Спад насилия среди частных лиц

Вы, наверное, подумали, что появление пистолетов привело к росту количества убийств; на самом же деле произошло нечто прямо противоположное. В Средние века жестокость была неотъемлемой частью повседневной жизни. Количество убийств обычно составляло примерно 40–45 на 100 000 человек, но иногда значительно превышало эту цифру. В университетском городе Оксфорде в 1340-х гг. оно достигло 110 на 100 000 человек – лишь немногим меньше, чем в Додж-Сити, одном из самых опасных городов американского Дикого Запада[86]. Часто насилие бывало совершенно незапланированным. Драки то и дело завязывались из-за женщин или споров в тавернах. Историк Мануэль Эйснер, специально изучавший тему, писал, что два из 145 убийств, дела о которых рассматривались в суде Лондона в 1278 г., состоялись после игры в шахматы[87]. Но в XV в. количество убийств стало снижаться, а в XVI внезапно уменьшилось вдвое. Как показывает график ниже, с 1500 по 1900 г. наблюдался четко заметный спад среднего числа убийств примерно на 50 процентов каждые сто лет.

Количество убийств (на 100 000 человек) [88]

Возникает логичный вопрос: почему? С чего вдруг люди по всей Европе перестали друг друга убивать? Есть два традиционных объяснения. Первое основано на работе немецкого историка и социолога Норберта Элиаса, который в книге «О процессе цивилизации» (1939) утверждал, что более «дикие» модели поведения людей были укрощены в начале Нового времени благодаря принятию новых социальных правил и более внимательному отношению к этикету. Насилие среди аристократов, когда-то намного более распространенное, чем агрессия среди простолюдинов, сдерживалось дуэлями и похожими кодексами поведения, которые сейчас ассоциируются с «джентльменами». Растущий класс горожан цивилизовал себя, гордясь религиозной жизнью, презиравшей насилие, и начал контролировать рабочий класс через проповеди в церквях. Постепенно все стали придерживаться одного и того же кодекса цивилизованного поведения. Второе традиционное объяснение еще проще: государства стали эффективнее наказывать преступников, так что люди перестали нападать друг на друга, боясь виселицы.

Несколько лет назад психолог Стивен Пинкер попытался разобраться в этом вопросе в книге «Лучшее в нас» (2011). Он в основном придерживался теории «процесса цивилизации» и предположил, что он был запущен двумя фундаментальными причинами: «экономической революцией» (людям стало выгодно торговать друг с другом) и усилением власти государств[89]. О первом он говорит так: «Если вы обмениваетесь с кем-то услугами или излишками продуктов, то ваш партнер по торговле внезапно становится для вас ценнее живым, чем мертвым»[90]. В книге Пинкера много интересных утверждений, но если приглядеться пристальнее, то его объяснение спада насилия в начале Нового времени не очень верно. Самое близкое к «экономической революции», о которой он говорит, произошло еще в XIII в. Более того, в XVI и XVII вв., когда количество убийств в Англии и Германии наиболее резко снизилось, подушные доходы в обеих странах остановились в росте или даже начали падать. Валовой внутренний продукт (ВВП) на душу населения в Англии упал на 6 процентов, а в Германии вообще рухнул на треть[91]. Английский спад особенно сильно ощутил на себе рабочий класс, доходы которого в реальном отношении упали почти наполовину[92]. Между экономикой и насилием среди частных лиц в XVI и XVII вв. корреляции просто нет.

Пинкер указывает и на другое традиционное объяснение: усиление власти государств. Впрочем, вместо того чтобы просто сказать, что государство начало с большей готовностью вешать людей, он утверждает, что сильные централизованные государства остановили вражду между аристократами и рыцарями и запустили процесс цивилизации. По его словам, «теперь лучшим способом разбогатеть стало не быть самым суровым рыцарем в округе, а отправиться к королевскому двору и втереться в доверие к королю и его окружению»[93]. Но феодалы веками втирались в доверие к королям, что вовсе не мешало им терроризировать крестьян в своих поместьях: одно вовсе не подразумевало прекращения другого. Более того, как видно на графике выше, в Италии эпохи Возрождения, на родине галантного поведения, количество убийств в это время выросло. Пинкер прав в том, что растущая власть государства привела к спаду насилия, но вот механизм, которым он это объясняет, неверен. Чтобы понять, что происходит, мы должны выйти за пределы традиционных объяснений и спросить, как и почему люди начали подчиняться государственной власти.

Давайте предположим, что у вас замечательный сад, в котором растут лучшие яблоки – настолько хорошие, что ваши соседи их регулярно воруют. Вскоре вы решаете, что воровство больше терпеть не намерены, и начинаете избивать палкой каждого пойманного вора. Большинство соседей после этого прекращают свои вылазки, но некоторые продолжают таскать яблоки, так что вы решаете сесть в засаду и размозжить следующему вору голову кирпичом. Воры как-то прознают об этом и перестают таскать яблоки, боясь встречи с вами и вашим кирпичом. Что это говорит нам о насилии? Когда вы просто терпели воровство, в саду была преступность, но не было насилия. Когда вы начали бороться с ворами, были и преступность, и насилие. А угроза кирпича на первый взгляд покончила и с преступностью, и с насилием. Если следовать Пинкеру, то последний этап нужно назвать ненасильственным, потому что никто никого ничем не бьет. Но если бы не было угрозы насилия, то воры бы вернулись. Насилие по-прежнему существует, только в латентной форме. Примерно это и случилось в XVI в.: прямого насилия стало меньше, а вот потенциального – больше.

Пинкер не рассматривает потенциального насилия. Его аргумент состоит в том, что насилия во всех его формах становилось меньше с течением человеческой истории. Это мнение в последние годы получило немалую поддержку. В недавней обзорной статье говорится, что «многие ученые одновременно и независимо друг от друга [пришли к общему согласию], что войны и насилие в целом пошли на спад в последнее время… и даже на протяжении всей истории»[94]. Эта оценка верна, если рассматривать только прямое насилие, изолированное от любых других форм применения силы. Но, как показывает моя история о саде, прямое насилие – всего лишь часть общей картины. Мы должны рассматривать силу во всех ее проявлениях, если хотим понять, что происходит, когда люди воздерживаются от нападения друг на друга.

В своем потенциальном состоянии сила может быть передана из одной компетенции в другую – например, от обиженной жертвы к судебной системе. Агрессивный человек воздерживается от насилия потому, что опасается, что его жертва может передать свое право на возмездие более влиятельной организации, например, государству, а его месть окажется куда более суровой. Если государства, способного исполнять наказание, не существует, то потенциальному преступнику нечего бояться: он может быть насколько угодно жестоким – и мы видим это по уровню насилия в примитивных обществах или крушению системы правопорядка во Флоренции во время «Черной смерти», когда беккини безнаказанно грабили и насиловали. Однако если государство готово потребовать с преступника «долг насилия», оно вполне может сокрушить его – даже если это будет богатый и влиятельный человек. Вот почему феодалы постепенно перестали терроризировать арендаторов своей земли: это было связано не с тем, что они не бывали в поместье и проводили время при дворе, добиваясь королевской благосклонности, как утверждает Пинкер, а с растущим страхом, что и их накажет государство, если они нарушат закон. То же самое можно сказать и об остальном обществе. Когда люди увидели, что государство готово жестоко наказывать убийц, им пришлось хорошенько задумываться, прежде чем прибегнуть к насилию.

Почему же государства в XVI в. оказались готовы к жестоким наказаниям? Это связано не просто с большей готовностью вешать преступников, как часто говорится в традиционных объяснениях. Еще с XII в. за воровство и другие тяжкие преступления казнили множество преступников. Изменения в первую очередь были вызваны явлением, которое мы уже обсудили, – ростом общей грамотности. Письменность улучшила коммуникацию между централизованным государством и местными чиновниками. Как мы уже видели, государство стало вести обширную документацию. И, что важнее всего, записи велись обо всех местных жителях. С течением десятилетий жертвы преступлений все больше стали доверять государству, считая, что оно разберется с преступниками по закону. Раньше узы чести заставили бы обиженного человека схватиться за кинжал, но теперь он все чаще думал примерно так: «Я не хочу рисковать головой, пытаясь отомстить самостоятельно; я позову констебля и буду добиваться справедливости через суд». Это решение объяснялось тремя главными причинами. Во-первых, наш истец больше доверял судебной системе, потому что она стала более эффективной; во-вторых, он знал, что судебная система более влиятельна, чем он сам, и лучше способна отомстить обидчику; в-третьих, он и сам боялся нарушить закон, убив обидчика из мести. С другой стороны, повышение эффективности судебной системы стало сдерживающим фактором и для преступника: вероятнее всего его бы задержали. Потенциальный разбойник с большой дороги теперь думал: «Если меня поймают, то мстить мне будет уже не моя жалкая жертва, а государство». Таким образом, улучшение передачи информации в обществе и более эффективная судебная система стали сдерживающим механизмом и для жертвы, желающей отомстить, и для потенциального преступника, замышляющего убийство.

Будет, конечно, большим упрощением сказать, что это стало единственной причиной спада насилия среди частных лиц. Еще один важный фактор – повышенное чувство индивидуальности, которое было неотъемлемой частью «процесса цивилизации». Индивидуализм, особенно во второй половине столетия, заметен в склонности людей вести личные дневники. Повышенное внимание к себе и своим страданиям явно помогло людям понять и страдания других: мы видим намного больше сочувствия в произведениях Шекспира и других писателей конца XVI в., чем в текстах их средневековых предшественников. В то же время индивидуализм и самосознание медленно меняли понятие самоуважения в обществе. Вспомните ту невероятную статистику убийств в Оксфорде в 1340 г.: одной из причин было то, что, как и в Додж-Сити, там жило много молодых амбициозных мужчин с ножами на поясах и друзьями-подстрекателями. Ножи никуда не делись и в 1577 г., когда Вильям Гаррисон в своем «Описании Англии» отметил, что почти любой молодой человек в Лондоне носит при себе кинжал. Но Гаррисон относился к этой практике с большим неодобрением. Хорошо воспитанные люди теперь выражали недовольство через суд. Весьма пуританское общество ранней елизаветинской Англии, где насилие не приветствовалось по религиозным причинам, несомненно, еще сильнее подрывало самоуверенность молодых мужчин, которые разгуливали по городу, вооруженные кинжалами. Когда-то достойным считался человек, который мстил за обиду самостоятельно, теперь же – тот, который считал подобное насилие ниже своего достоинства.

Наконец, стоит отметить, что государство продолжало бороться с насилием и непосредственным образом, перенаправляя его в общественно полезное русло, – например, на войну. Средневековые короли контролировали фракции в своих королевствах, сосредоточивая насилие на внешних врагах: они организовывали крестовые походы или шли войной на соседей. То же самое явление наблюдается и в современную эпоху: во время Второй мировой войны в середине XX в. в США резко снизилось количество убийств внутри страны[95]. Таким образом, государства помогали уменьшить уровень убийств, давая, в частности, молодым мужчинам более «респектабельные» поводы выплеснуть свою разрушительную энергию. Соответственно, на самом деле не так уж и парадоксально, что в столетии, в котором появились пистолеты и огромные армии, одновременно уменьшился уровень насилия среди частных лиц. Государство оказывало своеобразное цивилизующее влияние, направляя личные силы на общественное благо.