тоталитаризма и постмодернистской культуры). Прогресс и регресс, смешанные в онтогенезе при его завершении, оказываются в филогенезе обратимыми полностью, т. е. обратимо обратимыми.

Каково психическое содержание тех фаз в развитии культуры, которые расположены между первобытностью и романтизмом, обсуждением которого мы открыли эту книгу? Более или менее отчетливому ответу на этот вопрос мешает то обстоятельство, что психоаналитическая стадиология не занимается детальным исследованием психодинамики ребенка в период после кастрационного этапа и до наступления ранней подростковости. Промежуток между пятью-шестью и одиннадцатью-двенадцатью годами концептуализуется в психоанализе как гомогенный и обозначается термином «латентный период»[730]. В психическую косность ребенка в течение этого, в сущности, гигантского отрезка жизни трудно поверить. Дальнейшее психо-логическое исследование ранних форм культуры зависит от успехов стадиологического изучения сравнительно поздней духовной эволюции ребенка, совершающейся после того, как он выходит из периода кастрационных фантазий.