Быть или не быть сказке?

Становление истинно советской литературы, способной служить коммунистическим целям, осуществилось отчасти через жаркие дебаты о сказках и фантастической литературе. С самого начала советской власти многие критики и школьные учителя с позиции научного материализма осуждали любое отклонение от реализма. Волшебные сказки, наравне со сказками народными, якобы распространяли чуждую, буржуазную идеологию. Еще в 1919 году в памфлете «Новому ребенку новая сказка» утверждалось, что народные сказки больше не имеют воспитательного значения, поскольку представляют собой просто «символ грубых языческих суеверий, культа физической силы, хищности и пассивного устремления от живой жизни с ее насущными требованиями в область мечтаний»[405]. Детям теперь нужны новые сказки, могущие послужить мостом от мечты и фантазии в советскую действительность.

Попытки создать сказки с революционным содержанием не привели к желаемому результату. Сергей Городецкий, известный детский поэт, писавший и до 1917 года, сочинил «Бунт кукол» (1924) – сказку в стихах, в которой куклы узнают, что «на свете этом вся власть советам», и решают взбунтоваться против своих владельцев, призывая кукол всех стран присоединиться к мировой революции. Публиковались книги с названиями типа «Еж – большевик», «Война игрушек» и «Война спичек». В школьных театрах ставилась аллегорическая пьеса-сказка Т. Морозовой «Октябрьская революция» (1922): «Жила-была на свете женщина. Она была старая и больная… И вот на старости лет у нее родилась дочь. Девочка была слабенькая и тоненькая, как тростиночка». Дочь – это сама Октябрьская революция, и «где только она вступала своими маленькими ножками, там вырастали красные цветы». Сказка заканчивалась на оптимистической ноте: «Она идет и сейчас и будет идти среди цветов, пока не будут покорены и не поклонятся ей все ее враги»[406].

Конфликт достиг кульминации к концу 1920-х годов. К этому времени догматические марксисты добились важных постов в Комиссии по детской книге при Народном комиссариате просвещения РСФСР. Подобные же экстремисты захватили в свои руки и дошкольное воспитание. На Третьем всероссийском съезде по дошкольному воспитанию в 1924 году была принята резолюция относительно очищения детского чтения от народных сказок. Требовали запрета на персонификацию животных и неживых предметов, поскольку она – «тормоз в развитии материалистического мышления»[407]. Проблема авторской сказки состояла в том, что она выражала идеологию правящего класса и отрицала социальные конфликты. В этом же духе были составлены новые списки для чтения, в которых практически отсутствовала вся дореволюционная литература. Четвертый съезд в 1928 году подтвердил принятую ранее резолюцию, но с несколько более осторожной формулировкой: «Антропоморфизм, фантастический материал (сказка) совершенно недоступны младшему дошкольнику и потому вредны; только отчасти антропоморфизм и фантастика могут быть использованы для старших дошкольников (6 – 7 лет), уже имеющих понятие об условности и имеющих достаточный реальный опыт»[408].

В 1928 году в журнале «Книга детям» (1928 – 1930) развернулась дискуссия об антропоморфизме в детской литературе. Многие участники дискуссии выражали опасение, что сказки уводят детей в идеологически враждебный мир и вызывают в них нежелательные чувства – страх, смирение и жалость. Решающим словом оказалась книга Эсфири Яновской (1876 –?) «Сказка как фактор классового воспитания» (1923). Второе издание называлось «Нужна ли сказка пролетарскому ребенку?» (1925). Высокопоставленный сотрудник Наркомпроса, Яновская готова была отказаться от всех сказок, потому что «мифологические образы первобытных героев мутят сознание ребенка». Литературные сказки всегда выражали идеалы правящего класса своего времени, а сказки народные воспитывали в ребенке «вместо чувства интернационального – чувство “национальное”. Русские народные сказки – слишком русские для того, чтобы воспитать интернационалиста». «Наш новый лозунг – реализм», – утверждала Яновская[409].

В феврале 1928 года Коллегия Наркомпроса обсуждала современную советскую детскую литературу. Крупская, Лилина, Израиль Разин, Анатолий Луначарский и другие соглашались, что положение дел далеко от идеального. Детские книги были скучны и неинтересны, многие из них – наспех составленные компиляции. Особое внимание было уделено тому, нужно ли советским детям читать сказки и допустим ли в литературе фантастический элемент. Анатолий Луначарский (1875 – 1933), бывший народный комиссар просвещения, защищал сказку, резко критикуя литературных критиков и педагогов, которые не понимали основных принципов этого жанра. Требование чистейшего, «трезвого» реализма не могло привести ни к чему другому, кроме искусственной и сугубо никого не вдохновляющей литературы, указывал Луначарский. Правильный подход заключался в том, чтобы начать с тех, кому детская литература предназначена. Луначарский, кроме того, ратовал за более терпимое отношение к дореволюционной детской литературе. Нельзя просто полностью отказаться от нее, как настаивали некоторые критики[410].

Луначарский повторил свои аргументы в декабре 1929 года на встрече писателей и педагогов в Московском доме печати. Он настаивал на том, что сказки, приключения и научную фантастику следует не просто допускать в литературу, но и всячески поддерживать. Конечно, нельзя при этом было забывать, что содержание и нравственность обязаны быть чисто советскими[411].

Содержание лекции Луначарского было изложено в «Литературной газете»[412], где она вызвала горячую полемику. При этом не стеснялись переходить на личности. В статье, озаглавленной «Против халтуры в детской литературе», критик Д. Кальм нападал на работы Чуковского, Маршака и Хармса, называя их «бессмыслинкой» и «пустыми, бессодержательными». Маршак стал мишенью для критики еще и как редактор книг и журналов. Его обвиняли в произвольности выбора, в отсутствии принципов, в том, что он не способствует созданию пролетарской литературы для детей. Большинство писателей – «мелкобуржуазные интеллигенты», оторвавшиеся от современных социальных вопросов[413]. В более поздней статье Кальм продолжал свою критику в адрес Маршака: «…писатель, явно чуждый нам по идеологии; писатель, книги которого, по общему мнению марксистки мыслящих педагогов и литераторов, являются вредными и бессодержательными, несмотря на их формальные достоинства»[414].

Кальма поддержала Евгения Флерина (1888 – 1952), председатель Комиссии по детской книге Наркомпроса РСФСР. Она опубликовала статью под заголовком «С ребенком надо говорить всерьез» (1929), где клеймила направление, которого придерживался отдел детской литературы ленинградского «Госиздата» под руководством Маршака: «Тенденция позабавить ребенка, дурачество, анекдот, сенсация и трюки даже в серьезных, общественно-политических темах, – это есть не что иное, как недоверие к теме, и недоверие, неуважение к ребенку, с которым не хотят говорить всерьез о серьезных вещах»[415].

Главным ругательством у противников фантастической литературы было «чуковщина», означающая антропоморфизм, аполитичность, избегание актуальных проблем и мелкобуржуазное мышление. Первая книга Чуковского «Крокодил» (1917) и раньше вызывала резкую критику со всех сторон. Некто под псевдонимом Тумим предупреждал родителей: «Жертвами этого крокодила являются именно дети, к тому же дети младшего возраста, которых облюбовал Чуковский»[416]. Поэма-сказка была не просто «сплошная болтовня», она была не только плоха, но и вредна. В 1928 году «Крокодил» снова оказался в центре дебатов. На этот раз критика исходила не от кого-то там, а от самой Надежды Крупской (1869 – 1939), вдовы Ленина, которая занимала высокую должность в Комиссариате просвещения с первых же дней революции.

В Советском Союзе Крупскую почитали одним из главных теоретиков детской литературы. Содержание должно быть безоговорочно коммунистическим, требовала она. Не надо обязательно пересказывать программу партии или резолюции партийных съездов, но детская литература обязана обеспечивать детей понятиями и образами, которые помогли бы им стать сознательными коммунистами. Насущные вопросы дня должны обсуждаться в конкретной и реалистической манере так, чтобы пробудить в читателе волю к борьбе. Необходимо было противодействовать унынию и пессимизму, и в борьбе против «убожества, темноты и нищеты» должны участвовать и писатели, и редакторы.

Крупская в целом более уважительно, чем остальные критики, относилась к литературному наследию, включая народные сказки. Но как атеист она реагировала отрицательно на все признаки мистицизма и религиозности и с опасением смотрела на книги, которые неверно отображали действительность, используя волнующие и пугающие сцены. Согласно ее мнению, в современной советской детской литературе слишком много «мистики», «отжившей морали» и «сволочной буржуазной психологии»[417].

В статье в «Правде» Крупская утверждала, что «Крокодил» Чуковского не отвечает требованиям, предъявляемым к детской литературе в Советском Союзе: «Вместо рассказа о жизни крокодила они услышат о нем невероятную галиматью»[418]. Вместе со сказкой ребенок поглощает хорошо замаскированную буржуазную идеологию, которая проявляется, например, в изображении народа импульсивной толпой. Крупская также видела в поэме неподобающую пародию на Николая Некрасова, уважаемого поэта XIX века. Заключение Крупской поэтому было прямолинейным: «Я думаю, “Крокодил” ребятам нашим давать не надо, не потому, что это сказка, а потому, что это буржуазная муть»[419].

Николай Олейников, сотрудник «Ежа», подписал «Декларацию ленинградской группы детских писателей-коммунистов», утверждавших, что советская детская литература в опасности. Классовый враг под предводительством буржуазного писателя Корнея Чуковского пытался захватить бразды правления в советской детской литературе. Теперь нужна литература «социально значимая, яркая и эмоциональная (…) творчески пережитая писателем и волнующая ребенка». Вместе с тем воспитание «нового человека» невозможно, если книги будут «подобные циркулярам и сухим газетным статьям»[420].

В «Комсомольской правде», газете, тесно связанной с РАППом – группой воинствующих пролетарских писателей, критик Израиль Разин (1905 – 1938), глава отдела детской литературы «Молодой гвардии», предложил стратегию создания нового советского человека и коммуниста с помощью детской литературы. Главные цели – это широкие технические знания, четкое понимание социальных задач и интернациональные взгляды. Чтобы достичь желаемой утопии, надо сначала очистить детские библиотеки от чуждой литературы. Задача была понятна уже из самого заголовка статьи: «Про серого заиньку или пятилетку? Против аполитичности в детской литературе». Чуковский обвинялся в том, что его смешные, «пустые» книги наносят прямой вред детям, а журнал «Еж» – в любви к «трюкизму». Агния Барто пишет «псевдо-советскую и псевдо-образовательную литературу», и в ее последней книге «Про войну» видны элементы пацифизма. В настоящий момент, согласно Разину, самой большой опасностью для советской детской литературы является именно обилие аполитичных книг, в которых отсутствуют социальное содержание и четкая позиция в классовой борьбе[421]. В том же номере газеты Маршака упрекали в том, что он не полностью посвящает свой талант задачам коммунистического воспитания. Настала пора разоблачить попутчиков и очистить детскую литературу от реакционных сил, писал В. Яковлев[422].

Радикальные левые критики, по большей части связанные с Литфронтом и РАППом, требовали разгрома всей дореволюционной литературы для юных читателей, включая сказки. Они нападали на самых известных писателей 1920-х годов, и очевидно, что Чуковский вообще не смог бы печататься в двадцатые годы, если бы не «Радуга» Клячко. У Маршака тоже возникли немалые трудности с публикациями, несмотря на то, что он играл важную роль в ленинградской литературной жизни. Книги обоих писателей попали в список «нерекомендованной» литературы. В результате Маршак временно предпочел посвятить себя редакторской работе, а Чуковский вообще перестал писать для детей.

Критика Маршака достигла апогея в 1932 году. Сейчас она исходила, в основном, от журнала «Детская литература». Стихи Маршака «Детки в клетке» были названы слишком пессимистичными и мрачными, а «Багаж», «Рассеянный» и «Мастер-ломастер», по утверждению критиков, «не преследуют никаких воспитательных, агитационных или познавательных целей. Функция их чисто развлекательная»[423]. Они являлись примерами несерьезной, развлекательной литературы, которую вообще не надо было печатать.

Маршаковский «Пожар» тоже подвергся подробному анализу. Главная героиня – девочка, дом которой сгорел. По мнению одного из критиков, проблема в том, что девочкины неприятности – это просто ее личное горе, и, кроме того, пожарного необходимо было показать образцовым рабочим, побольше рассказать об отношении пожарных к их работе и своим обязанностям. Маршаку рекомендовалось написать новое стихотворение, чтобы советские дети поняли, насколько пожары опасны для социалистической экономики. Таким образом дети научатся более осторожно обращаться с огнем и коллективу социалистических строителей не будет нанесен ущерб. Критик полагал, что более внимательное изучение решений апрельского пленума ЦК партии 1931 года о коммунальном хозяйстве «поможет т. Маршаку наметить правильную линию разработки новой книги о пожаре для советской детворы»[424].

Проблема с поэмой Александра Введенского «Кто?» заключалась в том, что маленький мальчик, который небрежно обращается со своими вещами и оставляет повсюду чернильные пятна, осуждается мелкобуржуазной семьей, а не прогрессивным детским коллективом. Из-за этого книга не может быть использована в воспитательном процессе, заключила критик Фрейдкина[425]. Владимир Маяковский был атакован за стихотворение «Сказка о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий», произведение «глупое и грубое», псевдо-советскую литературу в худшем ее проявлении[426]. Поэмы «Что такое хорошо и что такое плохо?» и «Гуляем» «непонятны детям», «идеологически неприемлемы» и могут пробудить только «педагогически отрицательные эмоции»[427]. По решению Московского областного политпросвета детские книги Маяковского были изъяты из московских библиотек[428].

Рассказы и стихи о животных догматическим марксистам тоже не нравились. Сороки и медведи казались слишком мелкой темой по сравнению с грандиозными планами по переделке всей России. В 1932 – 1933 годах цензурой был запрещен ряд рассказов о природе Бианки и Чарушина под предлогом того, что они уводят детей в мир фантазий и приключений, далеко от советской действительности[429].

В то же время писателям пока еще удавалось защищаться публично. Нападки Кальма на Маршака в «Литературной газете» вызвали протесты Бианки, Житкова, Пастернака, Пантелеева, Белых, Зощенко, Вениамина Каверина и других. Их статья в защиту Маршака называлась «Против лжи и клеветы»[430]. В 1933 году сам Маршак опубликовал статью «Литература для детей», адресованную критикам с чисто утилитарными взглядами на литературу и склонностью к скучному морализированию в детских книгах. Маршак утверждал: чтобы правильно воспитывать детей, их надо знать[431]. Чуковский тоже заявил, что он скорее готов слушать детей, чем учителей. Дети учатся понимать реальность через мир фантазии, а игра слов и каламбуры помогают им овладеть языком.

Подвергшиеся атаке писатели не могли рассчитывать на помощь власти. В партийном постановлении от 1928 года «О мероприятиях по улучшению юношеской и детской печати» критиковалось отсутствие приключений и захватывающих сюжетов, обилие тенденциозной пропаганды в детских книгах, но вместе с тем указывалось на недостаток социалистического содержания, которое часто отсутствует или представлено неудовлетворительно[432]. Дилемма партии становилась еще яснее в постановлении 1931 года. С одной стороны, фундаментальная проблема, согласно этому постановлению, заключалась в том, что писатели игнорируют особые потребности детей и пишут сухо и неинтересно, но, с другой стороны, литература для молодежи и детей называлась в нем «острейшим большевистским орудием на идеологическом фронте». Вывод оставлял мало надежды: «Детская книга должна быть большевистски бодрой, зовущей на борьбу и победу. В ярких и образных формах детская книга должна показать социалистическую переделку страны и людей и воспитывать детей в духе пролетарского интернационализма»[433].

Подобное отношение преобладало и на Первой всероссийской конференции по детской литературе, которая прошла в феврале 1931 года. На месте было множество писателей, учителей и библиотекарей. Крупская выступила с пленарной речью, озаглавленной «Детская литература – могущественное орудие социалистического воспитания»[434]. В Советском Союзе детская литература была оружием, и актуальная ситуация представлялась боевым фронтом. Беззащитных детей надо было оградить от нападений врага, от буржуазной морали, которая все еще проникает в детские книги, стоит только на минуту отвернуться. Нужны такие книги, как «Рассказ о великом плане» (1930) Ильина, всецело посвященный текущему моменту.

Терминология Крупской была полностью милитаристской, такой же, как в статье Л. Кормчего «Забытое оружие» в «Правде» (1918) – более раннем программном документе, призывавшем к жесткой большевистской культурной политике. Сам Кормчий в это время давно уже убежал в Латвию, где постепенно оставил свои левые убеждения и впоследствии примкнул к нацистам.