Поля блаженных

Усадьба Монсо (теперь Парк Монсо, расположенный в восьмом округе Парижа), когда-то принадлежавшая герцогу Шартрскому (будущему герцогу Орлеанскому), стала превосходным местом для нового кладбища. С одной стороны, Парк Монсо подражал устройству английского ландшафтного парка, а с другой — невольно улучшил его, создав собственный стиль, который, в свою очередь, послужил образцом для кладбищ наполеоновского Парижа.

В 1773–1778 году герцог поручил благоустройство своих владений театральному художнику Луи Кармонтелю, который создал живописный bois des tombeaux — парк в романтическом «кладбищенском» стиле, посадив декоративные деревья и заполнив пространство урнами на пьедесталах и «египетскими» пирамидами. Хотя на гравюре Лесюёра [рис. 41] отлично видны вьющиеся по парку тропинки, хорошо одетые господа, любующиеся видами этого «естественного леса», гуляют по подстриженной траве среди памятников, не придерживаясь определенного маршрута. Эта свобода передвижений отличала «английский» неформальный, от формализованного «французского сада» — Версаля, разработанного в семнадцатом веке Андре Ленотром и содержащего такое количество аллегорических деталей, что, отклонившись от «маршрута», проложенного самим Людовиком XIV, который собственноручно составил несколько путеводителей по парку, посетитель немедленно заблудился бы. В парке Монсо задачей гостей как раз и было как можно скорее потеряться — и бродить в приятной меланхолии по тенистым закоулкам вместо того, чтобы разбирать зашифрованные в цветах и растениях восхваления монаршей власти.

Рис. 41· Кладбищенский сад или bois des tombeaux. Кармонтель.

Памятники, в изобилии расставленные по «лесу», должны были напоминать гуляющим руины готических замков, минареты, голландские мельницы и так далее. Несмотря на обилие «гробниц», в реальности в парке не было захоронений. Это полностью соответствовало модели английского пейзажного сада, оформившейся в 1720–1730-е годы: в саду Твикенхэм Александра Поупа[93], изобилующем гротами и руинами, в парках Уильяма Шенстона и резиденциях аристократов — парках Стоу и Ховард.

В саду Поупа (который он арендовал с 1719 года, поскольку, будучи католиком, не имел права владеть собственностью) поэт и архитектор поставил надгробный обелиск в память матери, похороненной в приходской церкви Святой Девы Марии. Парки Шенстона украшало множество надгробий, посвященных в основном либо ушедшей молодости, либо прошедшей жизни. Здесь стояла урна покойного брата архитектора, также похороненного в другом месте. «Елисейские поля» Стоу, разбитые Уильямом Кентом, поражали посетителей «Храмом достойных персон Великобритании», интересным своим архитектурным решением, а также отдельно стоящими памятниками Уильяму Конгриву, генералу Вольфу и другим историческим деятелям. В этих пейзажных парках широко использовались «естественные» сочетания деревьев, кустарников и трав, ассоциировавшиеся с английским ландшафтным стилем и придававшие им романтическую, неформальную атмосферу — впрочем, прекрасно продуманную ландшафтными архитекторами. В парке Стоу определенно чувствовался антиправительственный дух: полуразрушенный «Храм современных добродетелей» явно намекал на продажный политический режим Роберта Уолпола, первого британского премьер-министра. Поуп, принадлежавший к римско-католической церкви и имевший связи с бунтовщиками-якобитами, такими как Франсис Аттербери, превратил свой парк в место добровольной ссылки, где можно было спокойно предаться размышлениям о бренности бытия.

Еретические политические взгляды и боязнь преследования заставили философа Жан-Жака Руссо, протестанта в римско-католической Франции, бежать в Швейцарию. Когда в 1778 году Руссо умер в Шато де Эрменонвиль, резиденции маркиза де Жирардена, его тело было похоронено на маленьком островке «Ив», стоявшем посреди озера пейзажного парка. Могила Руссо сразу же сделалась местом паломничества последователей его учения о вреде просвещения: вскоре не только тропинки, но и трава в саду (где, кстати сказать, стояли памятники Уильяму Пенну, Исааку Ньютону, Рене Декарту и Вольтеру) была вытоптаны напрочь. Один английский турист так расстроился, что могила величайшего гения эпохи Просвещения находится на острове, что бросился вплавь лишь для того, чтобы омыть слезами саркофаг мыслителя и философа.

Хотя предыдущее поколение поэтов, включая Поупа и Шенстнона, уже подготовило «почву для общественного мнения», настоящий фурор во Франции произвели стихотворение «Элегия на сельском кладбище» Томаса Грея (1751 г.) и поэма в девяти томах «Жалобы или ночные думы о жизни, смерти и бессмертии» Эдуарда Юнга (1742 г.). За первой «ночью» в поэме последнего следует вторая, в которой автор размышляет о времени, о смерти и о дружбе, а затем и третья, «Нарцисса». В стихотворном французском переводе поэма вышла в 1769 году под названием «Ночи Юнга» (Les Nuits d’Young);несколько раньше она вышла на французском языке в прозе. А самым заметным в ней стал эпизод «Нарцисса». В нем автор повествует о спешном ночном погребении прекрасной невесты Нарциссы, умершей от чахотки, в «чужую могилу» (то есть, уже «занятую»), поскольку ей было отказано в погребении на церковном кладбище из-за протестантской веры. Прообразом Нарциссы была Элизабет Темпл (падчерица Юнга), умершая в Лионе в возрасте восемнадцати лет, через несколько месяцев после замужества за Генри Темплом, и похороненная в одиннадцать часов вечера на больничном кладбище.

Отказ похоронить Элизабет/Нарциссу на церковном кладбище возмутил Юнга до глубины души. Он восстал против безжалостного фанатизма римско-католической церкви. «В то время как природа становится мягче, суеверия лишь нарастают, — писал он. — Природа оплакивает умерших, а мы отказываем им в достойном погребении». «Просвещенные» мыслители и члены молодой аристократической элиты, желавшие показаться просвещенными, с радостью присоединились к Юнгу и печально качали головами, осуждая «проклятое безбожие церковного рвения». Подобно семье Жана Каласа[94], Нарцисса стала символом невинной добродетели, подвергшейся бесчеловечному наказанию римско-католической церкви. Клод-Камиль Франсуа, граф Дальбон — владелец парка в Франконсиль-Ла-Гарен, в 1780-е годы приказал выкопать на территории парка «Пещеру Юнга». Граф также установил в парке пирамиду-памятник своим предкам и памятник Вильгельму Теллю. Парк Мопертюи, дизайн которого разработал Александр-Теодор Броньяр для маркиза де Монтескью, хранит памятник еще одной жертве католической церкви: адмирал Гаспар де Колиньи, протестант и герой войны, был убит католиками во время Варфоломеевской ночи в 1572 году. Следящие за модой французские аристократы, по-видимому, серьезно покопались в прошлом своей страны (также как и в прошлом Англии), вытащив на свет многочисленные преступления, свершенные во имя католической веры. «Элегия на сельском кладбище» Грея впервые появилась на французском языке в апреле 1765 года в Gazette Litt?raire de l’Europe — «Европейской литературной газете», в переводе Жана-Батиста Сюара. В «Элегии» рассказывается о скромных надгробиях и простых погребальных надписях над могилами умерших селян — в месте, где суета и тщеславие уже не властвуют над людьми. Несмотря на скромные могилы, «праотцы села», что «в гробах уединенных навеки затворясь, сном непробудным спят», могли бы рассказать внимательному собеседнику немало историй о собственных чаяниях, о жизни, гордости и героизме.

Однако смерть всех уравняла, и вот они:

«И здесь спокойно спят под сенью гробовою —

И скромный памятник, в приюте сосн густых,

С непышной надписью и р?зьбою простою,

Прохожего зовет вздохнуть над прахом их»[95].

Несмотря на то, что тогдашняя популярность «Элегии» сегодня кажется нам незаслуженной, это стихотворение сильно повлияло на умы современников, призывая их рассматривать кладбища не как место скорби, а скорее как место размышлений о несправедливости Судьбы, дарующей посмертную славу одному и забвение другому без видимой связи с прижизненными заслугами умерших. Между тем другие аспекты: Бог, душа, обещание воскресения и страх вечной смерти, в «Элегии» отсутствовали вообще. «Бог» — последнее слово поэмы, но он в ней не присутствует. Смерть уравнивает всех, но лишь в результате наших собственных сентиментальных чувств и воспоминаний, а не по приказу могущественного господа Бога.

Конечно, английские пейзажные парки Монсо и Эрменонвиль ничуть не напоминали кладбищенские пейзажи Парижа восемнадцатого века. Здесь, как и в Лондоне, мертвые лежали в тесноте на церковных кладбищах в центре города, однако, в отличие от Лондона, большинство умерших хоронили в общих могилах. В 1186 году парижское кладбище Невинных (Les Innocents) впервые обнесли стеной, и до 1765 года его все еще использовало более восемнадцати городских приходов. Каждые полгода на территории кладбища рыли пятидесятиметровую яму, вырытой землей засыпая старую, и начинали постепенно заполнять ее телами. На протяжении многих месяцев мертвецы лежали, прикрытые лишь тонким слоем негашеной извести. По прошествии достаточного, на взгляд церковных властей, времени, старые могилы снова раскапывали. Черепа и кости перетаскивали в окружавшие кладбище дома-склепы, укладывая их в геометрическом порядке. Эти склепы представляли собой низкие деревянные строения с открытыми оконными проемами, куда могли заглянуть любопытствующие.

Когда территория кладбища еще больше сократилась из-за дороги, проложенной Людовиком XIV, скученность стала совершенно невыносимой. К тому же прямо за кладбищенской стеной располагался городской рынок, что вызывало справедливые жалобы горожан: распространявшаяся из-за стены вонь мешала им торговать. Мерсье был одним из тех, кто выступал против дальнейшего использования кладбища Невинных. Среди реформ, прописанных в «Параллелях», есть требование расчистить кладбище до самой церкви Сент-Эсташ, продезинфицировать почву и устроить на этом месте городской рынок. В 1765 году Парижский парламент принял указ о закрытии кладбища, однако на деле ничего не изменилось. В ноябре 1785 года была совершена вторая, на этот раз удачная попытка навести порядок. В течение пятнадцати месяцев груженные костями и черепами повозки вывозили останки через Порт-д’Анфер, что на южной стороне города, и сбрасывали их в шахты старинных каменоломен. В 1787 году туда же перевезли останки Святого Евстафия и Святого Этьена-де-Гре. Лишь после того, как Пер-Лашез достигло пика своей популярности, власти поняли, что парижские катакомбы можно превратить в туристическое место, каковым они и являются сейчас…

Жак-Анри Бернарден де Сен-Пьер, культовый автор и мастер сентиментального романа, впервые привлек внимание публики к английским «кладбищенским» паркам в стиле Монсо, предложив использовать их по прямому назначению. В трактате «Этюды о природе» (1784 г.) автор посвятил целую главу идее создания «Элизиума» — райского места — в Париже. Хотя Сен-Пьер не внес конкретных идей по ландшафтному дизайну или разбивке парка-кладбища, картина, которую он описал в своем трактате, соответствовала образу Пер-Лашез, не в последней степени в смысле привлечения туристов. «Если они побывают здесь при жизни, — писал Сен-Пьер, — то захотят вернуться сюда и после смерти». «Элизиум» должен был служить поддержанию сплоченности населения из-за отсутствия разделения кладбища на классы.

Сен-Пьер также выражал обеспокоенность тем, что многие общественные сады, такие, например, как Тюильри, на деле оказывались недоступны простым людям — ведь на входе стояла вооруженная охрана. Предвосхищая возможные аргументы, что «массы» немедленно испортят или уничтожат памятники архитектуры, Сен-Пьер выдвигал мысль, что как только массы поймут, что «Элизиум» принадлежит им, они станут вести себя по-другому, не как вандалы. «Они сами будут следить за своим поведением, и гораздо тщательнее, чем любой швейцарский караул». Сен-Пьер также предположил, что, как и в случае с садами развлечений «Воксхолл», новый вид общественного пространства вызовет к жизни и новые формы общественного поведения, основанного на самоконтроле, а не на ужесточении запретов. Патриотические настроения писателя предвосхищали строгое «благочестие» режима, пришедшего к власти после революции 1789 года. Кстати, революционные власти хотели сделать кладбища Парижа европейской «столицей добродетели». Римские тоги, девственницы с пылающими щеками и кремационные костры, — все эти театрализованные представления, демонстрировавшие Культ Верховного Существа — Робеспьера, — придавали массовым гуляньям атмосферу эгалитарного рая, без классового и социального расслоения. И все же революционные идеалы почему-то обошли стороной вопросы захоронений. Национальное собрание, а затем Директория проигнорировали предложения, выдвинутые архитектором Антуаном Водуайе, который хотел превратить Елисейские поля в voie d’honneur — «дорогу чести» — по подобию античной ?ппиевой дороги, самой знаменитой из древнеримских дорог, с гробницами героев по обеим сторонам. В апреле 1791 года церковь Святой Женевьевы архитектора Суффло на Мон-Сен-Женевьев была переименована в Пантеон, став своего рода «Валгаллой» для национальных героев. Для создания траурной атмосферы окна церкви наглухо забили ставнями, но предложение окружить храм пейзажным парком-кладбищем, выдвинутое некоторыми писателями, не было реализовано. Пантеон так и остался стоять на лысом участке грязноватого пустыря, а мертвых продолжали свозить во «временные» общие могилы, вырытые на Монпарнасе, Монмартре, Ла-Маргерит, у больницы Шарите, на улице Вожирар, в Кламаре, а также рядом с парком Монсо. В каждой могиле помещалось от 1200 до 2000 трупов. Их слегка припорашивали негашеной известью — в основном, чтобы отгонять бродячих собак. Несмотря на все республиканские идеалы и культ павших героев, во времена революции условия захоронения большинства парижан стали еще более убогими, чем раньше.

По какой-то причине исключение было сделано для погибших во время революционных беспорядков. После мятежей, прокатившихся за несколько месяцев до взятия Бастилии, «сентябрьских убийств» 1792 года и других волнений, мертвые тела стащили в катакомбы, где их вначале впервые выставили напоказ (для того, чтобы родственники могли опознать пропавших членов своих семей), а затем оставили внутри, замуровав вход. Конечно, это не может быть расценено как полноценное захоронение, поскольку происходило в очередной заброшенной каменоломне, и все же положение этих покойников было не в пример лучше тех, кто оказался в другой каменоломне, на Монмартре (теперешняя улица Куленкур). Там мертвецов бросали как придется, вповалку, к тому же под открытым небом. Когда архитектор Пьер-Луи Редере предложил устроить сдвоенные кладбища, с «Элизиумом» для добродетельных граждан и простой выгребной ямой для преступников, под «выгребной ямой» он имел в виду захоронение на Монмартре. Как сказал мэр первого округа, «это не кладбище, а бездна, ведущая прямо в ад».